К причалу

Глава двенадцатая

Заспанный хозяин включил свет. Увидев меня, он вопросительно уставился на Кострова, и я почувствовала, как краска стыда бросилась мне в лицо. Хозяин скользнул взглядом по моим голым коленкам, и я инстинктивно потянула вниз свою юбчонку.

Он покачал головой и, опять взглянув на Кострова, дал ему ключ. Вадим Андреевич, усмехнувшись, пропустил меня вперед и пошел за мной к лестнице. Хозяин пробурчал что-то и отправился за свою стеклянную перегородку.

«Ну и дурак, — пронеслось у меня в голове. — И почему-то на Кострова подумал, а не на Степана Гавриловича...»

При тусклом свете запыленной лампочки мы поднялись по выщербленным каменным ступеням на последний этаж. Вдруг в черной тишине площадки я услышала:

— Приятной ночи, месье Вадим. — Голос был надтреснутый и прокуренный.

Я ухватилась за руку Вадима Андреевича. Всклокоченная женская голова высунулась в приоткрытые двери. Осклабясь, она бесстыже меня рассматривала.

— Покойной ночи, мадам, — бросил Вадим Андреевич, не поворачивая головы. Он торопился отомкнуть дверь, а ключ, как это всегда бывает, когда торопишься, никак не попадал в замочную скважину.

— Гуляете? — прохрипела женщина.

Вадим Андреевич не ответил.

— Сен-лазарка, — объяснил подошедший Степан Гаврилович, кивнув на женщину. — Недавно из тюрьмы. Постоянное место жительства — тюрьма Сен-Лазар.

— Только выпустят, а она глядь — опять уж там, — сказал Вадим Андреевич.

Костров открыл наконец дверь и, широко распахнув ее, пригласил меня войти.

— Это ваша комната, Вадим Андреевич?

— Моя.

— А Степана Гавриловича?

— Степана Гавриловича — за стенкой. Располагайтесь, Марина. Сейчас чай организуем.

Вадим Андреевич зажег спиртовку и, взяв чайник, пошел на площадку, к крану. Степан Гаврилович принес чашку и два блюдца, на руке у него висела связка русских бубликов. Он высыпал их в тарелку, вынул из шкафа салат в бумажной коробочке, тот, что во Франции называется «русский салат», а в России «салат оливье», и поставил на стол два граненых стакана из под горчицы и на блюдечко — чашку.

Я присела на корточки перед стопками книг на полу: Языкознание. Литературоведение. Право. Жан Жорес, Огюст Бланки... И отдельно на русском «Материализм и эмпириокритицизм», «Капитал». Книги на камине, на шкафу, на полу — умные, трудные...

Я подошла к окну и высунулась: узенький темный переулочек, дома слепые. Крыши, крыши, крыши. Мне стало почему-то жутко. И зачем я здесь, у этих чужих людей, ночью, в каком-то подозрительном отеле, в темном неизвестном переулке? Вспомнила старика хозяина — как он смотрел, страшную сен-лазарку. И захотелось скорее отсюда, До Веронезе недалеко. Я могу и одна, только бы скорее отсюда.

Потом я представила, как пойду мимо Тасиной комнаты и там теперь кто-то чужой, и мне сразу же расхотелось на Веронезе. Мне было скверно. Мне было очень скверно.

— Марина, что же вы, садитесь вот сюда, на кровать.

Вадим Андреевич быстрым движением провел ладонью по аккуратно уложенному на железной кровати покрывалу — кретоновому в мелких цветочках, как во всех дешевых отелях.

Степан Гаврилович ловко бросил мне небольшую подушку, чтоб удобнее было сидеть.

Покрытый клетчатой скатертью стол придвинули к кровати, тоже чтоб было удобнее мне.

Чай пили долго. В открытое окно лилась теплая майская ночь, Высоко над крышами стояло зарево: парижское небо разливалось лилово-красным светом. А мы говорили. Про леса и про море, и про север России, и про юг России, и разговоры эти непривычно волновали меня. Иногда я забывала о Тасе, и, когда вдруг вновь вспоминала, мне опять становилось плохо.

— Марина, а у вас на юге так вроде и на Россию не похоже, — говорил Степан Гаврилович.

— Нет, у нас Россия. А чтобы говорить, самому побывать нужно...

— А я и был. В шестнадцатом. Всё Приднестровье ваше пешком исходил. Воевал... — Девятников усмехнулся кривой усмешкой.

— Так почему же не Россия? — спросила я.

— Лесу нет. Какая же это Россия без лесу?

— Всё равно Россия. Зато у нас море. Самое настоящее на земле море!

Но Степан Гаврилович упрямо хвалил свои северные леса, Волгу, родной Ярославль:

— Вот она где, Россия. А у вас — море. К лешему его, море.

И Вадим Андреевич тоже:

— Какая же вы, Марина, русская, если леса не знаете? И грибов, поди, никогда не собирали? — И, уминая большим пальцем в трубке табак, смотрел на меня, и зеленоватые его глаза улыбались. Лицо чуть продолговатое, чуть горбоносое, в глазах грусть, даже когда смеется. Я чувствовала эту грусть за каждой его шуткой, за каждой улыбкой. А может быть, мне это только казалось, потому что мне самой было грустно?

Я поочередно всматривалась в их лица. У Степана Гавриловича лицо скифское. Наверно, с таких, как Степан Гаврилович, художник «Русских богатырей» писал. А какой художник? Кто написал «Русских богатырей»? Вот и не знаю.

Тася говорила про Степана Гавриловича, что он белогвардеец: «Солдат, ничего не понимал. Запутался. Теперь ненавидит и белых, и красных».

Наверное, так это и есть. Человек-то как будто хороший, душевное в нем что-то есть. Но Костров мне нравился больше.

Я бы не сказала, что Вадим Андреевич был красив. Но все в нем казалось мне полным обаяния, даже то, как с трубкой не расстается; то в кулаке ее зажмет, то в зубах, даже манера сидеть, откинувшись всем телом на спинку стула.

Пока острили, ухаживали за мной, шутили — было легко и просто. Но когда заговорили о Тасе, об ее отъезде в Россию, Степан Гаврилович вдруг желчно сказал:

— Россия теперь — никакая не Россия. Большевики из России СССР сделали. И народа русского тоже нету больше: стал «советский».

— «Фигаро» за такие речи деньги платит, Степан Гаврилович, — холодно отрезал Костров.

Мне показалось, Степан Гаврилович не слушал. Он сидел, подперев кулаками голову, и молчал. Чай давно остыл. На столе — недопитые стаканы. Дымят в пепельнице незатушенные сигареты.

Вадим Андреевич встал, походил по комнате, вернулся к столу:

— Вот так-то, Степан Гаврилович. На нашей родине происходит небывалое, а вы этого не хотите видеть...

Дым плотными сизыми пластами тянулся в широко отворенное окно, и я вдруг увидела, что за окном почти совсем побелело.

— Утро, на дворе уже утро! — крикнула я, и вдруг мне стало почему-то стыдно. Я соскочила на пол.

— Ну и пусть. Сегодня ведь воскресенье, — сказал Степан Гаврилович. Он тоже поднялся.

— Я еще приду к вам, Степан Гаврилович.

— Буду ждать вас, Марина...

Провожать меня пошел Вадим Андреевич.

Мы вышли на тихую в предрассветной рани площадь Итали.

— Погуляем? Ночь-то всё равно уж пропала, — сказал Вадим Андреевич.

— Пойдем.

Улицы были еще освещены фонарями. Асфальт блестел от росы. Пахло липой. Тени от деревьев падали на тротуары темными кружевами. Они чуть покачивались, и у меня от этого кружилась голова. На площади Обсерватории было пусто. Мы сели на гранитные ступени памятника Нею. В светлеющем небе висела белесая луна и слабо поблескивали зеленоватые звезды. Я стала искать Большую Медведицу.

— И я был астрономом, — поймав мой взгляд, сказая Вадим Андреевич, тоже всматриваясь в звезды. — И, представьте, мальчишки, а ведь неплохо разбирались в небе: знали и Сириус, и созвездие Ориона. Я потом в Париже искал их. Находил и радовался, будто друзей детства встретил.

С грохотом пронеслось несколько грузовиков: с центральных рынков повезли снедь по Парижу. Потом, тихо позвякивая, прошел первый трамвай. Город просыпался. Становилось свежо.

Мы дошли до Люксембургского сада. Потом повернули обратно, постояли у фонтана на площади Обсерватории и отправились на улицу Веронезе.

— Я, Вадим Андреевич, сегодня будто в Россию съездила, — сказала я, когда мы подошли к отелю.

Вадим Андреевич молчал. Легкие волосы его, зачесанные на косой пробор, золотились под светом висевшей над входом лампочки.

— Тася, поди, до Берлина скоро доберется, а мы с вами только с ее проводов возвращаемся, — сказал он вдруг и, глядя в сторону, добавил: — И у меня тоже ощущение, будто по моим Мещерам побродил.

Я взяла у него свой портфель:

— Не увидел бы месье Дюма. Сердится, когда поздно домой являюсь.

— Хозяин отеля, что ли? Спит еще, наверно. Хороший, кажется, человек, Тася рассказывала.

— Очень. Только сердитый. Думает, мы маленькие. Другой раз так отчитает...

— Марина, скоро День коммунаров. Вы ходите на демонстрацию к Стене федератов?

— А вы?

— С тех пор, как в Париже.

— А я нет.

— Почему?

— Сама не знаю. Наверно, потому, что никто из моих знакомых не ходит. Жано — мой друг, вы знаете его, — приглашал раз, а я в тот день не смогла.

— А со мной пойдете?

— Пойду.

— Я приду за вами?

— Хорошо. И Степан Гаврилович пусть...

— Нет. Степан Гаврилович не пойдет. Он не ходит.

— А почему?

— Спивается Степан Гаврилович. Жаль.

— Да, Тася мне говорила. И еще Тася говорила — очень он замкнутый.

— Очень. Наглухо заперся. Такой, как сегодня, редко бывает.

Вадим Андреевич взял мою руку и чуть подержал в своей.

Встав на носки, я потянулась к звонку. Дверь щелкнула и бесшумно отворилась.

— До скорой встречи? — сказал Вадим Андреевич тихо и, мне показалось, нерешительно.

— До скорой, — отвечала я тоже почему-то шепотом.