Воронье живучее

15

Дадоджон не находил себе места, мучился и терзался и никак не мог понять, чем он провинился перед Бобо Амоном и его дочерью, почему они не желают видеть его, не хотят выслушать. Сколько он ни ломал голову, как тщательно ни перебирал все свои встречи с Наргис, не находил ничего, что могло стать причиной столь резкого отчуждения Наргис и гнева Бобо Амона. И в письмах к ней вроде не было ничего обидного. Он не чувствовал никакой вины, кроме той, что не смог появиться в назначенный день на условленном месте. За это он сам себя казнит, и, если бы Наргис узнала, как казнит, неужели не дрогнуло бы ее сердце, неужели не поняла бы и не простила?

Иногда появлялось сомнение: «Да разве такая уж это большая вина?» Но Дадоджон тотчас же отвечал: «Да, большая!» Дело даже не столько в том, что заставил девушку понапрасну ждать, сколько в том, что не пришел на свидание из-за собственного малодушия. Он и в этом готов покаяться перед Наргис, лишь бы согласилась выслушать.

Но почему, почему она избегает его? Почему так грубо обошелся с ним ее отец? Двенадцатый день уже, как он вернулся с фронта, а с Наргис не перемолвился ни единым словечком. Видел ее дважды и оба раза рванулся к ней, но в первый раз она отвернулась и перешла на другую сторону улицы, а во второй — была с учениками и прошла, окруженная ими, как проходят мимо столба. Тогда он и вправду остолбенел, горло сжала обида, из груди рвался вопль, губы размыкались, по из них не вылетело ни звука. Дадоджон подумал, что, наверное, Наргис разлюбила его, отдала сердце другому… А может, она и не любила его никогда? Может быть, он просто вообразил и внушил себе, что она его любит?..

— Нет-нет, все не так! Тут что-то другое. Наверное, чьи-то интриги, ложь, клевета…

Дадоджон не подозревал, как близок он к истине, но отвергал и эту мысль. Он полагал, что никто не может рассказать Наргис и ее отцу о намерении ака Мулло женить его на сестре прокурора. Разговор с братом был один на один, и если брат не проговорился Бурихону, то больше никому неизвестно. Но если даже узнал Бурихон, если даже он в сговоре с братом, не будет же трезвонить об этом? А сам ака Мулло… Нет, смешно и предполагать, тем более что он к этому разговору не возвращается, оставил в покое…

Наконец Дадоджон решил во что бы то ни стало увидеться с Наргис и объясниться, раз и навсегда. Он узнал, что сейчас она вместе с учениками в поле, на участке третьей бригады, и поспешил туда. Пусть все станут свидетелями или его радости и счастья, или его позора и унижения!..

Поля третьей бригады начинались сразу за околицей. Близился вечер. Заходящее солнце становилось все более багровым и холодным. Дадоджон быстрым шагом прошел мимо интерната и свернул в узкий сквозной переулок, который выводил прямо в поле, и здесь столкнулся с возвращавшимся оттуда Нуруллобеком. Остановились. Поздоровались. После вечеринки у Хайдара они увиделись впервые.

— Ты все грустишь? — спросил Нуруллобек.

Дадоджон молча пожал плечами.

— Куда, брат, торопишься, не секрет? У тебя такой вид, будто опаздываешь на работу.

В этих словах, которые Нуруллобек, обрадованный встречей, произнес весело, с улыбкой, Дадоджону почему-то послышался скрытый упрек: дескать, все работают, а ты до сих пор бьешь баклуши… Дадоджон смущенно опустил ресницы и переступил с ноги на ногу. Чувство неловкости, охватившее его, усилилось, когда Нуруллобек не без грусти сказал:

— Думали хоть в этом году не привлекать ребят на сбор хлопка, дать им возможность нормально заниматься, да нет, не обошлись. Хлопка много, а людей мало, и время не терпит. Что ни говори, наши сельские ребята лучше взрослых горожан разбираются в хлопке и, главное, умеют его собирать. Поэтому с позавчерашнего дня прекратили занятия и вышли все в поле, помогаем колхозу.

— Да, надо помочь, — выдавил из себя Дадоджон.

Нуруллобек, только теперь заметив его состояние, удивленно посмотрел на него и спросил:

— Ты все-таки торопишься? Я задерживаю тебя?

— Нет-нет, я просто так — думаю… Вышел пройтись и задумался…

— А, ну да, заново привыкаешь к родным местам. Могу только представить твои волнения и чувства. Как говорится, родная сторона — мать, а чужая — мачеха. Но я завидую тебе!

— Чему же завидовать?

— Ну что ты! Ты столько повидал, столько узнал!..

— Нет, такое не дай бог никому узнать, — ответил Дадоджон, качнув головой.

— Тоже верно, — смутился Нуруллобек и схватил его за руку. — Послушай! Раз ты никуда не торопишься, пойдем, я покажу тебе свой интернат.

— Да я… — начал было Дадоджон и запнулся, а Нуруллобек, не обратив внимания, продолжал:

— Ты же еще не был там, вот и увидишь, как перестроили нашу школу под интернат. Может, найдешь и свою парту, за которой когда-то сидел. Ты не делал зарубок? Не вырезал свое имя? — Нуруллобек улыбнулся. — Пойдем!

— Неудобно: у тебя дела, я помешаю…

— Ничего, ничего! Нет у меня особых дел, только проверить, чтобы вовремя был готов ужин, и все!

Дадоджон глянул на солнце, которое уже на четверть опустилось за линию горизонта. Нуруллобек истолковал его взгляд по-своему.

— Есть еще время до ужина, раньше семи не вернутся с поля, — сказал он и увлек Дадоджона за собой.

Они обошли все здание интерната, разделенное широким коридором на два крыла. Левое крыло, в котором находилось общежитие, столовая и кухня, было пристроено, как объяснил Нуруллобек, в конце сорок третьего года.

Нуруллобек говорил так увлеченно, что Дадоджон не решался перебить его, хотя уже сгущались сумерки и ему следовало торопиться. Дадоджон перестал вникать в смысл слов Нуруллобека, смотрел на него и думал о своем. Но иногда Нуруллобек обращался к нему с каким-то вопросом, и он машинально отвечал, чаще всего «да» или «нет».

Продолжая рассказывать, Нуруллобек провел его в правую половину здания, где между классами и учительской находился директорский кабинет. Они заглянули во все классы, и в каждом Нуруллобек предлагал посмотреть, нет ли парты, за которой Дадоджон сидел в детстве. Это отвлекло Дадоджона, пробудило в нем интерес. Он вспомнил, что когда-то вырезал на задней стороне откидной крышки свои инициалы. Но теперь все парты одинаково поблескивали черным лаком.

— Вижу, времени летом не теряли, хорошо подготовились к новому учебному году, — сказал Дадоджон.

— Да, лучше всех в районе! — горделиво произнес Нуруллобек и прибавил: — Спасибо колхозу, помог стройматериалами. Ваш брат достал и лес, и известку, и вот какую хорошую краску. Блестят парты, а?

— Мой брат, я вижу, главный доставала, — улыбнулся Дадоджон.

— Да, от него тут многое зависит…

Показалось это Дадоджону или Нуруллобек и в самом деле, на миг отвернувшись, вздохнул? Во всяком случае, его глаза потускнели, а голос стал на тон ниже, ровнее и будничнее. Уловив эту перемену, Дадоджон, однако, никак не связал ее с тем, что речь зашла о Мулло Хокирохе, и обрадовался — разговор иссякает, кажется, можно прощаться!

Но Нуруллобек не случайно сказал, что от брата Дадоджона зависит многое, ведь Мулло Хокирох разрушает его счастье — отнимает Марджону. Он не знал, известно ли это Дадоджону, и хотел спросить, но сдержался.

— А теперь пойдем ко мне в кабинет, — сказал он.

Дадоджон замялся. Ну как, как объяснить, что ему пора — он должен увидеть Наргис?! Уже темнеет, скоро все пойдут с поля…

— Чего же ты? — обернулся Нуруллобек. — Над чем еще задумался?

— Так, ни над чем, — ответил Дадоджон и, решив, что в запасе есть минут пятнадцать — двадцать, вошел в кабинет.

Нуруллобек усадил его на диван и сел рядом. На краю стола под синим стеганым колпаком стоял белый фаянсовый чайник с зеленым чаем. Нуруллобек поднял колпак, дотронулся до чайника:

— Горячий. Только что поставили…

«Долго он еще будет хвастаться?» — раздраженно подумал Дадоджон.

«Какой-то он дерганый», — отметил Нуруллобек.

Ощутив взаимное неудовольствие, они уже стали тяготиться беседой. Дадоджона она изводила потому, что хотелось поскорее уйти, а Нуруллобеку стала казаться пустой и никчемной из-за того, что он ломал голову над тем, как повернуть разговор в нужное ему русло. Сказать, что Мулло Хокирох хочет женить Дадоджона на сестре Бурихона, и признаться в том, что он, Нуруллобек, давно влюблен в Марджону и собирался жениться на ней. Но поймет ли его Дадоджон? Не станет ли смеяться? А может быть, он потому и чувствует себя неловко, что Мулло Хокирох рассказал ему?..

Протянув Дадоджону пиалу с чаем, Нуруллобек произнес:

— Я хотел спросить… — Он запнулся и, встретил как ему показалось, настороженный взгляд Дадоджона, торопливо сказал первое, что пришло в голову: — Сколько у тебя орденов?

— Три, — вымолвил Дадоджон.

— А какие?

«Все, — сказал Дадоджон себе, — отвечаю и ухожу».

— «Красное Знамя» за Сталинград, «Красная Звезда» за Одессу и «Отечественная война» второй степени за Одер.

— Почему же не носишь?

Дадоджон пожал плечами и со стуком поставил пиалку на стол, рядом с чайником.

— Еще налить?

— Нет, спасибо.

— Напрасно не носишь. Ведь жизнью рисковал, отвагу проявлял!.. Орденами надо гордиться!

— Не я один…

— Ты один из миллионов, а это, по-моему, должно умножать твою гордость.

«Вот прицепился», — подумал Дадоджон и сделал движение, намереваясь встать, но его удержал тон Нуруллобека, которым он произнес эти слова:

— Верь не верь, а я завидую тебе, ты счастливый. Гебе во всем везет. А я… я каким был, таким и остался.

— Ладно тебе прибедняться. — Дадоджон заставил себя улыбнуться. — Директор интерната, педагог с высшим образованием, чего тебе еще надо? Орденов не хватает? Ну, получишь еще.

— Да не про ордена я… — Нуруллобек вздохнул и одним глотком опустошил пиалку, со стуком поставил ее на стол и — будь что будет! — заговорил: — Есть у меня одна мечта, но ты приехал, и она… она отодвигается…

Дадоджон круто, всем корпусом повернулся к нему и молча, с неподдельным изумлением уставился на него. Но Нуруллобек не поднял глаз.

— Я буду откровенным с тобой, как с близким другом, — взволнованно продолжал он. — Я влюблен, люблю одну девушку, хочу жениться на ней, и она, кажется, отвечала взаимностью. Сначала я открыл свою тайну матери, она очень обрадовалась. Потом сказали отцу, он дал согласие, и вскоре должны были посылать сватов…

Как только Нуруллобек произнес слово «люблю», у Дадоджона екнуло сердце — Наргис?.. Теперь сердце стучало учащенно и гулко, а Нуруллобек словно бы нарочно тянул.

— Да, должны посылать сватов… — и умолк.

— Но зачем же тянуть, надо посылать, нужно поскорее сватать, чтобы не ждать и не мучиться, — быстро заговорил Дадоджон. — Скоро пора свадеб, вот и сыграйте, если девушка не против. — И не удержался: — А как ее зовут? Я знаю ее?

— Знаете, — произнес Нуруллобек и, глядя в упор, прибавил: — Это Марджона. Сестра Бурихона.

Он увидел, что Дадоджон изменился в лице, но не понял, какие чувства охватили его. За одну-две минуты лицо Дадоджона выразило облегчение, и радость, и удивление, и попытку что-то вспомнить. Нуруллобек смотрел на него и ждал ответа.

— Ты сказал, Марджона? — спросил Дадоджон. — Разве сестру Бурихона зовут Марджона? Не Шаддода?