Воронье живучее

26

Каждый колодец в Дашти имел свое название и, как уже упоминалось, делил степные просторы на определенные участки, отведенные тому или иному колхозу. Колодец, у которого жил дядюшка Чорибой, назывался Чорикудук, то есть колодец Чори. Никто не знал, откуда взялось такое название. Даже сам дядюшка разводил руками и, смеясь, говорил: или колодец назвали моим именем, или меня назвали именем колодца, одно из двух, третьего не придумать.

Они приехали в Чорикудук на закате солнца. Все, кто был в этот час на месте, высыпали им навстречу. Впереди с веселым лаем мчались собаки, за ними с восторженным криком неслись со всех ног ребятишки — внуки хозяина.

— Всегда так встречают, — сказал Туйчи Дадоджону, нажимая на тормоза.

Дом дядюшки Чорибоя стоял у подножья песчаного холма. Рядом располагались несколько глинобитных домишек, кутапы[39], амбар, кухня, навесы и длинная терраса. От колодца тянулись водопойные лотки. Здесь жило почти все семейство дядюшки Чорибоя: его жена, тетушка Рухсора, такая же дородная, крепкая, энергичная, как и он, двое сыновей, уже успевших обзавестись детьми, а также трое или четверо детей их погибшего на войне брата. Старшего сына дядюшки Чорибоя звали Шамси, младшего Камчин. Их имена соответствовали их характерам и склонностям, словно при рождении было известно, какими они вырастут.

Шамси и по-узбекски и по-таджикски означает — «солнечный». И от старшего действительно исходило тепло и надежное спокойствие. Добродушный, ласковый и степенный, он был мастером на все руки. Хорошо управлялся с отарой, знал кузнечное дело, плотницкое и столярное ремесло… Шамси подарил домочадцам «вечернее солнце» — с помощью отца он собрал и установил движок, благодаря которому семья жила теперь при электрическом свете. В те времена не только становища чабанов, но и многие крупные кишлаки не имели электричества, так что ярко озаренный дом дядюшки Чорибоя воспринимался поистине как чудо. В трудные зимние ночи он сиял, обещая тепло и уют всем сбившимся с пути чабанам, каждому живому существу.

Младший сын дядюшки Чорибоя, Камчин, наоборот, был резким и порывистым, неусидчивым и неугомонным. Вечно носился он по степи на быстром коне с камчи-ном[40] в руке. В верховой езде он не знал себе равных. Глядя, как он управляется с животными, можно было подумать, что он знает язык коней и овец и умеет разговаривать с ними. Его гнедого знали не только в этой степи, легенды о нем передавали друг другу чабаны всей области. Коня оценивали во много тысяч рублей, однако и дядюшка Чорибой и Камчин отвечали, что не продадут и за миллион. Звали его Рахш, то есть так же, как и коня легендарного богатыря Рустама. Если спросить Камчина, откуда он взял эту кличку, он так и ответит: «Из «Шах-наме» Фирдоуси», ибо не только он, а все семейство дядюшки Чорибоя знакомо с этим бессмертным творением гениального поэта. Прозаическое переложение поэмы было издано до революции на турецком языке, близком, как известно, узбекскому. Дядюшка Чорибой был для своего времени образованным человеком, он знал арабскую графику, читал и писал. Чтение вслух являлось его любимым увлечением.

…Вслед за детишками к машине Туйчи подошли сыновья и невестки старика. Туйчи привез им муку, рис, картофель и овощи, растительное масло, сахар и чай — полную декадную норму продуктов. Поэтому его появление вызвало восторг.

— Принимайте и гостя, — сказал он, поздоровавшись с Шамси и Камчином и кивнув их женам. — Знакомьтесь, это Дадоджон, брат Мулло Хокироха, недавно из армии.

— Да знаем его, знаем, — рассмеялся Шамси, обнимая Дадоджона.

— Прошу, добро пожаловать! — пригласил Камчин.

Сам дядюшка Чорибой сидел в комнате, за столиком сандала[41] и играл с самым маленьким внуком. Увидев Дадоджона, он молодцевато вскочил, крепко обнял его и, сказав «добро пожаловать», усадил рядом с собой. Столь же сердечно приветствовала Дадоджона и тетушка Рухсора, которая вошла вслед за сыновьями. Старики знали его чуть ли не с колыбели и радовались, что увидели живым-невредимым после стольких страшных лет.

Все расселись вокруг сандала и, коснувшись ладонями щек и подбородка, в один голос произнесли традиционное «аминь».

— Зима еще не пришла, а мы уже разжигаем сандал, — сказала тетушка Рухсора. — Все из-за вашего дяди, — кивнула она на мужа, — у ник ноги болят, а лучшего лекарства, чем тепло, для ног не найти, потому и разжигаем.

— Будто тебе самой не нравится сандал. Вечерами ведь залазишь в него чуть не по пояс, — засмеялся дядюшка Чорибой. — Жар сандала снимает любую хворь и усталость. Выбрал жизнь в открытой степи, должен знать, как можно прожить. Ты, Дадоджон, очень хорошо сделал, что приехал к нам, спасибо тебе, порадовал нас, озарил наш дом ярким светом. Будешь говорить с Рухсорой по-таджикски, и мы насладимся сладкими звуками таджикского языка. А то привыкли говорить только по-узбекски.

— Узбекский язык тоже красивый и звучный, — сказал Дадоджон. — Не зря, наверное, тетушка Рухсора почти забыла свой родной язык и говорит с вами по-узбекски.

— Верно, верно, привыкла к узбекскому, — согласилась тетушка Рухсора. — Отец моих детей обращается ко мне по-таджикски, а я отвечаю по-узбекски. Наши сыновья и внучата знают два языка.

В комнате сгустились сумерки, все стало расплываться в мутной синеве, и дядюшка Чорибой, обращаясь к старшему сыну, сказал:

— Давай, Шамси, покажи свое уменье нашему гостю.

— Хорошо, отец, я сейчас запущу, — ответил Шамси по-таджикски и вышел из комнаты.

— Ну сынок, рассказывай, как жизнь, как дела, чем занимаешься? — вновь обратился дядюшка Чорибой к Дадоджону.

— Отдохнуть хочу у вас, а заодно на чабана выучиться, — сказал Дадоджон, улыбнувшись, но голос его прозвучал отнюдь не весело, и это не ускользнуло от стариков: они удивленно посмотрели на него.

Но в этот момент зажглись яркие электрические лампочки — и дядюшка Чорибой не приминул похвалиться этим чудом, а потом невестки расстелили скатерть, подали чай, затем шурпу — густо заправленный картофелем и овощами жирный, острый суп — и на второе жаренную кусками баранину.

— А бутылок с горячительным у нас нет, — усмехнулся дядюшка Чорибой. — Как называют в городе эту дурно пахнущую, тошнотворную воду, что туманит мозги? Водкой? Вместо нее мы пьем чай, кумыс, молоко, они освежают мозги и укрепляют тело и дух.

— Я тоже не люблю водку, — сказал Дадоджон.

— Молодец! Папиросы тоже не куришь?.. Совсем молодец! У нас табака и днем с огнем не найдешь. Зато ешь сколько хочешь мяса и пей молоко, дыши свежим воздухом и наслаждайся тишиной и покоем. Отдыхай у нас, пока не надоест, набирайся сил и здоровья! — засмеялся старик.

— Спасибо, дядюшка, большое спасибо! — с чувством произнес растроганный Дадоджон. — Для того я и приехал, чтобы отдохнуть и насладиться общением с вами, послушать ваши мудрые советы и наставления и… кое в чем разобраться, подумать, как жить дальше.

Голос выдавал его состояние, и старики, услышав последние слова, вновь удивились. Но Дадоджон умолк, а расспрашивать не принято, и после короткого молчания дядюшка Чорибой сказал:

— Только одно заставим тебя делать: вечерами, когда будем свободны от дел и соберемся вокруг сандала, ты станешь читать нам книгу «Четыре дервиша».

— С удовольствием, — сказал Дадоджон. — Я и сам люблю почитать. Но это, как вы сами сказали, в свободное от дел время. Я не собираюсь отлеживать бока, я тоже хочу работать. Прошу вас, поставьте помощником к кому-нибудь из ваших сыновей или к любому чабану, я справлюсь, честное слово, справлюсь!..

— Прикрепить-то, конечно, можно, — озабоченно произнес дядюшка Чорибой, — да впереди зима, а зимой чабану не легко. Всякое бывает: дождь, снег, бураны, сильный ветер, волки… э-э-э… всего и не скажешь…

— И не надо говорить, — сказала тетушка Рухсора. — Пусть Дадоджон сперва как следует отдохнет, пообвыкнет, приспособится к нашей жизни, а летом, если захочет, и чабанить научится, может, когда-нибудь и пригодится. Не зря же говорят: «Джигиту и сорока профессий мало». Прикрепите к отаре Шамси или Камчина…

— К моей, моей! — сверкнул белозубой улыбкой Камчин. — У меня Рахш, с ним не устанете и не заблудитесь, он домчит вас до дома. А знаете, какая отара? Каракульская! Как начнется окот, одно загляденье!

Дядюшка Чорибой улыбнулся.

— Для Камчина весь белый свет красив из-за каракульских овец, — сказал он. — Особенно если появится сур…

— О, если овца окотится суром, ночью издали видно — ягненок светится в темноте, как золото! — восторженно произнес Камчин. — Вот чудо так чудо! Приемщик говорит: «Ага, сур» — и записывает: «Каракуль коричневого цвета со светло-золотистыми концами волоса», — а мне хочется крикнуть: «Ничего ты не понимаешь в цвете!» Потому что сур переливается тысячами оттенков и коричневого, и красного, и золотистого. Хотите — верьте, хотите — нет, а я за несколько дней знаю, какая овца принесет сур.

— Брюхо, что ли, светится? — засмеялся дядюшка Чорибой.

— Нет, секрета не выдам. Но я точно знаю.

— Не удивлюсь, если и правда знает, — сказала тетушка Рухсора, обращаясь к Дадоджону. — Он у нас лучше ученого.

— А что он окончил? — невольно вырвалось у Дадоджона.

— Нашу кишлачную школу, — тетушка Рухсора чуть слышно вздохнула.

Дадоджону стало неловко. Кажется, огорчил славную женщину. Она, конечно, переживает, что дети не смогли получить образование. Все трое, сыновья и дочь, окончили только кишлачную начальную школу. Учись они дальше, кто знает, может, и действительно стали бы большими учеными.

Дядюшка Чорибой, наверное, разгадал мысли, промелькнувшие в голове Дадоджона, потому что, глянув на него, сказал:

— Учиться, конечно, нужно всем. Но если все парни из кишлаков пойдут в институты или станут перебираться из-за учебы в города, а за ними потянутся и девушки, кто будет работать в колхозе? Жизнь сама отбирает, кому быть ученым, кому чабаном, агрономом или хлопкоробом, и не нужно спешить обгонять ее. Ты сам говоришь, нужно сперва разобраться, какое дело тебе по душе. Вот возьми своих братьев, — кивнул старик на сыновей, — они радуют меня своей любовью к моему делу. Понимают, что без нас, чабанов, люди никогда не обходились и не обойдутся. Потому и живут в степи, и работают, чтобы не сидели люди без мяса, чтобы были у них и молоко, и каймак, чтобы носили красивые и теплые каракулевые шапки.

— Да, это так, — поддакнул Дадоджон.

— И-и, отец, все мой, мое, скажите один раз наш, — засмеялась тетушка Рухсора.

— Все мое — твое и наше, — улыбнулся дядюшка Чорибой и продолжал: — Наш Шамси с детства имел интерес к машинам и всякой технике. Как напомнила мать, джигиту и сорока профессий мало, потому я поощрял его, чем мог, помогал. Теперь всякое дело спорится в его руках. Вот если автомобиль Туйчи встанет, Шамси полезет в мотор, покопается в нем — и автомобиль снова поедет.

— Да, быстро исправит, — вставил молчавший до сих пор Туйчи. — Шамси-ака хоть и не шофер, а механик сильный, мастер что надо!

— Вот так, сынок, — сказал дядюшка Чорибой. — Шамси не стал ученым, но в том, что он знает, нет ему цены. И пользы людям приносит побольше некоторых ученых. Еще покойный отец говорил: «Счастье не в воздухе вьется — трудом достается». Пока не приложишь труд, ничего не добьешься. Это и к ученью относится, так что ты, Дадоджон, лучше учись. Сколько помню, тебя все время тянуло учиться, твой путь, наверно, в науке. Только учись со стараньем.