Воронье живучее

36

Через шесть месяцев после смерти Мулло Хокироха и его жены наступил рамазан, месяц уразы — мусульманского поста. Давно уже не считают рамазан праздником, многие даже не знают, когда он начинается и когда кончается. Мало и тех, кто объяснит, почему он наступает то раньше, то позже. Им неведом мусульманский календарь лунного года, девятый месяц которого называется рамазаном. Но тем не менее в кишлаках еще держат уразу — соблюдают пост. И не только пожилые.

Нынешний рамазан пришелся на лето. Подходил к концу август, стояла жара. Весь долгий месяц на небе не появлялось ни облачка, солнце палило безжалостно, и колхозники, соблюдавшие рамазан, испытывали тяжкие муки: от зари и до зари они не ели и не пили. Темпы полевых работ резко упали.

Работники Богистанского райкома партии, уполномоченные из обкома и даже из столицы приложили немало усилий, чтобы уменьшить вред, наносимый рамазаном и делу, и здоровью людей. В какой-то мере это удалось. Но стало ясно, что часть населения больше верит муллам, имамам и прочим служителям культа, чем лекторам и пропагандистам. «Почему?» — спрашивал себя Аминджон, понимая, что однозначно на этот вопрос не ответить: тут сплелись в тугой узел многочисленные и серьезные социальные проблемы.

Любопытно, что соблюдавшие пост не совершали пятикратный намаз, не твердили ежедневно молитвенной формулы «умереть за веру», не платили зякет — налог с движимого имущества, не помышляли о хадже — паломничестве в Мекку. Они только постились, то есть из пяти условий, необходимых для того чтобы почитаться истинно правоверным, соблюдали только одно. Поститься раз в году казалось легче, чем пять раз на дню класть поклоны и бормотать молитвы, тем более что муллы, ставшие особенно активными во время войны, твердили: ураза избавляет от всех грехов, она показатель святости, через нее лежит кратчайший путь в райские кущи.

Думая обо всем этом, Аминджон вспомнил стихи Саади:

Две жизни нам нужны по крайней мере,
Чтоб в первой жизни опыт дорогой
Постигнуть и как следует проверить
И правильно использовать в другой[46].

«…Правильно использовать в другой». Прежде всего нужно собрать в райкоме пропагандистов и посоветоваться с ними… С этого и начнем.

… Дадоджон не держал уразу, но в его доме постились все: Марджона-Шаддода, и ее мать, и ее тетка. Не будет преувеличением сказать, что весь долгий месяц рамазана Дадоджон ни разу нормально не поел, не поспал. Шаддода-бону ночь напролет не смыкала глаз, гоняла чаи и болтала с женщинами и только к утру, глотнув воды и сказав, как предписано, «у меня ураза», забиралась в постель и спала до полудня. Просыпаясь, она умывалась, затем целый час расчесывала и укладывала волосы, потом еще два часа подводила сурьмой глаза и брови и румянила щеки. Шаддода не знала, что делают ее мать, тетка и золовка, где Дадоджон и чем он занимается, что он ел и пил, все это как будто ее не касалось. Уставившись в зеркало или в окно, она ждала, когда закатится солнце и наступит час разговенья.

Но вот пришла последняя ночь рамазана, и все улеглись пораньше: завтра праздник, завершающий пост, — день поминовения. По традиции на рассвете, до восхода солнца, все должны сходить на кладбище, зажечь на могилах близких свечки, всплакнуть и помолиться.

Дадоджон растянулся на мягкой постели рядом с женой. Крепко спит Марджона и сладко посапывает, а его сон не берет, одолевают тяжелые мысли, горькие думы. Утром он был в райкоме на совещании пропагандистов. Ушел оттуда с опущенной головой: говорили об ответственности коммунистов в борьбе с предрассудками — и его снова пронзило сознание собственной ничтожности. Уставившись в смутно белеющий потолок, он ругал себя за безволие и сокрушался, что не обладает твердостью и непреклонностью, которая была свойственна его покойному брату. Ака Мулло имел свои убеждения и умел постоять за них и за себя, а он, Дадоджон, как говорится, ни солома, ни зерно — не умеет жить своей головой.

Брат знал, что он малодушен, поэтому и давил на него. Воспользовался тем, что Дадоджон, застав его на смертном ложе, раскаялся в своем бегстве в степь, и велел жениться на Марджоне. Написали заявление, пришли показать и вздрогнули от ужаса, увидев ака Мулло и его жену мертвыми. Дадоджон закричал, а Марджона бросилась к телу ака Мулло… Потом прибежал Ахмад, сбежались соседи, пришла тетушка Нодира и Сангинов, приехала милиция, появился следователь, который допрашивал Дадоджона с Марджоной и Ахмада. Их троих трижды вызывали в прокуратуру, а Ахмада даже два дня продержали под стражей.

— Я ничего не понимаю, — отвечал Дадоджон. — Зачем нужно было травиться? Откуда у брата мог быть яд? Он знал, что умирает, и хотел только одного: чтобы утром мы зарегистрировались и показали ему свидетельство о браке. Это была его последняя воля.

— А как ваш брат жил с женой?

— Нормально, как все… Она никогда не жаловалась.

Дадоджон до сих пор не знает, что, как только они вошли в комнату, Марджона обратила внимание на перстень с миниатюрной золотой шкатулкой вместо камня и, мгновенно рванувшись к трупу, сорвала его с пальца Мулло Хокироха и незаметным движением руки спрятала у себя в лифчике, то есть, попросту говоря, украла. Воровство принесло ей двойную выгоду: она стала обладательницей драгоценной вещицы и помешала следствию докопаться до истины. Дадоджон был убежден, что брат умер естественной смертью, и, как многие, терялся в догадках и не мог понять, отчего умерла тетушка Гульмох. Соседки твердили — якобы от горя, Марджона была того же мнения. Органы дознания намеревались провести вскрытие, однако Дадоджон и другие родственники воспротивились и дали письменное заверение в том, что никого не подозревают в убийстве.

На похоронах собралось много народу. Как-никак покойного ака Мулло знал весь район, многие уважали… Дадоджон семь дней сидел в трауре и не пожалел денег на поминки, организовав все по обычаю, в том числе и моления за умерших. Ему помогали Бурихон, Абдусаттор и Хайдар. Потом все разъехались и разошлись, дом опустел, Дадоджон остался один. Мелькнула было мысль бросить все и уехать… можно в степь к дядюшке Чорибою, можно в Сталинабад — устроиться в милицию, можно в Куйбышев, где живет друг-однополчанин Юра Кузнецов… да мало ли куда можно! Но в ушах зазвучал голос ака Мулло: «Я хочу, чтобы ты женился на Марджоне, только на ней, больше ни на ком! Это мое завещание», — и Дадоджон вздохнул: воля покойного священна…

Через три месяца он исполнил ее. Свадьбу сыграли скромную. Чтобы не вызвать пересудов, людям объяснили, что так завещали ушедшие в иной мир, сам Мулло Хокирох наказывал привести молодую в дом спустя три месяца после его кончины.

Первые дни женитьбы и вправду показались медовыми. Но Марджона постепенно стала проявлять свой скверный характер, из-за которого даже братья прозвали ее Шаддодой, и Дадоджон, воспринимая все, что она вытворяла, как капризы, сам не заметил, как оказался под ее каблуком. Она крепко взнуздала его, а он никогда не перечил: сперва казалось неудобным перед ее матерью и ее братом Бурихоном, которые стали его нахлебниками, потом — смирился и привык.

Неужто эта разбитная наглая бабенка столь прекрасна, что похитила его сердце и превратила в своего раба? Нет, дело не в ее прелестях. Да и не так уж она красива. Дело в другом, и знают об этом только они, Шаддода и Дадоджон! Он не может думать об этом без содрогания, не может спокойно спать.

Вот и теперь Дадоджон лежит с открытыми глазами, переживая свое падение и свое ничтожество. Был бы на его месте ака Мулло, он живо нашел бы выход и любыми путями — хитростью или обманом — вырвался бы из рук этой особы. Но Дадоджон не может, он боится скандала, ему хочется выпутаться без огласки и шума, он надеется, что все еще образуется и жизнь все-таки наладится.

Вскоре после смерти Мулло Хокироха тетушка Нодира вызвала его в правление и предложила исполнять обязанности покойного брата.

— Покойный просил удержать вас в колхозе, иначе я не решилась бы побеспокоить вас, — сказала тетушка Нодира. — С вашим образованием и фронтовыми заслугами вы, конечно, можете подыскать более высокую и более ответственную должность. Но, во-первых, я обещала ака Мулло подумать, а во-вторых… — Она запнулась, но договорила: — Мне хотелось бы иметь в колхозе побольше честных помощников, коммунистов…

Дадоджон и до этого разговора пришел к выводу, что, пожалуй, стоит поработать год-другой в колхозе, так как надежд на карьеру юриста мало, да и не так уж это важно для него. Поработает в кишлаке, потом посмотрит: подвернется что-нибудь лучше, перейдет. Он уже привык к мысли о несбыточности своих грез. «О лучшем не приходится мечтать, тетушка Нодира доверяет мне», — подумал Дадоджон, взволнованный и растроганный последними словами председательши. Ответил согласием и на другой день принял колхозный склад.

Марджона, Бурихон и их мать отнеслись к этому сообщению восторженно, говорили, что он молодец, что они не ошиблись в нем, что счастье — в деньгах, человеку с деньгами и черт не брат… Дадоджон понимал, на что они намекают и куда толкают. Но не возразил им ни единым словом, а про себя подумал — пусть рассказывают свой сон воде: ни при каких обстоятельствах он не протянет руку к общественному добру. Если его жене и брату жены понадобятся деньги и вещи, он даст им из наследства ака Мулло.

Но как сказал поэт:

Льва к повадкам лисьим иногда
В состоянье принудить нужда.

Марджона-Шаддода быстро прибрала к рукам наследство ака Мулло, стала распоряжаться им сама и потихоньку-полегоньку принуждала Дадоджона взять со склада то одно, то другое.

— Неужто не обойдешься без такого платья? Вон у тебя сколько нарядов, — сказал однажды Дадоджон, когда Марджона попросила принести три метра розового шелка из мануфактуры, полученной колхозом для премирования передовых шелководов.

Марджона прищурилась.

— Жалко стало, да? Или трусишь? Не бойся, какая тебе разница — отвечать только за пуд риса, который принес на прошлой неделе, или еще за три метра шелка? — Она рассмеялась. — Когда вода выше головы, то все равно насколько: на одну пядь или на сто пядей.

Вспомнив это, Дадоджон вздрогнул. «Вор! — сказал он себе. — Вор, подлец!» До сих пор он никому не приносил вреда, а теперь, когда тетушка Нодира, убежденная в его честности, доверила ему ключи от колхозного склада, станет наносить ущерб колхозу? Сегодня три метра шелка, завтра пуд риса и десять килограммов сахара… Все, что он успел утащить, он должен немедленно вернуть, чтобы никто не узнал, и впредь не позволять себе такого.

Днем на совещании пропагандистов секретарь райкома Аминджон Рахимов хорошо сказал об ответственности коммунистов в борьбе с религиозными предрассудками. Такую же ответственность он, Дадоджон, должен чувствовать за все, что творится в его доме. Он обязан собрать свою волю в кулак, и образумить Марджону, чтобы не уподобилась… да, воронью… воронью живучему! Это ее сравнение, сама Марджона сказала эти слова, назвав живучим вороном ака Мулло. Но и ей присущи жадность, ненасытность, желание поживиться, побольше урвать…