Воронье живучее

7

А на берегу речки, в условленном месте — на плоском камне, окруженном зелеными плакучими ивами, Дадоджона ждала Наргис.

Ей было двадцать лет, но выглядела она лет на шестнадцать-семнадцать, потому что была тоненькой, нежной и хрупкой. Один взгляд ее огромных иссиня-черных глаз кружил головы и заставлял трепетать сердца. Пушистые черные брови, изогнутые как луки, прямой, будто точеный, маленький нос и маленькие, чуть пухлые пунцовые губы, похожие на бутончики алых роз, черные завитки волос на висках, — словом, Наргис была красавицей.

Кто-нибудь, разумеется, спросит: если она такая красивая, то почему же до сих пор не замужем? Как это сваты не истоптали порог ее дома и обходят его стороной? Разве в кишлаке Карим-партизан так много красоток, что до нее не доходит очередь?

Нет и нет! На эти вопросы один-единственный ответ: Наргис не желала выходить замуж и поэтому всех парней отвергла, всем сватам отказала.

Спросите: ну, а что же родители и близкие родственники? Как допустили такое мать и отец? Разве не знали, что их дочь нарушает обычаи и это грех и беда? Не сказали ей об этом? Не пугали тем, что останется старой девой? Не объясняли, что на перезревших девиц, как на перезревшие плоды, нет спроса, что безмужняя жизнь горька и никчемна?

На это можно ответить так: не было матери у Наргис, с десятилетнего возраста ее растил, ласкал и лелеял только отец, один он, ибо не было у них в кишлаке и родственников — родня жила в другом районе и появлялась изредка. Так что отец был единственным, кто мог говорить с Наргис, объяснять ей, спрашивать у нее и на чем-то настаивать. Но он — такой уж по натуре — спросил один раз и, услышав твердый ответ, больше эту тему не трогал. К тому же он знал, что дочь влюблена в Дадоджона и дала ему слово. Хоть Бобо Амон и терпеть не мог его старшего братца, ненавидел Мулло Хокироха, как ненавидят заклятых врагов, тем не менее скрепя сердце молчаливо благословил Наргис на верность чувствам и долгу.

Как по-разному лепит людей природа, даже отца и дочь! Дочь — кроткая, добродушная и общительная, а отец, наоборот, угрюмый и молчаливый, вспыльчивый и нелюдимый, словно ожесточился на весь белый свет и пытается оградиться от мира прокопченными стенами дымной кузницы, огнем горна, грохотом молота. В кишлаке Бобо Амона побаивались, обращались к нему подчеркнуто вежливо, не шутили с ним и не подсмеивались над ним, в гости не звали, да если бы и пригласили, он бы не пошел. Но он никогда не злословил, никогда не боялся, говорил все, что думал, открыто, в лицо, и это людям нравилось. Уважали его и за умение работать, за мастерство. Он действительно был отменным кузнецом, мог бы подковать и муравья, и многие сокрушались, что столь чудесного умельца бог наградил столь скверным характером.

Да, он знал только работу и дом! Прекрасной Наргис Бобо Амон отдал целиком свое сердце и всю свою нежность. С дочерью он отводил душу, часами беседовал, улыбался, шутил и смеялся — и только тогда, когда они были вдвоем. Ради дочери он провел в дом радио, для нее купил патефон; если в клубе демонстрировался кинофильм или заезжие артисты давали концерт, шел с нею в клуб; уважал подружек Наргис, готовил им плов, однако в комнату не входил, своим присутствием не смущал, беседам и развлечениям не мешал.

Наргис была счастлива беспредельной любовью отца и пребывала в твердой уверенности, что он никогда не пойдет против ее воли и желаний, выдаст замуж только за того, за кого захочет она. Поэтому она не порывала с Дадоджоном и ждала его столько лет; поэтому сегодня с утра, проводив отца на работу и быстро прибрав дом, она взяла книгу и коврик и прибежала сюда, на речку, и, расстелив коврик на их камне, села и в волнении огляделась.

Речка после ночного дождя была мутной и катила свои воды быстрее, чем обычно, словно стремилась поскорее унести взбаламученную ливнем грязь и вновь предстать в своей первозданной чистоте и прозрачности, такой, какой была в день прощания Наргис с Дадоджоном. Тот весенний апрельский день был таким же ласковым и солнечным. Если бы теперь не золотилась листва в садах, если бы не голоса сборщиков хлопка, которые доносились с поля, скрытого густым кустарником, можно было бы подумать, что стоит весна. Осень, разумеется, хороша — пора изобилия и многоцветной красоты, — но зелено-голубая весна лучше. Весной иначе бьются сердца, острее чувства, бодрее дух. Не зря же поэты всех времен и народов славят чаще всего весну. Не зря же говорят, что весной пробуждается природа и расцветает любовь!..

Однако для Наргис нынешний осенний день лучше любого весеннего. Сегодня у нее на сердце весна, которая тем прекраснее и радостнее, что пришла после долгой, изнурительно долгой, на много тревожных и горестных лет растянувшейся зимы-разлуки.

Неделю назад Наргис получила от Дадоджона письмо. Оформив все нужные документы и взяв билет на поезд, он высчитал, когда приедет, и просил в этот день («помнишь, ты обещала») ждать его на их месте у речки. Он написал, что придет туда прямо с поезда, увидится сперва с ней и лишь потом направится домой. Жди меня там, заклинал он, не ходи на работу, ничего, что пропустишь один день, попроси подруг подменить тебя, потому что хочу увидеть тебя первой, жажду услышать твой голос, вдохнуть аромат твоих локонов… Будь на речке, на нашем камне, жди!..

Это было неделю назад. Но ведь говорят: «Человек предполагает, а бог располагает». Разве в нынешние времена, когда во все концы едет столько народу, можно быть уверенным, что доберешься из такой дали в назначенный день? В голове не укладывается!.. Но ведь говорят также, что для любви нет ничего невозможного, она сметает все препятствия и преграды. Если есть бог любви, он поможет Дадоджону сдержать обещание. Если Дадоджон любит так же страстно и сильно, он приедет сегодня. Если он не изменился за эти годы и не ослабло пламя его любви, не остыл ее жар, не… Нет-нет, это невозможно! Немыслимо! Разлука укрепляет любовь. Наргис знает по себе. Она так соскучилась, что скажи кто-нибудь: «Отдай за миг встречи с Дадоджоном жизнь», — отдала бы, не колеблясь.

Ну, а если он не придет? Ей станет страшно. Нет-нет, только не ревность! Она не ревнует Дадоджона ни к кому, знает — он не полюбит другую. Это видно из его писем. Разве его просьба о сегодняшнем свидании не доказывает, что он никого, кроме нее, Наргис, не желает видеть. Ни-ко-го! Он придет, обязательно придет!

В руках у Наргис чудесная книга — сборник стихов Хафиза Ширази. Его привезла из Сталинабада в подарок лучшая подруга Гульнор. Желая скоротать время, Наргис раскрыла книгу, прочитала одну газель[17], другую — и погрузилась в волшебные, чарующие строки.

Есть ли в мире человек, который, более или менее разбираясь в поэзии, не пленяется стихами Хафиза? По-моему, не было, нет и не будет равных Хафизу в умении слагать газели и другие стихи, придавать слову такую колдовскую силу и красоту, мелодичность и нежность, так глубоко проникать в тайны души человеческой и передавать тончайшие нюансы ее движений. Недаром прозвали поэта Лисон-гайб, по-арабски: язык, проникающий в тайны, и недаром по книгам Хафиза гадали, пытаясь узнать, что сбудется в жизни. Хафиз каждому сотоварищ и друг, с каждым он делит радости и печали. Хафиз утешает и ободряет. Он учит творить добро и ненавидеть зло, красоте чувств и помыслов, великой науке жизнелюбия. Стихи Хафиза — само совершенство, могучее воплощение силы человеческого духа, одно из величайших творений человеческого гения!..

Поглощенная чтением, Наргис забыла о времени. Когда она подняла голову, солнце уже прошло четверть пути к закату. Наверное, сегодня с любимым не встретиться. Гульнор разузнавала: поезда из Ташкента прибывают на станцию Бадамзор в час рассвета. Если поезд пришел даже с опозданием на два-три часа, как часто бывает, то все равно, Дадоджон должен быть. Он и пешком уже мог бы трижды дойти. Значит, просто не успел на этот поезд. Не вышло… Что же делать теперь? Пора готовить ужин, наверное, папа голодный — не накормила его обедом. Закрыть на это глаза и, пока совсем не стемнеет, ждать Дадоджона? Может, поезд опоздал намного?.. Нет, нельзя так поступать с отцом, нельзя заставлять его волноваться. Надо бежать домой.

Наргис вскочила с места, но тут же остановилась. Она снова спросила себя, что же все-таки делать, и решила обратиться к Хафизу.

«Спрошу-ка у Хафиза, посмотрим, что скажет он», — мысленно проговорила Наргис и, закрыв глаза, наугад раскрыла книгу, а глянув, прочитала:

Взгляни же премудрым оком на мудрый, бегущий мир:
Весь мир, все дела мирские, все смуты его — обман.

Эти строки ошеломили Наргис, со стороны могло показаться, что на нее напал столбняк. Но когда шок прошел, она не поверила им, сказала себе: «Нет, не может быть!» — и стала читать дальше:

Достигнуть встречи с тобою мечтала душа моя,
Но смерть на дорогах жизни — грабитель и злой буян.
Всем ведомо: знак, что роком начертан на смертном лбу,
Не смоешь ничем. О смертный, с челом твоим он слиян.
Все зданья падут, разрушась, и травы на них взрастут,
Лишь зданье любви нетленно, на нем не взрастет бурьян[18].

Наргис захлопнула книгу и в этот самый миг услышала шум осыпающихся под ногами камней и торопливые шаги. Екнуло сердце: Дадоджон?!

Но нет, не он — Гульнор. Задыхаясь, она прокричала:

— С тебя магарыч. Шодиёна… Дадоджон приехал!

— Где он?! — воскликнула Наргис.

Гульнор схватила ее вдруг бессильно повисшие и разом похолодевшие руки.

— Только что видела — подъехал на райкомовской машине, сам секретарь Рахимов привез, и прокурор с ними, зашли все к Мулло Хокироху, — на одном дыхании выпалила Гульнор.

— К Мулло Хокироху? — произнесла Наргис упавшим голосом.

— Ага, к брату домой. Наверно, как улучит момент, примчится к тебе.

На мгновение окаменев, Наргис закрыла глаза, потом, резко нагнувшись, подняла коврик и встряхнула его.

— Пошли домой, — сказала она. — Что-нибудь приготовим, папа сидит голодный.

— А как Дадоджон?

— Дадоджон, ты же сама сказала, пошел к брату.

— Ну, а… а ваша встреча? — растерялась Гульнор.

— Состоится потом, — ответила Наргис, изо всех сил сдерживая слезы. — Сейчас его окружили родственники, он не выберется… А еще, говоришь, секретарь райкома там, прокурор…

— Прокурор тоже, — кивнула Гульнор.

Подруги медленно направились вверх по тропке, ведущей в кишлак. Тени, которые отбрасывали кусты и деревья, удлинились — потускневшее солнце катилось к закату. «Весь мир, все дела мирские и смуты его — обман!» — стучало в голове у Наргис.