К причалу

* * *

Возвращались пешком. Улицы были безлюдны: в Париже началась забастовка шоферов такси. В городе шла борьба с штрейкбрехерами. То тут, то там лежала перевернутая машина с разбитыми окнами и проколотыми шинами.

Навстречу нам, зябко запахиваясь в пальто, пробегали редкие прохожие. Я пыталась заглянуть им в глаза, отгадать, куда они торопятся, что думают? Может быть, им, как мне, немножко грустно оттого, что уже вечер, и суббота кончается, и вот-вот наступит воскресенье, и воскресенье принесет понедельник и долгую, томительно долгую неделю будней, с длинным и нудным девятичасовым рабочим днем? Каждое воскресенье несет в себе немножко этой горечи.

Я слушала, как Сергей Кириллович рассказывал о забастовке шоферов такси, как в первый день забастовки он пришел в шесть утра к своему гаражу и у ворот стоял уже пикет, а на противоположной стороне темнели полицейские пелеринки, и как флики не спускали глаз с ворот и ждали... И когда первые шоферы стали подходить к гаражу, флики пришли в движение, насторожились: может, кто-нибудь пожелает вывести машину — они помогут. Но шоферы останавливались около ворот и — одни сразу, другие минутку пораздумав — присоединялись к пикетчикам. И когда пришли все, секретарь партийной ячейки встал на ящик и на глазах у фликов открыл небольшой митинг, и после митинга они пошли через весь город на площадь Репюблик в профсоюз «кучеров и шоферов» на регистрацию.

У какого-то перекрестка нас обогнали пятеро парней с красными повязками на рукавах. Забастовочный пикет. Не успела я еще и разглядеть их, как из переулка выползла машина.

— Такси! Желтый!

Парни в мгновение ока соскочили на мостовую и остановились на пути машины. Шофер круто затормозил. Пикетчики окружили автомобиль. Сергей Кириллович шепнул нам: «Минутку!» — и, на ходу вынимая из бокового кармана удостоверение члена стачечного комитета, пошел к машине. Парни посторонились и пропустили его. Мы с Вадимом тоже сошли на мостовую. На улице неизвестно откуда появились люди, и вокруг машины собралась толпа. Сергей Кириллович дернул дверцу: «Ну!» — и шофер в широченном пальто стал неуклюже выбираться из машины. Сергей Кириллович кивком головы показал одному из парней на место за рулем: «В гараж!» Парень вскочил в автомобиль и укатил. Толпа мгновенно растаяла. Сергей Кириллович козырнул парням, и мы пошли.

— Русский! — сказал Сергей Кириллович и сердито швырнул в урну окурок, — Казачий полковник, стервец...

Мы свернули в улицу Лувр, пересекли улицу Риволи и пошли по Луврской набережной. На левом берегу врезалась в темнеющее небо серая громада дворца. Музей.

На мосту Дез‑Ар мы подошли к парапету. Стояли, облокотившись о холодный гранит, смотрели вверх по реке. На больших мостах зажглись огни и сразу упали воду — желтые, зеленые, оранжевые. От каждого огонька тянулся по реке длинный зыбкий отсвет, и казалось, что отсветы эти отвесными огненными дорожками уходят вглубь, и от этого Сена становилась бездонной и таинственной.

Мы вышли на левый берег. Здесь было так же безлюдно, как и на правом берегу. Пробежит, придерживая шляпу, прохожий и опять — никого. Ветер свирепствовал как будто еще крепче, чем на мосту. Порывами подталкивал нас в спину, и мы шли рывками.

На стене неуклюже выступившего на тротуар дома я прочитала написанное черной краской: «Свободу Тельману!», «Освободите Димитрова!»

Еще издали мы заметили на противоположной стороне улицы длинную цепочку людей. Подойдя ближе, увидели, что люди стоят с бидончиками, кое-кто с солдатскими котелками. Мужчины и женщины всех возрастов, дети стояли на сумасшедшем ветру, вобрав головы в плечи и натянув шапки на самые уши. Люди постукивали ногой об ногу, дули морозным паром на окоченевшие пальцы и молча ждали, когда начнется выдача супа — «народного супа», который муниципалитет выдавал безработным.

— «Народным супом» откупаются, — кивнул Вадим на очередь.

Рассеянно я слушала разговор Вадима с Сергеем Кирилловичем и напрасно силилась прогнать от себя тяжелое чувство от только что увиденного.

— Вадим, ты думаешь, иностранцев на самом деле будут увольнять с работы?

— Нет. Не будут.

— Не отважатся?

— Невыгодно.

На улице Рен, около освещенных красными лампочками дверей публичного дома, стоял откормленный швейцар в шитой золотом ливрее и ждал первых клиентов.

— Новый, — сказал Сергей Кириллович, кивнув в сторону красных фонарей. — Недавно открылся.

— Отслужили, поди, торжественный молебен, — усмехнулся Вадим, скользнув взглядом по туше швейцара.

— Ну как же, в Нотр-Дам. Сам кардинал служил.

— Ну и выдумщик же вы, Сергей Кириллович, — сказала я. — Хуже еще, чем ваша любимая газета «Канар Аншенэ»!

Взглянул. Улыбнулся:

— На днях забрел в Нотр-Дам. Орган послушать. Днем, в будни, а народу-то тьма. Молятся.

— Буржуазия кинулась к богу? — улыбнулся Вадим.

— Представьте себе. А ведь совсем было выставила бога своего за дверь.

— А теперь зовет назад.

Я вспомнила слова шефа: «Позовем ее, пресвятую деву, если понадобится...»

— Очевидно, богов всё-таки создал страх, — сказал Вадим после некоторого раздумья.

Мы были уже недалеко от бульвара Пастер, когда Вадим вспомнил, что у него кончился табак, и мы зашли в небольшое «Кафе-таба́» в полутемном переулке, в районе Монпарнасского вокзала.

Бистро было набито шоферами и клошарами — этими типичными парижскими бродягами, бездомными оборванцами из тех, что топчутся у подъездов ночных ресторанов, открывая дверцы автомобилей и получая за это мелочь.

Мы продрогли, и Сергей Кириллович заказал два кальвадоса — себе и Вадиму — и грог для меня. Рядом у стойки стоял молодой человек с темным обветренным лицом, с выбитыми или выпавшими зубами нечистого рта, совершенно пьяный. Уставясь в пустой стакан, он тихо пел по-русски:

...О чем в тиши ночей
Таинственно мечтаю...

Потом бормотал что-то непонятное. Я вслушивалась, и он поднял на меня глаза и сразу же опустил:

— Римский-Корсаков... Всё рухнуло... Трупы... Мы — трупы. Закопанные в землю трупы...

Он засунул руку глубоко в карман засаленного пиджака, пошарил там и вытащил мелочь. Раскрыл ладонь, стал всматриваться в монеты, перебирать их. Пальцы длинные, движения их изящны, рука с въевшейся грязью — чуть удлиненная, тонкая, красивая. Высыпая на цинк мелочь, окликнул хозяина, показал ему глазами на пустой стакан.

Хозяин наполнил его стакан и загреб в ящик мелочь.

— Э-эх, утоли моя печали... — Он выпил не переводя дыхания и стукнул пустым бокалом по цинку. Тихо бормоча, пошарил в кармане.

А с Вадимом говорил бродяга-старик:

— Ты слышишь, парень, они мне дали шесть месяцев! За что? Я тебя спрашиваю, за что? За то, что я сказал, что он — задница? Так это же истина!

— А кто это — он? — повернулся к нему Вадим.

— Ну, Даладье же! Спрашиваешь... Они выдумали, что я дрался, чтоб дать мне шесть месяцев...

— Не хнычь, папаша, — крикнул ему с другого конца стойки белокурый здоровяк, — борьба за правду требует жертв!

— Я всегда говорил себе: «Альбер, говори всё, как думаешь; имей мужество говорить, как думаешь». И за это в тюрьму, да? И еще я всегда говорил себе: «Альбер, будь в жизни тем, кем ты хочешь быть. Такова жизнь, мой бедный Альбер...»

И он загнусавил старчески дрожащим голосом:

Смейся и пей,
Гляди веселей,
Жизнь, словно сон, пронесется.
Смейся и пей!
Плюнь на людей...

— Такова жизнь, бог мой! В этом мире одни работают, а другие отдыхают! Одни страдают, а другие наслаждаются... Такова жизнь!

За столиком седоусый, багроволицый с «Пти паризьен» в руках. Он сдвинул очки на лоб и, подняв глаза от газеты, произнес задумчиво:

— Убить из-за десяти франков... И подумать только, что есть на свете такие люди...

— По-моему, тут нечему удивляться. Во время войны я убивал не одного, а многих и по более сходной цене... — сказал вошедший выпить перед обедом свой аперитив муж нашей консьержки. Здоровенный, в широких плисовых штанах. Пудовые бутсы его были белы от штукатурки.

— Война есть война, — сказал кто-то громко.

— Война?! Святая Мадонна!

— Войны всегда будут. До тех пор, пока не перестанут существовать... Тысяча чертей!..

— Не дотянул Стависский, — сказал кто-то за столиком, — не дотянул, а то бы...

— Проскочил — и всё было бы в порядке!

— И дорожка в палату пробита! — добавил здоровяк. Он сбил на затылок свою кепку, отпил большой глоток перно и стал вертеть на мокром цинке стакан, в котором перекатывался кусочек льда.

— А что вы думаете? И всё было бы тихо! — прокричал ему из-за столика старик с розеткой Почетного легиона в петлице, рантье, наш сосед по этажу.

— Как я понимаю, месье, самое большое несчастье для Франции в столь тревожные для нее дни — это провал Стависского? Так ли я понял вас, месье? — спросил старика Вадим и нахмурил брови.

— Преступление — всегда преступление, — ответил старик важно, — и преступник — заметьте, кто бы он ни был! — понесет заслуженную кару. Закон есть закон. — И он повторил многозначительно: — Во Франции закон — это закон, месье Костров...

Здоровяк уставился на Вадима широко раскрытыми глазами.

— Я никогда не сомневался в том, что во Франции закон это закон, месье, — сказал Вадим спокойно. — И всё же это никак не оправдывает парламентариев, способствовавших преступному мошенничеству.

— И обворовывавших государство, — вмешался здоровяк.

Старик презрительно взглянул на него и обратился к Вадиму:

— Будьте спокойны, молодой человек, нарушители закона...

— Наруши‑ители, парламента‑а‑арии... — грубо оборвал его здоровяк. — Все одинаково миллионы грабастают...

— Месье, будем объективны, — говорил Вадим тихо, — тут речь шла о Стависском, но в данной авантюре Стависский выступал только в роли посредника...

— Настоящих воров надо искать в палате депутатов! — опять вмешался парень, дерзко глядя в глаза кавалеру Почетного легиона. — Их-то и вешать!

Старик брезгливо повел плечом и отвернулся.

Спор грозил затянуться. Мы расплатились и пошли к выходу.

— Всыпят тебе твои зарейнские дружки, — сказал Вадим в адрес старика по-русски, придерживая дверь и пропуская нас с Сергеем Кирилловичем вперед.

— Не худо бы этому кавалеру на улицу Сены, постоять с котелочком за «народным супом».

Холодный пронизывающий ветер хлестал по лицу и груди. Мы шли твердым шагом, преодолевая резкие порывы ветра. Было приятно шагать в ногу.