К причалу

Глава тридцатая

Вадим подал просьбу о восстановлении в советском гражданстве. Написал биографию, ответил на все вопросы в анкетах и понес всё это в советское консульство, приложив и мои документы. Там сказали, что ответ надо ждать из Москвы.

И мы ждали. Внешне, казалось, у нас ничто не изменилось. Мы жили как раньше, но теперь жизнь будто раскололась надвое: наше «сегодня» вдруг стало временным; теперь мы ждали нашего «завтра» — там, в России.

Я думала о бабушке, и сердце сжималось тоской. Как мы ее ни звали переехать в Париж, она не соглашалась. Но писала, что тоже подала документы, просит принять ее в советское гражданство, чтобы приехать в Россию одновременно с нами. Мы по-прежнему работали, ходили в кино, особенно на советские фильмы. Их мы смотрели по многу раз. И каждый раз, возвращаясь домой, я делала вид, что не замечаю взволнованности Вадима.

Вернулся из Москвы Жано — ездил в СССР с делегацией. Приходил вечерами, засиживались допоздна. Жано говорил, что в советском человеке увидел что-то такое, нам непривычное, новое: «Что ни говори, а уверенность в завтрашнем дне...» И Вадим: «Страна не знает безработицы. Это во многом определяет психологию человека». И я вспомнила несбыточное желание Вадима подарить мне уверенность в завтрашнем дне, и еще — очередь окоченевших от холода людей на улице Сены, безработных, за «народным супом».

— ...Вот так, ребята. Я уехал, сохранив впечатление о чем-то грандиозном. И знаешь что? Я бы на месте советского правительства широко распахнул ворота страны! Пусть смотрят и видят! Пусть едут!

— Кому это распахнуть ворота?

— Тем, кто слишком охотно верит, что не может существовать то, чего до них не было.

Мы ходили на митинги; митинги теперь были особенно бурными. Коммунисты, социалисты и радикалы объединились и действовали вместе.

Франция шла влево.

— Сила теперь у народа! — говорил Вадим.

Мы радовались объединению левых сил и франко-советскому договору, отставке фашистского премьера Лаваля и победе Народного фронта в Испании.

А в консульство нас всё не вызывали. Прошел уже тридцать четвертый год, миновал тридцать пятый и приближалась весна тридцать шестого, а ответа из Москвы не было. Всё-таки мы ждали.

Вадим приносил мне книги советских писателей: Михаила Шолохова, Константина Федина, Михаила Зощенко, стихи Владимира Маяковского, Михаила Светлова, Эдуарда Багрицкого; приносил советские газеты — «Известия», «Правду».

Как все, мы очень ждали предстоящих выборов в палату депутатов и верили в победу Народного фронта, потому что левые объединенные партии представляли в палате большинство. Этот день наступил. И толпы парижан запрудили бульвар напротив здания редакции газеты «Матэн», той самой, которая неустанно предупреждала французов, что Народный фронт — это конец Франции. Мы стояли в толпе и не спускали глаз с экрана на фасаде редакции, где объявлялись результаты выборов. Каждое новое имя на уползающей ленте вызывало бурю:

— Морис Торез — избран.

— Ур-ра!..

— Вайян-Кутюрье — избран!

— Ур-ра!

— Скапини — избран!

— Бой фашизму!

— Ура-а!

— Бой фашизму!

— Ура-а!

— Марсель Кашен — избран!

— Ура-а!!

Пьер Кот... Даладье... Монмуссо... Леон Блюм...

— Ура-а! Да здравствует Народный фронт!

В полночь выяснилось, что Народному фронту обеспечено большинство. Мы радовались и вместе с ликующей толпой торжествовали победу. Вадим говорил: «После Испании — Франция. Революция переходит в наступление». И Сергей Кириллович: «Похоже — приближается последний и решительный...»

Рабочие требовали немедленного осуществления программы Народного фронта: сорокачасовую рабочую неделю, подписание коллективных договоров, оплаченный отпуск. Однако новый премьер Леон Блюм не торопился.

И Париж загудел забастовками. На этот раз необычными: рабочие и служащие бросали работу, но не уходили из цехов, из контор, из кабинетов, из редакций. Рабочие заняли заводы, заперлись там, расставили своих часовых, свои патрули. В универсальных магазинах «Галери Лафайет», «Прэнтан», «Труа-Картье», во многих других больших и малых магазинах заперлись продавцы; закрылись в кафе гарсоны, в редакциях — журналисты, в театрах — актеры, в банках — служащие. «Не уйдем, пока хозяева не сдадутся!»

Заводы были оцеплены полицией. Но на заводскую территорию полицейским ступать было запрещено: «Не те времена...»

Флики молча глазели, как к заводским воротам подходят женщины с корзинками, как ворота приоткрываются и женщины передают дежурным корзинки со снедью, как летят дождем через заборы на заводской двор пачки сигарет и как в распахнутые заводские ворота въезжают грузовики с музыкантами, актерами, певцами и танцорами, — спектакли и концерты забастовщикам!

Предприятия стояли, забастовщики не сдавались. И хозяева капитулировали. Одни — с самого начала, не допустив забастовки, — так поступили хозяева нашего комбината, другие сдались после длительной забастовки, третьи — под нажимом правительства Народного фронта.

Наша Мадлен получила отпуск — целых пятнадцать дней за счет хозяев! Они с Марселем собрались к родственникам в Вогезы.

Сам Мартэн вручил ей конверт с деньгами («рвань всякая перегадит нам все пляжи...»).

— Нате! — сказал шеф. — С завтрашнего дня вы в отпуске.

— Мерси, мсье.

— Куда собрались — на Лазурный берег, на Ривьеру?

— В Вогезы, мсье.

— А почему в Вогезы?

— У моего мужа там родственники, мсье.

— И он едет?

— Да, мсье. У Марселя оплаченный отпуск. Пятнадцать дней.

Мадлен кинула на меня быстрый взгляд.

— Приготовьте запасы стерильных пробирок, тампонов! Чтобы всё было в порядке! Слышите?

— Да, мсье.

Мадлен всё утро загружала и выгружала автоклав и всё поглядывала на прозрачную стену кабинета, ожидая, когда шеф уйдет и она сможет позвонить на улицу Мучеников — попросить, чтобы задержали до вечера конверт с отпускными Марселя, а то «сами понимаете, мадмуазель Марина, долго ли ему с деньгами в Лоншан махнуть...».

Мадлен и Марсель пришли в этот мир с Монмартра, с улицы Пигаль, — бесстыжей, наглой, пляшущей огнями улицы Пигаль, сплошь усыпанной ночными кабаками и подозрительными отелями, набитыми проститутками и сутенерами.

Мадлен и Марсель были неотделимы от Монмартра. Деды их и прадеды приходили в этот мир с Монмартра и уходили в тот — с Монмартра. Прадед Мадлен служил гарсоном в ночном кабаре, которое называлось «Приют убийц». Гарсоны в этом «Приюте» работали закованные в кандалы с бубновым тузом на спине. Когда деду стало тяжело таскать кандалы, он перешел в «Святую обитель» и там бегал с подносом в сутане монаха-доминиканца, босой, подпоясанный веревкой, с выбритой на макушке тонзурой. А предок Марселя занимался тем же ремеслом в ночном кабаке «Красный осел», отделанном под академию наук, и гарсоны в нем были одеты в шитые золотом мундиры академиков, при шпагах и в треуголках.

— А какую вы читаете газету? — спросила я как-то Марселя, когда он пришел к Мадлен в обеденный перерыв.

— «Бюллетень скачек», мадемуазель Марина.

— Нет, я говорю о газете, о настоящей.

— Политикой не занимаюсь, мадемуазель. Я предпочитаю прожить мою маленькую жизнь в покое...

Марсель все силы души и всё свое время отдавал ска́чкам. Верная лошадка приносила ему высшую жизненную радость. Огорчения же у Марселя быстро проходили: всегда впереди маячила верная лошадь...

Шеф торчал на месте. Мадлен металась. Решилась уже было попросить разрешения позвонить, как в передней звякнуло и в дверях появился Марсель.

— Мсье-дам, — произнес он, не смея ступить дальше передней.

Мадлен побелела.

— Мсье не разрешит ли моей жене выйти на несколько минут? — обратился Марсель к шефу, стараясь держаться непринужденно. Он стоял на пороге, придерживая рукой дверь, и смущенно глядел в сторону. Выгоревшая фетровая шляпа со сломанными по-модному полями надвинута на один глаз, квадратный пиджак плохо скрывает узкие, далеко не «квадратные», плечи.

— Не на ту лошадь поставил, — сказал шеф, когда оба вышли на лестничную площадку.

Он угадал. Марсель спустил на скачках свои деньги, да еще хозяйские, полученные по чеку в Лионском кредите. Поездка в Вогезы у Мадлен не состоялась.

Мне было жалко Мадлен, но помочь я ей ничем не могла: денег у нас не было, — накануне Вадим отправил бабушке перевод и посылку.