Аистов-цвет

У офицерика глаза серые, проницательные. Тонкий стан подчеркивает и форма, хорошо пригнанная на нем. Уже позднее я узнал, что его звали Степан Кутлан, что он тоже был на русском фронте, а затем его перебросили на итальянский, где он получил отравление газом. Лечиться отправили в Будапешт, и там застала его революция. Когда Бела Кун собрал военных и гражданских, которым верил и знал, что они пойдут за ним, то и Степан Кутлан был среди них. И почему бы ему там не быть?

Еще на восточном фронте в шестнадцатом году случалось на их позициях не раз, что они с русскими солдатами дружеские отношения устанавливали. Когда русские солдаты праздновали пасху и пели «Христос воскресе», то они не стреляли, а тоже начинали петь свои песни. Так было и на мадьярское рождество. Когда они справляли свой святой вечер, то в русских окопах солдаты запели свои колядки. А когда ему, молоденькому капитану, велено было старшим офицером, чтобы он со своим батальоном открыл стрельбу по этим песням, Степан Кутлан ответил:

— Как же так? Они уважают наш праздник, а мы стрелять? Э, нет! Так не годится. — И не стрелял.

Вот за это Кутлан и получил итальянский фронт и газы. Как же ему не быть среди тех, кого позвал к себе в «Гунгарию»[25] Бела Кун? И как ему было не согласиться, когда его решили послать уполномоченным народного комиссара по военным делам по Угочанской жупе. И к тому же недалеко от Севлюша есть такое село Фанчиково, где ждут его родные. Знает Бела Кун, что кому поручать, чтобы человек делал дело со знанием и охотой. А разведали все про него, должно быть, тайные солдаты Самуэли Тибора. Недаром этих тайных солдат Самуэли Тибора народ называл детьми Ленина. Разведали и доложили Самуэли Тибору и Бела Куну, что есть в Будапеште такой-то офицер австрийской армии с сердцем, которое пойдет за революцию. И он пошел и вот уже стоит во дворе, где цыгане наяривают всякие марши и веселые песни, чтоб хлопцы охотнее брали в руки карабины.

Выслушивает этот офицерик, почему мы оказались в этом дворе, и улыбка красит его тонкие губы:

— Очень, очень нам нужны агитаторы. Лишними они никогда не будут. Вот к вечеру в городском парке будет митинг. И вы скажете там слово, чтоб записывались в Красную Армию. А завтра поедете уже в Королево, к военнопленным.

Я знаю, что вечером должен сесть на поезд, чтобы ехать дальше в Тячев, но молчу. Рад, что есть причина задержаться здесь, возле Лариона.

Сам офицер меня задержал. Хорошо, что так вышло. Буду знать, что отвечать, если спросят, почему позже прибыл туда, куда мне приказано. Побудем вместе с Ларионом и возле Тисы.

Такая охота меня взяла глянуть с ним в ее воды — словно оттуда должна была Уля меня окликнуть.

Но Ларион смотрит на меня пристально своими синими глазами. Вижу, хочет, чтобы я сказал перед офицером слова, которые потом скажет он. Но я не говорю, у меня свой интерес, и уже не помню, хорошо или плохо я это делаю. Ларион не выдерживает и говорит офицерику:

— Нам очень приятно было бы не расставаться с Юрком. Но ему дан приказ в Мукачеве быть, как можно скорее попасть на Тячевщиву, ему надо туда ехать сегодня. Ведь там на определенный день и час назначены выборы в Советы. Он не должен их пропустить. Люди соберутся, тут и самое время ему свое слово про Красную Армию говорить. Пропустить такую возможность — значит много потерять. Мы не имеем права это себе позволить. А тут есть вы, я и, наверно, другие сознательные найдутся, чтобы делать то, чего требует революция. Юрко Бочар о том сам бы вам доложил, да вот я его опередил. Ведь мы с ним добрые товарищи. И он лучше меня понимает, что в такое время «надо» должно верх держать над «так мне хочется». Потому что не кто-нибудь, а он, Юрко Бочар, меня своим словом убедил пойти за революцией. И вот я стою здесь в вашем Севлюше и все буду делать что надо, а Юрко должен ехать дальше. Ведь разлука не мука, если есть надежда на встречу. Не так ли, Юрко? Ты сам так говорил, а я только повторяю твое. Спасибо тебе, что довел меня куда надо.

Офицерик перехватил его речь и продолжал:

— Выходит, вам пришло время сейчас расстаться. До вечера уже недалеко. До станции тоже приличное расстояние. Идите, проводите немного товарища, скажите ему «сервус» и возвращайтесь, — обратился он к Лариону. — Мы бы хотели вашего коллегу себе оставить, он бы ой-ой как пригодился. Да правду сказали вы, что «надо» сейчас должно иметь большую силу, чем «хочу». И приказ Галгоци для меня тоже есть высший приказ. Ему лучше видно, чем мне, кого куда надо направлять. Идите, идите, хлопцы, меж собой на прощанье слово молвить.

И мы пошли с Ларионом из этого шумного веселого двора, где играли цыгане, опять на Станционную улицу, по которой шли сюда.

Уже смеркалось. Черная гора поднималась позади нас с пятнами темных лесов. Дыхание Пинти будто бы касалось нашей спины вместе с ветром, который веял с той стороны.

— Юрко, ты, наверно, думаешь, что мне не жаль с тобой расставаться. Ведь я, а не ты сказал то, что надо было сказать. С кем, если не с тобой, мне было бы радостно идти всегда рядом по этой земле, родной тебе, а мне совсем незнакомой. Когда мы были вместе, то мне казалось, что я ближе к дому, потому что меж нами билось Улино сердце. Верю, Юрко, что оно идет за тобой. Я знал: тебе не легко будет вымолвить то, что надо сказать. Тяжело разлучаться с тобой, Юрко, но ведь ты же позвал меня к вашей борьбе и я теперь принадлежу ей. Так должно быть. Иди, иди своей дорогой, а я вернусь на свою. Но понимаю: это одна дорога, по ней зовет идти Ленин, по ней пошла твоя любимая, а моя сестра Уля. На, возьми ее платочек. Не отказывайся, пусть будет с тобой, пусть доносит до твоего сердца Улин голос. Отдаю тебе, потому что очень памятна для меня наша встреча. А какая радость будет, когда встретимся мы все у нас во дворе, возле нашей хаты над Ворсклой. Будем верить, что революция победит, а мы останемся в живых! — И он обнял меня и поцеловал.

Я взял из его рук дорогой для нас вышитый Улей платочек.

— Нет у меня слов, Ларион. Ты их все словно взял из моего сердца и высказал. Обнимаю тебя своей любовью к тебе и к твоей сестре. Пусть так и будет, как ты сказал. А за твои слова ты мне еще роднее будешь. Ты — верный воин нашей революции.

И мы разошлись в разные стороны, и Черная гора смотрела мне с горькой печалью в спину, а ему — кто знает, какие слова она ему говорила, Черная гора, что стояла позади меня, как огромный гроб, в котором лежал Пинтя и куда, может, еще положат не одного из тех, кто отдаст свою жизнь за свободу, за счастье людей.

Я спешил к поезду, чтобы продолжить свою дорогу.