Воронье живучее

24

В девять часов вечера, когда уже совсем стемнело, поезд Сталинабад — Москва отправился в путь. Теперь Дадоджон ехал в обыкновенном плацкартном вагоне, но и на этот раз ему попались хорошие попутчики. Верхние полки заняли военный в погонах старшины и железнодорожник с обвислыми усами. Едва поезд тронулся, они улеглись спать. Напротив расположился молодой солдат, он выписался из госпиталя и ехал до Пензы. Его звали Иван. Голубоглазый, русоволосый, с открытым добрым лицом, он сразу же располагал к себе. Узнав, что Дадоджон тоже воевал, заговорил по-свойски, как будто знал его целую жизнь.

— Ты бывал в наших краях? — спросил Иван.

— Проездом, — ответил Дадоджон. — Когда ехали на переформирование.

— Значит, ничего не видал! — засмеялся Иван. — Таких мест на всем белом свете не сыскать. Одни леса чего стоят! Какие хочешь деревья растут: дуб, сосна, ольха, березы, клены… А какая охота! А воздух какой! Дыхнешь — запьянеешь! Наше село на взгорке, с одной стороны — заливные луга и речушка, с другой подступает сосновый бор, красота круглый год! Летом не такая жарынь, как тут, росистое лето, свежестью дышит, а зимы белоснежные, морозы бодрящие… — Иван опять рассмеялся. — Оттого и девки, должно быть, ядреные… Нет, правда, — сказал он потом, — девчата у нас как на подбор, одна красивее другой…

Иван говорил так восторженно, так весело и заразительно улыбался, что Дадоджон невольно оттаял. Но, слушая его, он невольно думал о своем. Если верить тому краснорожему земляку, дружку ака Истада, то весь Богистан надеется, что он вернется председателем народного суда, а он возвращается ни с чем. Что-то скажут теперь ака Мулло и его дружки? Дурак он, дурак! Раз не удалось получить диплом, надо было взять удостоверение, которое предложил нарком. А он вспылил, как мальчишка, нагрубил… да разве такое простят? Тем более теперь, когда всплыло, что он — сын басмача, скрыл соцпроисхождение.

Он едет в кишлак только потому, что там Наргис — его единственная надежда. О, если бы Наргис простила его, если бы простила!.. Он сделает все, чтобы они были вместе. Наплевать ему на Бобо Амона и на ака Мулло, на Бурихона и Шаддоду, на всех, кто стоит на пути к Наргис. В конце концов, мужчина он или нет? Говорят: «Дело, которое нельзя уладить миром, решает безумный поступок», — и он пойдет на любое безумство. Пусть только Наргис скажет «да», и он найдет в себе силы восстать против предрассудков и разорвать паутину, которой его опутывают. Он не желает быть рабом обстоятельств.

А если Наргис не простит? Тогда все кончено. Жизнь потеряет всякий смысл. Ему ничего не останется, как бежать из кишлака, уехать куда глядят глаза или покориться судьбе.

…Было далеко за полночь, когда они наконец улеглись. Дадоджон повернулся к стене, свернулся калачиком и пытался уснуть. Но сон не шел. Его перебивали невеселые мысли. Он сравнил себя с Иваном: какая громадная разница! Может быть, в своем селении Иван живет труднее, чем он, Дадоджон, может, и дом у него не дом, а курная изба, каких довелось повидать немало, и колхоз слабосильней, и мал трудодень, нет ни коровы, ни овец, ни коз, и тяжела работа… но он живет в тысячу раз лучше и спокойнее. Он даже не знает, какой он счастливый! У него нет ака Мулло, ему никто не помешает жениться на любимой.

А ему, Дадоджону, нужно за все бороться — и за работу, и за Наргис. Ему придется начинать на пустом месте. Он должен сокрушить преграды и вырваться из цепей, чтобы соединиться с Наргис. Придется строить дом… Теперь, когда ака Мулло сосватал ему Шаддоду, возникло новое препятствие. На помолвку, видать, ушло много денег. Сваты таскали друг другу подносы со сладостями, узлы с мануфактурой и одеждой, мешки с мукой и рисом, один старался перещеголять другого. За все надо будет рассчитаться, ибо ни за что, ни при каких обстоятельствах он не променяет Наргис на Шаддоду. Ака Мулло встанет поперек, житья не даст. Если схватит за горло, надо будет, договорившись с Наргис, бежать из кишлака. Куда? Ну, если не в Сталинабад, то хотя бы в Ташкент. Там есть знакомые — помогут. В крайнем случае, можно обратиться к Шерхону. А что делать? Нужда дружит и кошку с собакой. Всю ночь провел Дадоджон в полусне, в полубдении, ворочаясь с боку на бок, впадая на какой-то миг в забытье и тут же просыпаясь…

Поезд пришел в Бадамзор с опозданием на двадцать минут. Дадоджон не стал дожидаться автобуса и двинулся в путь на своих двоих. Но, как и в прошлый раз, ему повстречался Туйчи — уже не на арбе, а за рулем новенького грузовика. Дадоджон полез в кабину.

— Поздравляю с машиной, — сказал он после того, как поздоровался. — Вот это я понимаю. Молодец!

— Да-а, — протянул Туйчи и вздохнул. — Спасибо тетушке Нодире… Поедем?

Дадоджон кивнул. Он вдруг вспомнил, что в дни, когда Наргис не желала его видеть, этот самый Туйчи запросто ходил к ней в дом, был там желанным гостем, Наргис с ним любезничала…

Туйчи тоже хмурился и молчал.

— А ваш старший брат, — заговорил он, когда станция осталась позади, — ваш ака Мулло почему-то не хотел, чтобы я получил эту машину. Вы тогда только приехали в кишлак. Он прогнал меня, и я пошел к Бобо Амону, попросил помочь. Покойная Наргис…

— Что?! — подскочил Дадоджон. — Что ты сказал? Покойная?

Туйчи недоверчиво взглянул на него.

— Вы разве не слышали?

— Что? Что я не слышал? — закричал Дадоджон, вцепившись в Туйчи.

Машина вильнула, и Туйчи, едва успев нажать на тормоза, остановил ее у обочины. Дадоджон стал трясти парня:

— Говори! Что с Наргис? Говори!.

— Наргис… Наргис… — В глазах Туйчи заблестели слезы. — Ушла…

— Ушла? То есть… — Дадоджон на мгновение онемел. Он не верил своим ушам, думал, что слышит все это во сне, в тяжелом, страшном сне. — Нет, — прохрипел он, — нет! Наргис не должна умереть, не должна! Наргис! Моя Наргис! Ты врешь. Врешь, врешь!

На него напала истерика. Он побагровел, трясся и задыхался, хрипло стонал. Туйчи вначале растерялся и даже испугался за него. Потом, овладев собою, схватил Дадоджона за кисти рук, сжал их и сказал:

— Успокойтесь, ака, перестаньте, будьте мужчиной…

— Мужчиной?! — воплем вырвалось из груди Дадоджона. — Подлец я, подлец! Мне надо быть покойником, мне — не Наргис! Будь я мужчиной, я не оставил бы ее, не уехал, я встретил бы смерть вместе нее. Но я жив, а она под землей. Моя Наргис под землей. О, горе! О, беда! О, несчастье!.. — Дадоджон стал колотить себя по голове, и слезы хлынули из его глаз, он заплакал навзрыд.

Туйчи подумал, что после рыданий наступит облегчение, и решил подождать. Но Дадоджон не успокаивался и продолжал голосить, выворачивая душу Туйчи, который и сам был потрясен смертью Наргис и до сих пор не пришел в себя. Он раскаивался в том, что сказал Дадоджону, потому что понял: Дадоджон безумно любит Наргис, ее смерть для него жестокий, страшный удар.

Но как успокоить его? Туйчи кусал губы и, чувствуя, что еще немного — и он тоже расплачется, схватил Дадоджона за плечи и резко встряхнул.

— Заткнитесь! — воскликнул он. — Стыдно! Приедем в кишлак, там орите сколько хотите!

Должно быть, эта грубость подействовала, а может, иссякли силы и слезы, во всяком случае Дадоджон захлебнулся в последнем крике и умолк. Он впал в транс, не мог ни говорить, ни думать.

Туйчи погнал машину. Близ кишлака он спросил:

— К ака Мулло подвезти?

Дадоджон вздрогнул.

— А? Что? — уставился он на Туйчи испуганным взором.

— Домой пойдете?

Дадоджон ответил не сразу. «Ака Мулло», «дом» — он не воспринимал эти слова. Он видел перед собой только Наргис.

— На кладбище, — глухо вымолвил он наконец.

По пыльной проселочной дороге понеслась машина к холму, на склонах которого было сельское кладбище.

Наргис похоронили внизу, у самого подножья, близ одинокой плакучей ивы. Как только Дадоджон увидел свеженасыпанный холмик, он бросился к нему и упал на него, раскинув руки, будто обнял, и стал исступленно целовать землю и опять причитать. Утешать его было бесполезно. Туйчи и сам не сдержал слез. Но ему еще предстояло работать, его ждали у колхозного склада. Выплакавшись, он выждал несколько минут, а потом опустился на корточки, тронул Дадоджона за плечо и сказал:

— Будет, акаджон, хватит убиваться, ничем не помочь… Слышите, хватит! Поедем. Вставайте, акаджон, мне пора…

Дадоджон поднял голову.

— Ты иди, дорогой, иди, не жди меня, — сказал он. — Я знаю дорогу… Оставь меня…

Туйчи тихо удалился. То, что Дадоджон так безумно, подобно Меджнуну[38], любит Наргис, было для него открытием. В вечер концерта, когда приезжали артисты из столицы, он видел Дадоджона с Марджоной, до него дошли слухи, что Дадоджону сосватали сестру прокурора. Вот и верь теперь слухам! Кроме отца и Гульнор, близкой подруги Наргис, никто не горевал так, как горюет сейчас Дадоджон…

На въезде в кишлак Туйчи увидел Бобо Амона, который направлялся на кладбище с охапкой роз.

— Что, сынок, оттуда едешь? — произнес старик тихим, болезненным голосом. — Ты тоже горюешь, как я?

— Да, и мне больно, — вздохнул Туйчи и прибавил: — А ака Дадоджон убивается…

— Кто? — вздрогнул Бобо Амон.

— Ака Дадоджон. Я встретил его на станции. Он ничего не знал про Наргис, а как услышал — чуть с ума не сошел. Я оставил его на кладбище.

— Дурак! — гневно рявкнул Бобо Амон. — Убийцу моей дочери оставил на ее могиле! Подлец, он и после смерти не дает ей покоя!

Прокричав это, Бобо Амон побежал в сторону кладбища, теряя на ходу цветы. Ярко-красные розы казались на сером слое проселочной пыли пятнами крови.

Туйчи вконец растерялся. Что же делать? Бежать за Бобо Амоном на кладбище? Ехать разгружать машину? Сообщить о приезде Дадоджона Мулло Хокироху?

Он посмотрел на солнце — скоро закат! Времени в обрез, надо сдать зерно на склад, пообедать, потом загрузиться продуктами для чабанов и ехать на пастбище, в Дашти Юрмон, постараться успеть туда до темноты.

Туйчи сел за руль и погнал машину в кишлак.

А на кладбище рыдал и стенал Дадоджон, каясь, изливал боль своего сердца Наргис:

— Я-то был дураком, бестолковым ослом, подлым трусом, я робел и немел, но ты почему поступила так? Почему ты отвернулась от меня, зачем покинула? Почему не спросила меня самого? Ты обиделась, посчитала, что я подлец и лжец, но если бы ты знала, как я мучился и страдал!.. Ведь прежде ты понимала меня, кто же заставил тебя сомневаться во мне, кто заронил в твоем сердце ревность, кто заставил забыть меня, кто, кто, кто?.. О, Наргис, боже, Наргис!.. Отзовись, милая, откликнись! Возьми меня к себе. Не хочу жить, не хочу! Что мне делать без тебя в этом мире? Господи, если ты есть, услышь меня, соедини с Наргис, убей, возьми мою душу, возьми-и-и!..

Бобо Амон, который подбежал к могиле, задыхаясь от ярости, услышав этот вопль, опешил. Цветы упали к его ногам. Дадоджон продолжал голосить и звать Наргис, убеждать ее в своей любви и преданности, а Бобо Амон стоял над ним, разинув рот, ошеломленный… нет, не состоянием Дадоджона, а мыслью о его кощунстве.

— Ублюдок! — закричал он, когда голос вернулся к нему. — Прочь отсюда, прочь! Чтоб духа твоего вонючего здесь не было! Убью!

Он рывком оторвал Дадоджона от святой могилы дочери и, схватив одной рукой за шиворот, второй замахнулся, но не ударил, потому что Дадоджон произнес: