Аистов-цвет

II

Уленька, Уленька, ахтырочка моя красная! Не привела ты меня в свою Ахтырку, не сказала своим родителям: «Это парень из Карпат, которого я люблю, благословите нас на долгую жизнь».

Но иду тебя искать. Видела бы, какой я при оружии, первая бы сказала:

— Юрко мой, Юрчик! На край света с тобой пойду.

А я тебя повел бы на наши горы, чтоб свободу там вместе засветить. Но тебя возле меня нет.

Но и мне удачей веет: направляют с другими в Харьков. А где-то там недалеко от него и твоя Ахтырка. Может, удастся и в ней побывать. Может, там знают что-нибудь о тебе.

В Харькове выдали нам оружие: кому винтовку, кому шашку, а я у пулемета стою, русскую песню уже выучил.

Броневик, броневик, где твои вагоны,
А кадеты-дураки бьются за погоны.

И мы бьемся уже с теми дураками кадетами, что с Украины Корнилову руку протягивают, для которых Центральная рада стала мамой родной. Не судьба мне побывать в Ахтырке. Не раз приходила мысль: зайти в штаб Красной гвардии в Харькове и там расспросить про Улю, да не решусь никак. Еще подумают: «Вот что у него в голове, а тут революция в опасности».

«Записался в Красную гвардию, это у тебя и должно быть на первом месте» — так сам себе говорю. Знаю, и Уля так бы приказала. Бьюсь с панычиками, не удалось все-таки им по-своему сделать.

О, я уже теперь хорошо просветлел, я уже докумекал, что это значит русский царь и наш цисарь и все другие подобные правители. Царя скинули рабочие в семнадцатом году в феврале месяце, а вместо него этот паночек Керенский стал у власти. А генерал Корнилов и себе того же захотел. Да шиш! Ленин поднял рабочих, матросов, и обоим им руки обкорнали. А тут новая напасть: на Дону корниловский корень Каледин объявился и на Донбасс уже свое рыло сует. А там мало ли еще куда захочет идти? На всю нашу революцию нацелился.

Идут полки рабочей Красной гвардии со всех концов, чтобы уничтожить Каледина. А госпожа Центральная рада ему руку подает. Видели вы такое? Она хочет называться республикой, да еще демократической, она народные песни распевает, играет с народом в прятки, а стелет дорогу Каледину.

Хотел было Ленин сначала по-доброму договориться с Центральной радой, чтоб дружили между собой Украина и Россия, чтобы вместе врагов народа громили. Но дружба имеет свой язык, свой голос и свои дела. А вышло так: посылает советская власть полки на Каледина, а Центральная рада порасставила своих петлюровцев и не пускает.

Вот куда ты гнешь, вот к кому пристала? А кто к кому пристанет, таким и сам станет. Разве не известно это? Да, наверно, ты и раньше была такой, только прятала от своего народа и от всех людей настоящее свое нутро.

Шлет ультиматум Совет Народных Комиссаров Советской России — Центральной раде. Сам Ленин это послание писал. Как ты хочешь жить, как? В лихую годину и узнается верный человек. А ты с нашими врагами снюхалась, ты с ними заодно. Земли наши хочешь им отдать и свои украинские делишь с ними, половину Донбасса им отрезаешь? Вот что: или ты перестанешь пропускать калединское войско через свои земли на Дон и на Урал, а на украинской земле не будешь противиться Красной гвардии, когда она идет, чтоб присоединиться к единому фронту борьбы с калединской контрой, или нам с тобой не по пути.

Ты наш враг, а с врагами мы знаем, что делать. На размышление даем тебе сорок восемь часов.

И верно, с Центральной радой Октябрьской революции было не по пути. Вот и бьем уже мы петлюровские отряды в городе Харькове под доброй командой молоденького Николая Руднева. Главное, чтобы станции, вокзалы были в наших руках. И это нам удается. Как разбили в Харькове петлюровцев, пошли на Лозовую, на Синельниково. Уже на Каледина со всех сторон дружно полки Красной гвардии идут: и из-под Москвы, и из Петрограда, и из Екатеринослава, и из Донбасса. Развернулись фронты, как широкие ворота, и я прохожу через одни, иду своей дорогой.

Но не встречаю тебя, девушка моя! И где тебя, где искать? Через какие ворота идешь ты, кому ласковое слово говоришь, кого поднимаешь на борьбу? Или, может быть, сама держишь меч в руках? С такими мыслями не расстаюсь, и пахнет мне в этой борьбе нашими горными лугами — полонинами. И мечтаю: как найду Улю, как вернусь домой с нею, как будем там управлять, землю панскую меж людей делить.

Тяжело жить тому человеку, у которого вера в сердце не может расти — как трава в пустыне. Но я счастливый: у меня в сердце веры что пены на быстрой воде, что звезд на небе. А веру эту молодецкая сила дает и жажда счастья. Любовь в сердце — разве это не счастья цвет? Каждый рад был бы его увидеть. Но его можно только почувствовать, когда в самую счастливую минуту любви касается он сердца своими лепестками. Девушка моя, где твои светлые глаза расцветают звездами? Как я хочу тронуть этот счастливый цветок. А пока любовь горит тревогой в моем сердце, бьет пулеметом из-под моих рук, дышит гневом на врага. Сколько этого гнева нашего набралось. И хоть воюем полубосые, раздетые, кто в чем пришел, хоть и из оружия имеем всего лишь остатки старого царского да еще партизанское, кто какое смог достать, а все-таки Каледина уже добиваем. И уже пани Центральная рада собрались наутек. За нами простые люди, за нами сила. И хоть я еще в австрийском френче воюю с контрой, но ленточка красная на моей груди и в сердце. Жаль только, что Уля не видит меня сейчас в моем боевом порыве.

А тут пуля-дура трах меня в правое плечо, и все. Теперь тебе, парень, не возле пулемета шуровать, не наступать, а идти в госпиталь.

И лежу в городе Харькове, а мыслями летаю по фронтам. А они все расширяются. Чувствуем, что немец двигается, как смочище поганое. Под Нарвой и Псковом шарахнула его наша красная братва, так он с Центральной радой снюхался, а она его ласковенько на Украину зазвала.

Где ты, девушка моя, шелковая косичка? Вот кабы ты объявилась у нас в госпитале, вот это была бы удача. Бывает людям такое счастье. Да уже долеживаю свое, уже мне выписываться надо, а про тебя так ничего и не знаю.

Но все-таки решусь, зайду в Харькове в главный штаб революционной гвардии по улице Сумской, 13, и расспрошу про Улю. Теперь я уже повоевал, кровь свою пролил, больше права имею на все. И про девушку свою не постыжусь разведать.

Ох, парень, твоя ли она? Может, другому кому ее сердце давно принадлежит? Да, в моем сердце она моя. Разве не эта девушка привела меня к Ленину, в Красную гвардию?

Правда, теперь мы уже будем называться красноармейцами, уже Ленин подписал декрет, чтобы Красной Армии быть, но я еще называю себя красногвардейцем. Полюбилось мне это слово. Прихожу в главный штаб и говорю смело, что я такой-то, Юрко Бочар, воевал там-то и там, у такого командира был под командой, а теперь возвращаюсь из госпиталя и про такую-то девушку Улю Шумейко хочу знать.

В штабе присматриваются ко мне и интересуются, откуда я родом, хвалят за то, что судьбу свою связал с революцией, а про девушку отвечают, что такой не знают. Но по глазам вижу, что это не так, сразу запомнили ее фамилию и так переспросили, что стало мне ясно: должны бы ее знать.

— Уля Шумейко? Уль много на свете, а Шумейко еще больше. Да кто верит, тот находит свое. И ты, парень, не теряй надежды встретиться с этой девушкой. А пока даем тебе такой приказ: поедешь с одним матросом в Москву, привезете кожу на сапоги для наших бойцов да обмундирование. Сам ты был на фронтах, видел, как одеты люди. Ну и после госпиталя жалеем тебя сразу посылать на фронт. Поправься немножко.

Поблагодарил за такую честь. Да и мне разве не интересно Москву повидать. Говорят, Ленин уже там, республикой руководит. Может, опять увижу его? Теперь уже есть у меня что ему рассказать — как я бил калединскую офицерню.

Иду к тому матросу, с которым должен ехать в Москву. А у него знакомого цыгана из Трансильвании встречаю. Воевали мы с ним в одном полку. Рассказывал я ему тогда про свою девушку, печалью с ним делился: вот, мол, ищу ее и никак не найду.

Едет, значит, этот цыган тоже с нами в Москву. Увидел меня и такое говорит:

— Юрко, Юрко! Так мне показалось, словно твою девушку, что у тебя на карточке, видел я здесь в Харькове. Раненых она привезла, я шел, а она стояла возле вагонов, когда их в госпиталь направляли.

Сердце мое! Что мне делать с тобой? Ночью в Москву уезжать, а сейчас уже вечереет. Приказ есть приказ. Но не зря говорят, что добрый человек надежнее каменного моста. Смотрит на меня этот матросик, он, как узнал я позднее, сам был из-под Петрограда и прибыл к нам на помощь: всякую нечисть на Украине громить.

— Беги, Юрко, может, это она. Счастье свое надо искать, а не ждать, пока само к тебе придет. Мы тут подготовим, что надо, а ты за два часа до поезда должен вернуться. Это наша борьба тебя зовет, а она сейчас, Юрко, должна быть выше всякой любви к девушке. Потому что она — дорога к счастью народному. По той дороге и ты к своему счастью придешь.

Ну не добрые ли слова сказал мне тот матросик? Бегу Улю искать, и греют меня эти слова, дорогу к счастью освещают. Прибежал на станцию, поглядываю туда-сюда, расспрашиваю о раненых. Люди говорят, что их уже в госпиталь увезли, а в какой — никто не знает. Лечу в тот, где сам лежал. А тут солнце заходит и так славно освещает рощу вокруг госпиталя.

«Заходишь ты, небесное светило, а с тобой и моя надежда закатывается, что с Улей встречусь». И только подумал об этом, как солнце словно сжалилось, и прямо из своего сияния, из огня выплеснуло передо мной Улю.

Стою и слова не выговорю, а она выглянула из-за деревьев, смотрит на меня. В какой-то старенькой шинельке и в фуражке с красной звездой. Постояли так минутку, да сердце мне уже свое не удержать. Подбежал к ней, стиснул, прижал к груди.

— Такой я, Уля, такой, каким ты хотела меня видеть. Сам Ленин рассматривал ленточку, что ты мне подарила. И карточку, где мы сфотографированы, при себе ношу. И вот мы встретились. Ленин привел к этому, я видел его в Петрограде и даже с ним говорил. Я уже, Уля, бил петлюровскую и калединскую контру. Дам тебе фамилии моих командиров, можешь спрашивать, как я воевал.

Это все выпалил, прижимая ее к себе. Стоит она передо мной притихшая, как пташка, никак не переведет дыхание, а я ее поцелуями осыпаю, и солнце еще с нами, светит моей любви.

Сели мы в этой рощице на лавке. Хоть и темнеет, а не прохладно, воздух весной насыщен, и она в нашей груди.

— Очень рада я, Юрко, что ты к нашей революции пришел. Знала я, что ты в Петроград ездил, ведь и сама постаралась, чтоб тебя выбрали. Знала, где воюешь, да весточки о себе не могла подать, такая у меня была работа. А теперь вот раненых привезла. А как сложатся дальше мои дороги, не знаю. А ты присматривайся, как у нас все делается, а когда вернешься в свои горы, и там установишь советскую власть.

А я ей на это:

— Один венгр, с которым я встречался на фронтах, рассказывал мне, что такие слова ему Ленин говорил. И ты мне, моя ласточка, такие слова говоришь. Возьму их, возьму в свое сердце. Только хочу, чтоб мы вместе поднимали к свободе наш край, мою Верховину. Отвезу тебя на наши луга — полонины.

А она улыбается мне синими родниками глаз, а губы словно опечалились, вот-вот выговорят: «Удастся ли нам, Юрко, еще когда-нибудь встретиться?» Но говорит другое: