Воронье живучее

3

Поезд прибыл в Ташкент в девять вечера. Его приняли на третьем пути, за двумя темными составами, у узкой, неудобной и плохо освещенной платформы. Моросил дождь, было сыро и скользко. Дальше поезд не шел. Из перегруженных вагонов торопливо выходили люди, с крыш вагонов слезали «зайцы», по платформе потекла густая, все более уплотняющаяся толпа. Поезда, как и в годы войны, ходили довольно редко, а людей гнало нетерпение — добрая половина из них были демобилизованными воинами, фронтовиками. Пройдя сквозь жестокие и горькие испытания войны, сделать все возможное для Великой Победы, теперь они торопились домой, спешили к своим матерям и отцам, женам, детям, любимым. Их жажда поскорее вернуться к родным очагам была столь сильной и мощной, что они, как в свое время на фронте, не думали ни о каких тяготах, лишь бы ехать, ехать вперед, хоть на крышах, на буферных площадках, на подножках, но ехать!.. И эта же жажда торопила их покинуть уже ненужный состав, гнала к выходу в город или в залы вокзала.

Но Дадоджон не стал торопиться. Он подождал, пока вагон опустеет, и, вскинув на плечо вещмешок, вышел в тамбур, глубоко, с наслаждением вдохнул чистый, освежаемый дождем воздух. Голова чуть-чуть закружилась. Ему пришлось долго ехать в переполненном, душном вагоне. После Куйбышева, где расстался с товарищем, он не выходил ни на одной остановке — можно было не только потерять место, но и вообще не втиснуться назад. Кроме того, уступив свою верхнюю полку пожилой издерганной женщине с пятилетним внуком, он трое последних суток не спал, лишь сидя дремал. Но все дорожные мучения представлялись пустяками по сравнению с тем, что довелось испытать в кровавых боях и походах. Когда Дадоджон забывался в дремоте, в его мозгу вспыхивали яркие пестрые сновидения. Снился Богистан, мелькали лица милых сердцу друзей.

Вот наконец Ташкент, первый из городов Средней Азии, город знакомый и близкий, свой город! Здесь уже витает сладостный аромат родного кишлака, веет ветер из его Богистана; здесь то же небо, такая же земля, те же цветы, деревья и травы; здесь, текут те же воды, что журчат в Богистане. Теперь до друзей и любимой рукой подать, можно считать — приехал, дома!!!

Если бы Дадоджон дал старшему брату телеграмму, то его, несомненно, встретили бы в Ташкенте. Однако сперва не было такой возможности, а потом решил, раз не получилось, нагрянуть неожиданно. Была и еще одна причина, при мысли о которой лицо Дадоджона то озарялось мечтательной улыбкой, то темнело и черствело. Но Дадоджон не знал, что его, из лучших побуждений, подвел, сам того не желая, однополчанин Юрий Кузнецов, с которым он простился в Куйбышеве. По дороге домой Кузнецов увидел почту и вспомнил, как на вокзалах Бреста и Москвы они с Дадоджоном безуспешно пытались пробиться к телеграфным оконцам. Все-таки лучше, когда тебя встречают, потому что хочешь не хочешь, а завидуешь тем, кого встретили, и среди вокзальной суеты, глядя на объятия, поцелуи и радостные слезы других, чувствуешь себя как-то одиноко и неприкаянно. Испытав это на себе, Кузнецов решил обрадовать Дадоджона: зашел на почту и отправил телеграмму богистанскому военкому с просьбой «сообщить родным боевого офицера о его возвращении».

Дадоджон был красив и хорошо сложен: среднего роста, с крепким торсом, на котором играл каждый мускул, черноглазый и чернобровый. Шла ему и офицерская форма — ладно, даже щегольски сидели на нем и мундир, и гимнастерка, суконная шинель и дубленый полушубок. Сейчас на нем была шинель. Он запахнул ее и, надев фуражку, вышел.

— С прибытием, значит, можно поздравить? — спросил стоявший у подножки проводник с седыми обвислыми усами на морщинистом лице.

— Спасибо, отец, — ответил Дадоджон.

— Это тебе спасибо, голубчик, — сказал проводник и, вздохнув, прибавил: — Вызволили народ из беды, вовек не забудется!..

Дадоджон улыбнулся, пожал проводнику руку, пожелал счастливого обратного пути и зашагал по узкой цементной платформе, лавируя между суетливо сновавшими в вечерней дождливой мгле пассажирами. Его обгоняли, толкали люди с мешками, чемоданами и узлами, хныкали и галдели ребятишки, женщины в сердцах кричали на них, а те заливались ревом. Шум, гам, тарарам… Многие мужчины, в надежде быстрее оказаться у цели, лезли под вагоны двух темных составов, стоявших на соседних путях. «Нет, это не для меня», — усмехнулся Дадоджон, заметив, как какой-то тип, чертыхаясь и матерясь, тащил за собой под вагон громадный, цепляющийся за рельсы и выступы мешок.

— Выход где? Где выход?! — налетела на Дадоджона женщина, обезумевшая от толчеи и суматохи.

— Идите за мной, — сказал Дадоджон.

Он дошел до конца состава, повернул направо и, шлепая по лужам, пересек обе железнодорожные колеи и оказался на большом перроне ташкентского вокзала.

— Ой, спасибочко, касатик, спасибо, родимый, дай бог тебе здоровьичка и счастья, — затараторила женщина, но Дадоджон лишь скользнул по ней взглядом и ускорил шаг.

Ему надо было пройти в зал для военнослужащих, расположенный в отдельном павильоне неподалеку от здания вокзала. В ту сторону торопилось много военных. Дождик все сыпал, шинель набухла и потяжелела, но Дадоджон этого не ощущал. Им владела одна мысль: как скоро будет поезд на Богистан и удастся ли сесть? Двигаясь в потоке военных, он с каждым шагом испытывал все большее беспокойство.

Так и есть, полно народа! И тут толчея, шум и гам, вонь и сизый табачный дым. Вещмешки, чемоданы, сундучки, тюки забили и без того узкие проходы. На скамьях играют в карты, спят, едят. Кто-то идет к выходу, кто-то, наоборот, протискивается в глубь зала.

Дадоджон отыскал взглядом вход в кассовый зал и стал пробиваться туда. У касс стояли измученные ожиданием люди. Дадоджону удалось приблизиться к кассе для офицеров. Толпа здесь была относительно небольшая, однако, когда будет поезд на Богистан и дают ли на него билеты, никто не знал. Наконец один голубоглазый майор сказал, где висит расписание. Последовав его совету, Дадоджон протиснулся в тот угол и выяснил, что прямой поезд будет лишь завтра, в восемь утра, но есть проходящий, который должен прибыть через полтора часа. Стоянка сорок минут. Если удастся сесть, утром Дадоджон сойдет на станции, а к полудню доберется до райцентра. Лучшего варианта нет. Но как достать билет?

На всякий случай Дадоджон занял очередь. Впереди стояло человек двадцать. Все они говорили об одном — что поезд идет в Туркмению и места на нем вряд ли будут. Если и станут продавать билеты, достанутся они нескольким счастливчикам. Но никто, даже тот девятнадцатый, за которым встал Дадоджон, не терял надежды — а вдруг повезет, вдруг свободных мест окажется больше, а вдруг… одним словом, десятки этих обнадеживающих «а вдруг».

Дадоджон брал билет по воинскому требованию. Билет был до Богистана. Сейчас предстояло лишь сделать отметку. Как выяснилось, компостировать билет нужно было и стоящему впереди капитану. Он сказал, что нет ничего хуже неизвестности, и решил пойти к военному коменданту вокзала.

— Я с вами, — сказал Дадоджон, и, предупредив всех, занявших за ним очередь, что отлучаются на минутку, они устремились в комендатуру.

Увы, таких умников оказалось немало. По крайней мере, десять — двенадцать офицеров, от младших лейтенантов до майоров, сгрудились возле Стола коменданта и, изматывая душу себе и ему, просили закомпостировать билет на проходящий поезд. Но комендант отвечал всем одинаково: пока ничего не известно, подойдет поезд — узнаем, может, будут места, а может, и нет…

Капитану все же казалось, что здесь он скорее добьется результата, а Дадоджон, безнадежно махнув рукой, решил вернуться в очередь. Перевесив вещмешок с одного плеча на другое, он вышел на привокзальную площадь и вновь, как при выходе из вагона, ощутил легкое головокружение. Его вдруг потянуло прочь от шумного душного вокзала, захотелось подышать свежим воздухом, полюбоваться площадью, сквериком, что чернел в отдалении, и прилегающими улицами.

Дождь усилился, все вокруг словно задернуто густой черной завесой. Может быть, кому-то пустынные улицы показались бы неуютными, зловеще мрачными, но только не Дадоджону. Он не чувствовал дождя, не слышал его шума, не замечал, шагает ли по грязи или по лужам. Он видел, что деревья в скверике еще не сбросили листву, вслушивался в звучавшую где-то по радио музыку, не сводил глаз с трамвая, который с грохотом и звоном катил по улице, озаряя ее голубыми вспышками. Трамваи все те же и все так же ходят по прежним маршрутам. Так же высятся по обеим сторонам ташкентских улиц стройные тополя. Двухколесные арбы, запряженные осликами, развозят уголь…

Прошел трамвай, и проехала арба. Со станции донесся паровозный гудок. Дадоджон круто развернулся и поспешил назад. Пересекая скверик, он вдруг услышал крики, топот ног и вопль о помощи. Дадоджон рванулся в ту сторону. Трое мужчин пытались отобрать у четвертого мешок.

— А-а-а-а! — выл человек, отбиваясь от грабителей, и звал милицию.

В один миг Дадоджон оказался рядом, перехватил занесенную для удара руку одного из бандитов и вывернул с такой силой, что здоровенный детина завопил от боли:

— Ой, рука, рука!..

Дружки его, услышав этот визг, мгновенно испарились, и даже человек с мешком, которого пытались ограбить, воспользовавшись моментом, припустил к вокзалу. Дадоджон остался с бандитом один на один. Крепко заломив ему руку, заставляя его извиваться от боли, он притянул детину к себе, глянул в искаженное гримасой лицо и вдруг воскликнул:

— Шерхон?! — и от неожиданности выпустил его.

Шерхон отскочил, выпрямился, злобно сверкая глазами, прошипел:

— Откуда взялся?

— Шер-ака, вы не узнаете меня? Я Дадо. Дадо Остонов.

— Кто-кто?!

— Остонов Дадо.

Шерхон разом изменился в лице. Злоба и ненависть уступили место смущению, на лбу выступила холодная испарина. Этот рослый и широкоплечий человек, с крепкой мускулистой шеей, нервно-злым лицом, обрамленным черной, короткой бородкой, стоял сейчас, опустив кудлатую голову, растерянный, сраженный позором, и кусал губы. Он был одет в короткое демисезонное темно-серое пальто, обут в солдатские кирзовые сапоги. Дадо, Дадоджон Остонов, его земляк, односельчанин, младший брат святоши Хокироха, накрыл его на нелепом, бессмысленном деле, в миг дурацкого разбоя, как жалкого вора… Если бы сейчас его лупцевали палками, если бы вместо этого парня перед ним с взведенным наганом стоял милиционер, было бы легче в тысячу раз. Этот парень, мальчишка — он, кажется, младше на несколько лет его братца Бурихона… да, младше, сопляк! И этот сопляк скрутил его, Шерхона, и заставил выть от боли. Как стыдно! Какой позор!

— Ты — Дадоджон? — произнес наконец Шерхон, словно все еще не веря. — Дадоджон? — повторил он, и голос его дрогнул. — Мой родной, ты не верь тому, что увидел. Выпивший я был… выпил немного… ввязался… Пацаны эти, семь шкур с них спущу, с гадов! Дрались они с тем мешочником, чего-то не поделили — он из этой же кодлы, — ну я и ввязался. К счастью, ты подоспел, спасибо, братишка, удержал меня, спасибо, тысячу раз спасибо!

— Не стоит, — сказал Дадоджон.