Воронье живучее

38

В кабинете Аминджона сидел посетитель. Он назвался Набиевым, но не походил ни на таджика, ни на узбека, скорее — на казаха и говорил по-русски. Словно отвечая на безмолвный вопрос Аминджона, он сказал:

— Отец у меня таджик, мать казашка. Мы живем в Караганде. Но отец родом из ваших мест. До самой своей смерти он тосковал и хотел вернуться в родные края, но почему-то не мог выбраться. Только перед тем, как ему умереть, я узнал, почему он оказался в Караганде.

Аминджон тут же вспомнил, что в конце прошлого года у него была тетушка Нодира и что-то рассказывала про человека с такой фамилией, который якобы имел отношение к убийству ее отца Карима-партизана и был сослан в Караганду. Она показывала письмо от сына этого человека. Значит, перед ним сын… тетушка Нодира назвала его имя… кажется… да, кажется, Ахмад…

— Приехал я, конечно, не случайно, хотя и не специально, — продолжал Набиев. — У меня были кое-какие служебные дела в Ташкенте, я работаю в ОРСе при шахтоуправлении… Но не могу успокоиться и выбрал время заехать к вам. Может быть, мы все-таки сумеем раскрыть эту тайну и восстановим наконец-то истину. Тем более, что у меня появилась зацепка.

— Какая? — спросил Аминджон.

— Нашел вот одну вещицу… — произнес Набиев, открывая свой портфель. Он вытащил из него обоюдоострый нож с черной костяной рукояткой и положил его перед Аминджоном. — После смерти отца я как-то встретился с его товарищем. Они с молодости дружили, вместе работали, и я рассказал ему все, что услышал от отца, и спросил, не знает ли он каких-нибудь подробностей. Он сказал…

В этот момент зазвонил телефон. Аминджон, извинившись, снял трубку и услышал голос тетушки Нодиры.

— Мне передали, что из Караганды приехал сын Ахмада Набиева, — сказала тетушка. — Если увижусь, привести его к вам или сразу к товарищу Курбанову? Он тоже им интересовался.

— Он уже сидит у меня, — ответил Аминджон. — Да, об этом и речь… Хорошо, подъезжайте к вечеру, часов в семь… Рад был услышать ваш голос, не болейте… Да, верно, болеть некогда — летний день год кормит, а нам еще наверстывать потерянное в рамазан. Как, кстати, идет заготовка косточковых плодов, закончили?.. Ну, молодцы! Быть, значит, нам в этом году с урюком… Ладно, до вечера…

Аминджон положил трубку и вопросительно посмотрел на Набиева.

— Да, я понял, это дочь Карима-партизана, — сказал Набиев. — Я обязательно увижусь с ней.

— Ну, а что сказал товарищ вашего отца?

— Да-да!.. Он сказал, что мой отец часто, не только пьяный, но и трезвый, проклинал какого-то человека, то ли Самада, то ли Самара, из-за которого будто бы угодил в тюрьму и теперь страдает. Однажды он показал ему вот этот нож и сказал, что подлый Самад-Самар дал ему нож и пообещал награду, если отец согласится убить Карима-партизана. Посулил лошадь и двадцать червонцев. Мой отец якобы грозился расквитаться с ним, прирезать этим самым ножом его самого, а потом повиниться властям. Но грозился отец всегда в пьяном виде, а, проспавшись, забывал и только отделывался проклятиями. Ну, а когда женился, вроде бы успокоился и отдал нож товарищу, чтобы не видеть его, не вспоминать и не мучиться. Я привез его, может быть, ваши следственные органы займутся поисками? Вы извините меня, но я считаю, что убийцы не должны оставаться безнаказанными, сколько бы лет с тех пор ни прошло.

— Я того же мнения, — сказал Аминджон.

Он взял нож и внимательно рассмотрел его. Да, сработан нож в здешних краях, быть может, ура-тюбинскими мастерами, но знаков владельца нет. Такие ножи можно увидеть в любом доме. Если именно этим ножом совершено убийство, то какой глупец признается, что он его? Придется искать и другие доказательства. «Пусть ищут!» — решил Аминджон и положил нож на край стола.

— Я передам его следственным органам, — сказал он.

Набиев удовлетворенно кивнул головой.

— Я понимаю, задача у них другая, — сказал он. — Кто знает, жив ли тот человек? Может, перебрался в другие края, сменил имя и даже внешность, всякое бывает…

— Если жив, от наказания не уйдет. В любом случае — спасибо вам!

— Это вам надо сказать спасибо. Извините, что отнял у вас время. — Набиев поднялся. — Разрешите идти?

— До свидания! — Аминджон протянул ему руку. — Жду вас в семь вечера, познакомлю с дочерью Карима-партизана и с товарищем Курбановым, которого попрошу заняться этим делом.

Набиев вышел из кабинета. В приемной сидел Дадоджон. Он знал от секретарши, что Рахимов занят с приезжим из Караганды, и поэтому внимательно посмотрел на Набиева, а тот, в свою очередь, глянул на него. Как только Набиев покинул приемную, Дадоджон встал с места и с разрешения секретарши направился в кабинет.

— A-а, Дадоджон Остонов, смелее, смелее!.. — приветливо встретил его Аминджон. — Что так похудели? Трудно вести хозяйственные дела?

— Да, колхозный склад это не пастбище, — сказал Дадоджон, усаживаясь в кресло.

Аминджон налил в пиалку чай и протянул ему. Рядом с чайником лежал нож. Принимая пиалку, Дадоджон остановился на нем взглядом.

— Красивый нож, — сказал он без всякой задней мысли. — Ваш?

— А вы, вижу, знаток! — улыбнулся Аминджон и подал нож Дадоджону. — Как по-вашему, чьей он работы?

Дадоджон взял нож и, осматривая его, вдруг вспомнил, что давным-давно, еще в детстве, он видел такой же нож у ака Мулло. Он обнаружил его у брата под подушкой и попросил подарить ему, а ака Мулло вдруг побледнел, вспылил, затопал ногами и, отбирая нож, отвесил затрещину. В первый и последний раз в жизни поднял руку на Дадоджона, потому что имя Дадо было дано младшему брату в честь деда. Оно и означает «отец отца». Ака Мулло потом каялся, просил простить его за святотатство. Оттого этот случай и запомнился. Но как только Дадоджон вспомнил об этом, он с испугом подумал, почему это секретарь райкома спрашивает именно у него, чьей работы нож? А может, он спросил — не чьей, а чей? Дадоджон тянул с ответом, делая вид, что внимательно изучает нож, потом нерешительно произнес:

— Наверное, это… ура-тюбинских мастеров…

— По-моему, мы оба угадали, — сказал, улыбнувшись, Аминджон.

— А разве… разве он не ваш?

— Нет, мне его только что принесли. Он скрывает тайну, которую предстоит разгадать.

— Тайну? — У Дадоджона екнуло сердце.

— Да, — кивнул Аминджон и сказал: — Ладно, оставим нож, им есть кому заниматься. Расскажите-ка лучше о себе. Как ваши дела? Освоились с работой? Не с жалобами ли пожаловали?

Он улыбался так широко и открыто, так по-доброму, что Дадоджон невольно улыбнулся в ответ.

— Нет, — сказал Дадоджон, — жалоб нет. Не знаю, жалуются ли на меня…

— Жалуются! — весело произнес Аминджон. — Говорят, вы придерживаетесь отживших свой век обычаев и заражены религиозными предрассудками. Но я не очень-то поверил.

— Спасибо, — сказал Дадоджон после короткой паузы. — По-моему, товарищ Сангинов подходит к этим вопросам слишком уж прямолинейно. Он, наверно, сообщил вам, что я был на кладбище?.. Но, товарищ Рахимов, ведь у коммунистов и комсомольцев тоже есть сердце, их тоже тянет хотя бы раз в год побывать на могилах родных, они помнят своих предков, своих близких, горюют и плачут о них, облегчают душу. Что в этом зазорного? По-моему, это не имеет никакого отношения к религии и отжившим обычаям. Другое дело, что этим пользуются муллы и играют на человеческих чувствах, а мы… мы пока не знаем, что противопоставить им. — Дадоджон смутился. — Вы извините меня…

— Нет, мысль интересная, — сказал Аминджон. — Даже очень интересная. Продолжайте.

Но Дадоджон уже не мог побороть смущения.

— Конечно, в тот день… последний день рамазана… мне не надо было идти на кладбище, — промямлил он, опустив глаза, и вздохнул: — Хотя есть причина…

Аминджон внимательно посмотрел на него и спросил:

— Если не секрет, какая?

Дадоджон ответил не сразу, но откровенно и искренне:

— Ненормально у меня в семье, товарищ Рахимов, не могу найти общего языка с женой, сестрой Бурихона! Начнешь говорить с ней серьезно, скажешь слово поперек — закатывает истерики, перемывает косточки и мне и всей моей родне до седьмого колена. А молчишь, делаешь, как ей хочется, попадаешь вот в такие переплеты. Не знаю, как быть!

— Да-а, представляю, как вам трудно, очень трудно, — задумчиво произнес Аминджон, вспомнив народную поговорку: «Нет в мире ничего горше и хуже, чем плохая жена при хорошем муже». — Но мириться, конечно, нельзя. А не под влиянием ли она Бурихона? Может быть, надо как-то постараться вырвать ее из-под этого влияния?

— А как? Она в нем души не чает. Он днюет и ночует у нас. Вот разве оформится на работу, станет меньше бывать.

— Куда он оформляется? — спросил Аминджон.

— Экспедитором в колхоз. Сангинов уговорил тетушку Нодиру взять вместо Муллоярова…

— Экспедитором?

— Да, Муллояров позавчера ушел по собственному желанию… — начал было объяснять Дадоджон, но умолк, увидев, как Аминджон нахмурился и забарабанил пальцами по краешку стола.

— А не рискуете ли вы? Не кажется ли вам, что это то же самое, что пустить козла в огород?

— Сангинов сказал, что он будет работать под строгим контролем бухгалтера и что денег под отчет выдавать ему пока не будем.

— Н-да, удивляет меня Сангинов, — покачал головой Аминджон и, немного подумав, сказал: — Ладно, посмотрим.

— Во всяком случае я буду начеку, — пообещал Дадоджон.

— Посмотрим, — повторил Аминджон. — Кстати, вы заставьте жену работать, не может или не хочет в поле, пусть идет счетоводом или табельщицей…

— Она может медсестрой, — вставил Дадоджон и подумал, что секретарь райкома подал дельную мысль.

— Еще лучше! Главное, чтоб не сидела дома, работа перевоспитывает. А вы, как говорится, смотрите в оба, пост у вас ответственный, вам доверены большие материальные ценности, и тут нужна особая бдительность. Вы извините меня, я нисколько не сомневаюсь в вашей честности, просто по-товарищески хочу предостеречь: маленькая ошибка может привести к большим бедам. Как говорил поэт:

Тебе предосторожность никогда
Не причинит и малого вреда.

— Спасибо за совет, — сказал Дадоджон. — Я постараюсь оправдать ваше доверие. Но стоит ли мне оставаться на этой работе?

— А почему и нет? Я же говорю, что работа важная и крайне ответственная. Если не бывшему фронтовику, члену партии, то, позвольте спросить, кому же можно ее доверить? Только будьте бдительны, как на фронте, — улыбнулся Аминджон, — и все будет в порядке.

Дадоджон подавил тайный вздох.

Зазвонил телефон, Аминджон взял трубку, ответил на приветствие и сказал: «Да, конечно, минут через пятнадцать — двадцать», — и Дадоджон понял, что кто-то договаривается с ним о встрече. Он поднялся. Положив телефонную трубку, встал и Аминджон, протянул ему руку.

— До свидания, — сказал он, — всего вам хорошего. Передайте привет товарищам.

— Спасибо, товарищ Рахимов!

Дадоджон ушел, а Аминджон задумался. Ему казалось, что Дадоджон чего-то боится, мечется, словно между двух огней. Отсюда и вопрос: стоит ли ему оставаться на этой работе? Семья у него не из лучших, теперь уже известно, что Мулло Хокирох был темным человеком и крупным дельцом. Вовремя переселился он на тот свет, иначе сидел бы на скамье подсудимых вместе с махинаторами, которых сейчас судит Верховный суд республики. Плохо, что Бурихон вьется возле Дадоджона, надо будет серьезно поговорить об этом с Сангиновым и с тетушкой Нодирой. Ну, а Дадоджон, похоже, белая ворона в своей семье. Все-таки его воспитывал комсомол, он прошел через горнило войны, там вступил в партию. Ему можно и нужно доверять! Но, естественно, это не значит, что не нужно контролировать.