Воронье живучее

_____

Мулло Хокирох отдавал богу душу. Но душа не хотела покидать тело, судорожно цеплялась за него. Смерть раздирала когтями мозги, чтобы выковырять оттуда душу, однако там ее не находила и тогда впивалась в сердце, а душа, перехитрив смерть, удирала в печень, смерть впивалась в печень — душа снова оказывалась в мозгах, и смерть снова бросалась туда. Мулло Хокирох стонал и скрежетал зубами, кусал подушку, кричал и метался. Это были адские муки, которые он познавал, еще не испустив дух.

Он хотел воды, хоть глоток воды, но не было человека, который дал бы ему напиться. Жену послал к председательше, Ахмаду велел прибрать хлев и почистить скотину, больше в доме никого нет, сам подняться не в силах. Все болит и горит, горит, полыхает… воды… пить… глоток воды!.. Почему он один? Почему некому присмотреть за ним? Почему?! Ведь мог бы Ахмад, пока не вернется старуха, посидеть у него в ногах, мог бы! Но нет, привычка — вторая натура. Даже корчась в смертельных муках, он не забыл распорядиться по хозяйству, не мог допустить, чтобы Ахмад сидел у его постели и бездельничал. Пусть работает, даром, что ли, он обязан кормить его, и поить, и одевать?..

Мулло Хокирох не предполагал, что день начнется такими адскими муками. Он хотел полежать в тишине, пораскинуть спокойно мозгами, еще раз обдумать план действий, тех, что связаны с Дадоджоном, и тех, что, используя поворот небес — крах Бурихона и предстоящий конец Абдусаттора и Хайдара, — направит он против секретаря райкома Аминджона. Он решил ускорить гибель этих глупцов. Но не вышло, помешала боль. От нее раскалывается голова, разрывается сердце, сжимается глотка, внутри все горит, и тяжелая черная завеса опускается на глаза, затмевает свет…

Сколько он был без сознания, несколько минут или несколько часов? Свет был мутным, дрожащим и зыбким, но все-таки свет, и, значит, душа еще не покинула тело, значит, еще жив, и опять один, опять, опять нет никого у постели. Куда запропастилась старуха? Проклятая, забыла, что он лежит один! Он ждет ее с нетерпением: что ответит ей Нодира? Хорошо, что боль немного отпустила, теперь можно подумать. Ему бы только дождаться Дадоджона, втолковать этому сопляку и болвану, что он, его ака Мулло, собирается покинуть белый свет, а кому же он оставит добро, как не ему, Дадоджону?!

Дверь отворилась, в комнату вошла Гульмох. Мулло Хокироху показалось, что старуха мрачнее обычного, почернела лицом, и только глаза горят лихорадочным огнем. С чего бы это? Неужели горюет? Видит, что он умирает, и жалеет? Или председательша ее огорчила, сказала что-то не то?

— Где задержалась? — разжал Мулло Хокирох губы. Слова вырывались из глотки с хрипом. — Наплевать, что я один?

— Ахмада же оставляла с вами! — ответила старуха и, брезгливо поморщившись, села поодаль от его постели.

— Все сделала, как сказал?

— Сделала.

— Ну и что?

— Что «что»? Пришла и сказала, председательша пообещала.

— Машину послали или нет?

— Откуда я знаю? — вдруг тоже повысила голос старуха. — Сказала, что пошлет. Я что, должна была караулить, когда она поедет? Может быть, еще сделать из своих волос веник и подметать перед вашим братцем дорогу?

Мулло Хокирох разинул рот от изумления. Он не поверил своим ушам. Да его ли это старуха, та ли кроткая Гульмох говорит или кто-то другой? Что за тон? Откуда столько злости и гнева? Чем она недовольна? Ей не нравится возвращение моего брата?.. Ну да, конечно! Если Дадоджон вернется до того, как я преставлюсь, эта стерва не сумеет ничего припрятать. Вот почему она горюет. Вот откуда ее злость. Пусть хоть лопнет от гнева, ничего не получит! Все деньги лежат в разных сберкассах на имя Дадоджона, ему быть наследником! Твой Мулло Хокирох, старуха, не такой простак, чтобы держать деньги и ценности дома. Он обо всем позаботился, так что можешь кусать свои локти…

— Я видела своего племянника Нуруллобека, — сказала женщина, облив мужа презрительным взглядом. — Он передал вам привет. Желает, чтобы вы быстрее поправились. Он собирается вскоре жениться. Пусть, говорит, верховодит на свадьбе ака Мулло.

«Ах, вот оно что, — подумал старик, — она виделась с Нуруллобеком, и тот поплакался ей, наговорил на меня, потому она и кипит, потому и язвит. Ну, погоди, проклятая! Пусть твой Нуруллобек еще поучится хитростям у меня!»

— Странно, — сказал он, изобразив на лице улыбку. — Нуруллобек собирается играть свадьбу? Не знает, что я лежу на смертном одре?

— Ну и что? Из-за этого должен остановиться мир? Люди должны отложить свадьбы и праздники? — Гульмох желчно рассмеялась. — С какой стати Нуруллобек должен откладывать женитьбу из-за вас? Вы же ему враг проклятый!

— Что ты говоришь? — Старик не сгонял с лица улыбки. — Я заклятый враг Нуруллобека? С чего это ты решила? Кто наболтал тебе? Как же я мог плохо относиться к нему, если считал его вместо сына, которого ты не родила мне?

Но Гульмох пропустила последние слова, всегда вызывавшие в ней чувство вины, мимо ушей и сказала:

— Зачем же тогда упрятали его в тюрьму?

Старик понял, что Нуруллобек выболтал ей все, и, убрав с лица улыбку, придал ему грустное, страдальческое выражение.

— Нуруллобек ввел тебя в заблуждение, — произнес он тихим, дрожащим голосом. — Я лежу на смертном одре, поднимусь ли, не знаю. Уходя на тот свет, не совру! Я не виноват, что Нуруллобека посадили в тюрьму, он сам виноват, зачем нарушал законы? Зачем держал в интернате детей Бурихона, Хайдара и других, им подобных? Не буду кривить душой, скажу откровенно: можно было бы не доводить до тюрьмы, если бы он не разозлил Бурихона. Зачем ему надо было волочиться за его сестрой? Тем более что знал: Бурихон отбился от рук, погряз в пороках и пьянстве и мое слово уже на него не действовало. Клянусь, всевышний не даст соврать: если бы Бурихон был прежним, я не позволил бы ему арестовать Нуруллобека, хотя он тоже не уважил меня. Он ведь знал, что я сватаю Марджону за Дадоджона…

— Марджону возьмет Нуруллобек! — резко перебила женщина. — Они дали друг другу слово.

— Врешь! — вскричал старик и, посмотрев на жену круглыми, остановившимися глазами, вдруг застонал и захрипел: — Голова, ой голова… Господи, возьми меня поскорее!..

В сердце старухи проснулась жалость, в голосе прозвучало участие.

— Опять схватило? — Она пересела к нему на постель, помассировала его лоб и виски. — Мучаетесь, страдаете, плачете, — говорила она, взяв его руку в свою. — Если бы в свое время жалели, не обижали и не заставляли страдать других, господь бог внял бы вашим молитвам и был бы милосерднее. Покайтесь в грехах и повинитесь перед людьми, может, создатель облегчит ваши муки. О себе я ничего не скажу. За эти тридцать восемь лет, что прожила с вами, ни солнца не видала, ни луны. Но я не жалуюсь, такова уж моя доля. Я вас прощаю. Но председательша, Нуруллобек и другие, они же не знают, сколько зла вы творили за их спиной и против них! Повинитесь и покайтесь, попросите прощения, чтобы бог помог вам легко расстаться с душой.

Трудно сказать, слышал ли старик эти слова или нет, а если слышал, то понимал ли, что говорит жена. Он лежал с закрытыми глазами, с лицом, искаженным страданием, а потом и вовсе впал в забытье.

Очнулся Мулло Хокирох в сумерках и, едва приподняв веки, увидел Дадоджона, который сидел на краю его постели и смотрел на него с тревогой и любовью.

— A-а, явился беглец, — сдавленным голосом вымолвил Мулло Хокирох, и на губах его появилась улыбка.

— Явился, ака, вернулся, простите меня, дурака, я виноват! — умоляюще произнес Дадоджон.

Эти слова вырвались из глубины его души. Приехав всего лишь полчаса назад и увидев брата в бесчувственном состоянии, Дадоджон чуть не заплакал. Как бы там ни было, но это ака Мулло заменил ему отца, вырастил его, кормил и поил, послал учиться и, дождавшись с войны, старался в меру своего разумения обеспечить ему спокойную, сытую и счастливую жизнь. Но он, неблагодарный, поддавшись первому порыву, удрал в степь и вспоминал брата только со злостью, не знал, что ему так тяжело, что дни ака Мулло сочтены. Умрет ака, и не останется у него никого, некому будет о нем заботиться. Нельзя было обижать ака Мулло, надо было, как вернулся из армии, довериться ему, а не быть мальчишкой, не поддаваться порывам. Виноват он перед ака Мулло и должен, обязан просить прощения!..

— Наша невестка… Марджона где?

— Здесь она, здесь! — встрепенулся Дадоджон. — Позвать?

Мулло Хокирох кивнул. Дадоджон метнулся к двери, которая вела в смежную комнату, где ждала Марджона. Он не успел открыть рта: Марджона по его лицу поняла, что старик зовет ее, и стремительно поднялась. Вбежав, она распростерлась на полу у постели Мулло Хокироха, взяла его костлявую жилистую руку и провела ею по своим глазам. Старику это понравилось, он погладил Марджону по голове.

— Будьте счастливы, да состариться вам вместе, — пробормотал он себе под нос.

Марджона приложила к глазам платок, будто прослезилась, и опустила голову.

— Мало мне осталось, — сказал старик скорбным голосом. — Жаль, что не увижу вашей свадьбы…

— Не говорите так, ака Мулло! — перебил Дадоджон. — Даст бог, проживете сто лет и еще увидите свадьбы наших детей.

Старик желчно усмехнулся.

— Если бы, — вымолвил он, — если бы… Но у меня к вам просьба… последнее желание…

— Я исполню все, что вы скажете! — воскликнул Дадоджон.

— Если так, тогда слушайте, — сказал Мулло Хокирох после недолгого молчания, и его голос стал крепче и тверже, в нем зазвучали властные ноты. — Идите, пишите заявление и завтра с утра поспешите в сельсовет, распишитесь и покажите мне свидетельство. Да, Дадоджон, да, мой брат, я хочу, чтобы ты женился на Марджоне, только на ней, больше ни на ком! Эта девушка — единственная, кто подходит и нужен тебе, она, как говорится, если понадобится, вытащит из грязи твоего осла. Идите, пишите заявление, я хочу увидеть его. Это мое завещание. Работу больше не ищи, ни перед кем не унижайся. Я попросил Нодиру назначить тебя после меня на мое место. Будешь заведующим колхозным складом. Если будешь умеючи работать… если пойдешь по дороге, указанной мной… и будешь советоваться с Марджоной… тогда ни в чем не будете нуждаться… Деньги копите, деньги! С деньгами никто вас не одолеет, будете сильны и неуязвимы, заткнете рот любой собаке, которая тявкнет на вас. Я, конечно, оставлю вам наследство, но вы забудьте о нем, делайте деньги!

Но будьте осмотрительны, знайте, куда ступить, остерегайтесь врагов! Не верьте ни одному человеку — люди злы и завистливы, держитесь только друг друга, не посвящайте в свои тайны третьего, только двое должны их знать, вы двое!..

Марджона слушала и думала, что старик со своими поучениями и наставлениями завелся надолго, а кому они нужны? — все знаю и без тебя. Как-нибудь соображу, обойдусь! Живуч, как ворон, боюсь, еще не скоро помрешь! Спасибо за доброе дело, за то, что вешаешь братику своему цепь на шею, а конец отдаешь мне. Быстрей проверни это дело, остальное — пустяки. Можешь оставить нам наследство и проваливаться в тартарары, только об этом и мечтаю. Если ты, не дай бог, опять встанешь на ноги, я не смогу оседлать твоего братца и ездить на нем так, как желаю, — ты, ворон живучий, ты будешь мешать! Да, ты сейчас за меня, ты думаешь, что я родилась для того, чтобы угождать тебе и твоему братцу, быть служанкой, рабой, исполнительницей твоей воли. Но как только увидишь, что надежды твои оказались пустыми, скрутишь меня в бараний рог. Я не брата твоего боюсь, он будет плясать под мой барабан, я тебя боюсь. Ты шайтан, ты коварен, беспощаден, жесток. Не дай бог оказаться у тебя в немилости. Не знаю, в кого твой брат, он, в отличие от тебя, простак, мягок и добр, как раз какой мне нужен. Он будет воском в моих руках…