Воронье живучее

— Какие же? — вздохнул Дадоджон.

— Во-первых, выпустили Нуруллобека и вернули на прежнюю должность. Он отделался строгим выговором. Мы думали, что он захочет отомстить, но он и не помышляет об этом. Наоборот, дал знать, что мечтает увидеть меня и от своего намерения не отступился… — при этих словах Марджона внимательно посмотрела на Дадоджона, но в его лице не дрогнул ни один мускул. «Пройму я тебя, все равно пройму!» — подумала Марджона, гася закипевшую злость, и воскликнула: — Бывают же люди! Ведь, если разобраться, он из-за меня сел в тюрьму, из-за меня пострадал и чуть не лишился доброго имени, а все равно не отступился. Не знаю, как назвать такое…

— Любовью, — сказал Дадоджон, и Марджона возликовала, потому что в интонации, с которой прозвучало это слово, ей почудились и зависть, и волнение, и даже затаенная ревность.

— Безответная любовь, — сказала Марджона как можно более равнодушным тоном. — Любовь расцветает, когда она взаимна. Да что говорить, — махнула она рукой, — вы сами хорошо знаете. Не нравится мне Нуруллобек. Убивать будут, не пойду за него.

— Вам виднее, — сказал Дадоджон, не желая разговаривать на эту неприятную ему тему. — Какие еще новости?

— Ну, про стычку ака Мулло и Бобо Амона вы, наверное, слышали…

— Какую стычку? — удивился Дадоджон. — Мне ничего не говорили.

Марджону задело, что Дадоджон не хочет говорить о любви, она ляпнула первое, что пришло в голову. Если бы Марджона знала, что Дадоджон не слышал про эту нашумевшую историю, она никогда не заикнулась бы о ней. Но раз уж сказала, придется выкручиваться.

— Бобо Амон стал потом и сам раскаиваться, что так поступил. Ака Мулло немножко отлежался и снова вышел на работу.

— Ничего не понимаю, — сказал Дадоджон. — Что сделал Бобо Амон с ака Мулло?

— Ну, это… Вы же его знаете… Вспылил и ударил…

О том, что Бобо Амона за это арестовали и что вот уже семь или восемь дней, как его не стало, Марджона умолчала. Не сказала она и о том, что Бурихон, который и без того висит на волоске, и Абдусаттор, арестовавший Бобо Амона, боятся, как бы их не обвинили в смерти кузнеца.

В то утро, когда его взяли, Бобо Амон твердо решил рассчитаться с Мулло Хокирохом сполна. Он проснулся с намерением быстренько позавтракать, пойти к этому ползучему гаду и выложить ему все, что знает про него и за что ненавидит, а потом удушить, бросить людям к ногам и сказать: «Вот теперь пусть судит меня закон, я приму наказание с чистой душой и спокойной совестью, потому что отомстил за дочь и за нашего героя Карима-партизана. Больше всего я виноват перед миром в том, что так долго молчал и не вывел этого негодяя на чистую воду раньше. Мир был бы тогда чище, и Наргис не покинула бы меня».

…Это было в годы басмачества, когда отец Мулло Хокироха — охотник Азиз, — сдавшись властям и получив амнистию, пытался сдержать свое слово. Вы уже знаете, что прежние сподвижники Азиза не оставляли его в покое и требовали, чтобы он вернулся в их ряды, убив Карима-партизана. Они действовали через его сына Самандара, теперешнего Мулло Хокироха. И когда сын не справился с поручением, то есть не сумел уговорить отца, они стали понуждать на убийство его самого.

Бобо Амон в те тревожные дни был в добровольческом отряде. Однажды басмачи схватили его, жестоко избили и уже собирались перерезать горло, но предводитель банды — курбаши — вдруг вспомнил, что у него расковался конь. Вспомнил об этом и еще кое-кто. И Бобо Амона оставили жить до тех пор, пока не найдут кузню и он не исполнит работу. Три дня и три ночи басмачи таскали его с собой, положив, как куль, поперек седла. На четвертые сутки они остановились в какой-то лачуге на лесистом склоне горы. Шел дождь, громыхал гром, сверкали молнии. Бобо Амон лежал на вонючей войлочной подстилке в углу хижины лицом вниз, а басмачи, рассевшись вокруг очага, жадно насыщались. Продукты им принесли трое мужчин, двое из них, судя по голосам, были в годах, а третий молодой.

— Наотрез, говорите, отказался? — спросил, рыгнув, курбаши. — Значит, слово, которое дал безбожникам, для Азиза-охотника сильнее веры в аллаха?

— Истину молвили, господин, — сиплым голосом ответил кто-то.

— А что скажешь ты, его сын?

— Все от бога, сударь, бог и вымочит, бог и высушит, — зазвенел молодой голос. — Оставим отца в покое, изыщем другие пути.

Курбаши снова рыгнул и грязно выругался. Потянулось молчание. Бобо Амон затаил дыхание. Он притворился спящим и напряг слух.

— Хорошо, — сказал курбаши, — тогда это сделаешь ты.

— Я?! — вскрикнул сын охотника. — Вы шутите, господин.

Курбаши рассмеялся.

— Какие могут быть шутки? Карим-партизан должен отправиться к праотцам, и ты поможешь ему.

— Я скромный, смиренный послушник. Мне предназначено проникать в души людей, мое оружие — божье слово. Я не держал никогда в руках ни меча, ни ножа…

— Мы дадим тебе нож, — опять хохотнул курбаши. — На, держи… Бери, говорю! — повысил он голос и потом властно и твердо сказал: — Запомни, Самандар, сын Азиза: если ты не вернешь мне этот нож работы лучших ура-тюбинских мастеров с кровью Карима-партизана, я омочу его в твоей крови!

Вдруг грянул выстрел, басмачи повскакали с мест и, забыв про Бобо Амона, выбежали из хижины. Затарахтел пулемет… Связанный по рукам и ногам Бобо Амон напряг все силы и сумел перевернуться на спину. Красноармейцы, атаковавшие басмачей, спасли его.

Возвратившись в родной кишлак, Бобо Амон узнал, что пропал Самандар, сын Азиза-охотника. Он спросил, давно ли, и, услышав ответ, высчитал, что он исчез через два дня после той ночи. С Каримом-партизаном ничего не случилось, до его злодейского убийства было еще несколько лет, и Бобо Амон успокоился.

Но он не мог побороть своей неприязни к Самандару, вернувшемуся в кишлак в обличье Мулло Хокироха, он запомнил его слова: «Мое оружие — слово божье, мне предназначено проникать в души людей», — и чем успешнее ему это удавалось, тем больше Бобо Амон ненавидел его.

Кузнец понимал, что никто не поверит, если он обвинит Мулло Хокироха в убийстве Карима-партизана, так как весь кишлак и все в округе видели, какие установились у них отношения и как переживал и страдал Мулло Хокирох, узнав о злодействе. Да и сам Бобо Амон сомневался в его причастности к убийству. Не имея доказательств, не хотел брать греха на душу. Он был твердо уверен в одном: никакой Мулло Хокирох не праведник, ибо, как говорили мудрецы, «кто мерзок — мерзостью змеиной обладает».

Однако теперь, после трагической смерти дочери, Бобо Амон пришел к мысли, что Мулло Хокирох причастен к убийству героя. И никто не смог бы убедить его в обратном: руку, взявшую нож для того, чтобы пролить кровь, не остановить. Мулло Хокирох был пособником басмачей, им он и остался. И этого достаточно, чтобы избавить мир от его гнусного дыхания.

Итак, наутро после колхозного собрания Бобо Амон решил покончить с Мулло Хокирохом раз и навсегда. Однако едва он собрался выходить со двора, как в калитку забарабанили и перед ним оказались три милиционера во главе со своим начальником Абдусаттором.

— Вы арестованы! — с ходу объявил Абдусаттор.

Бобо Амон окаменел.

В милиции следователь объявил ему, что на него заведено уголовное дело по обвинению в покушении на убийство. Слушая, Бобо Амон наливался кровью, жадно ловил ртом воздух, и следователь, осекшись на полуслове, испуганно спросил:

— Что с вами?

Но Бобо Амон уже не слышал вопроса, он оглох и онемел от яростного гнева и пережитых страданий. В таком состоянии его вернули домой. И через два дня, так и не сумев вымолвить ни одного слова, он умер. Его похоронили рядом с Наргис.

Мулло Хокирох, услышав о кончине кузнеца, схватился за голову, лил слезы и сокрушался и, хотя еще не оправился от побоев и едва передвигался, заявился на похороны, отстоял заупокойную молитву. На кладбище он не смог пойти: Ахмад с одним из своих приятелей притащил его из мечети домой чуть ли не на руках. Затаившись под одеялом, Мулло Хокирох долго не мог унять сердцебиение. Он боялся, как бы не умереть от радости. Ведь о таком везении он даже и не мечтал. Умер один из тех, кого он всегда боялся, перед кем испытывал дикий, неизъяснимый страх. Умер, лишившись языка, разбитый параличом. Умерев такой смертью, проклятый кузнец оказал ему неоценимую услугу, пусть теперь покрутится с досады в могиле!.. По кишлаку и по всей округе пойдет слух, что Бобо Амон поднял руку на невинного, тихого, божьего человека, ни за что ни про что измывался над ним. Благородный, святой человек простил его, но бог не простил, воздал по заслугам — и Бобо Амон умер, не оставив ни завещания, ни наследников. Он, Мулло Хокирох, постарается, чтобы слух этот прошел по всей области…

Он снова и снова твердил себе, что умный человек должен проявлять сдержанность и рассудительность, никогда не суетиться и не подгонять события, извлекать максимальную выгоду из каждого поворота небес. Если взвесишь каждый свой шаг, никогда не споткнешься! Теперь осталось только два человека, которых нужно опасаться. Первый — это его старуха. Но она, к счастью, сама боится мужа, рта не раскрывает, глупа и покорна. Страшнее второй — Аминджон Рахимов, секретарь райкома. Он умный, проницательный человек, его провести невозможно, разве только убрать с дороги. Но как?

— Используя поворот небес, — вслух подумал Мулло Хокирох, благо жена вышла из комнаты.

О, Аминджону уже уготовано несколько ям, и он, Мулло Хокирох, будет отныне денно и нощно молиться, чтобы секретарь райкома поскорее провалился в одну из них. Он будет сталкивать его туда с помощью дурака и пьянчужки Бурихона, жулика и хапуги Хайдара, самонадеянного глупца и грубияна Абдусаттора. Пусть они ведут себя так, как ведут, пусть нагромождают ошибки на ошибки, преступления на преступления — из-за них несдобровать и Аминджону, спросят с него, ведь он должен отвечать за кадры. Начало уже положено — горит Бурихон, а для Абдусаттора не пройдет бесследно смерть кузнеца: надо раздуть слушок, что этот нарушитель законов выдвинулся при Аминджоне… так что берегись, Аминджон, дай срок, то ли еще будет! Продлил бы господь жизнь Мулло Хокироху, остальное пустяк. Он все предусматривает, он знает, как использовать повороты небес и добиваться задуманного. Марджона в степи тоже исполняет его волю…

Да, Марджона была способной и достойной последовательницей Мулло Хокироха.

На десятый день врач разрешил Дадоджону ходить, но в меру, не утомляясь. В воздухе уже пахло весной, снег сошел, солнце пригревало, и Дадоджон чуть ли не по полдня проводил на воздухе. Дядюшка Чорибой хвалил доктора, но при этом говорил:

— Доктор поставил тебя на ноги, а вылечит, воздух.

У становища было необычайно людно и шумно: со всех сторон пригнали сюда овец. Ветеринары осматривали их перед началом массового окота. А врач устроил в одной из комнат медпункт, выстукивал и выслушивал чабанов и членов их семей, заводил на них медицинские карточки. Марджона работала с ним, но через каждые три часа прибегала к Дадоджону и поила лекарствами. За минувшие дни она стала своим человеком в семье дядюшки Чорибоя: помогала в свободное время тетушке Рухсоре и ее невесткам по хозяйству, учила невесток наряжаться, играла с детишками…