Воронье живучее

33

Зима выдалась суровая. На редкость обильные снегопады и неожиданно сильные морозы лишили овец подножного корма. Если бы не сено, заготовленное близ становища, и если бы Туйчи раз в неделю не подвозил жмых и овес, вряд ли удалось бы сохранить поголовье. Почти до самого конца января овец держали в кошарах и пасли только около дома, поэтому Дадоджон большую часть времени проводил в обществе дядюшки Чорибоя и его сыновей.

Днем он вместе с Камчином присматривал за овцами, раздавал корма, таскал из колодца воду, гонял отару по кругу, чтобы животные не застаивались на холоде и не заболевали, а вечерами, загнав их в кошару, отогревался в теплой мехмонхоне за сандалом. После ужина, выпив крепкого зеленого чая, он раскрывал книгу «Проделки хитреца», и все домочадцы погружались вместе с ним в дивный мир сказок. Иногда во время чтения вдруг заливались неистовым лаем собаки. Камчин вскакивал первым, за ним мигом поднимались дядюшка Чорибой, Шамси и Дадоджон. Выбегали с двустволками, чтобы помочь собакам догнать голодных волков. Порой налетали бураны: тогда и вечер, и ночь проходили беспокойно — по нескольку раз наведывались в кошары.

Сегодняшнее утро оказалось ясным и солнечным, мороз отпустил. Ребятишки высыпали наружу, катались на льду, играли в снежки, барахтались в сугробах. После завтрака Камчин сказал, что выведет отару в степь, снег истончал, пусть овцы поработают копытами, поищут корм, им это полезно. Дядюшка Чорибой заметил, что, прежде чем выводить, надо взглянуть на небо.

Они вышли из дома. Солнце уже поднялось довольно высоко, на небе ни облачка, только на далеком западном горизонте стояла легкая дымка. Посмотрев на нее, дядюшка Чорибой сказал:

— К вечеру погода может испортиться. Хотите прогулять отару выводите, но далеко не уходите. Не нравится мне эта дымка.

— Может, еще рассеется, — сказал Камчин.

— Ветер, мой дорогой, подобен тебе. Как угадать, что взбредет ему в голову? — улыбнулся дядюшка Чорибой. — В любом случае будьте осторожны.

— Будем поглядывать на небо, — сказал Дадоджон.

— Знаю я этого непоседу, — кивнул дядюшка на сына. — Как выведет отару, так гонит к саю Селоб.

— Ну, Селоб-сай это близко! — засмеялся Камчин. — Рукой подать!

— Осторожность головной боли не причиняет, сынок. Поэтому, повторяю, далеко не ходите.

— Ладно, вернем овец сытыми и невредимыми, — пообещал Камчин.

Они выпустили овец и погнали их в степь.

Во главе отары шел большой рыжий козел, по обеим сторонам и сзади плелись внешне ленивые, а на деле зоркие и быстрые псы-волкодавы с обрезанными хвостами и ушами. Грузные овцы, большинство которых составляли суягные матки, двигались не спеша. Камчин и Дадоджон ехали на конях. Как Камчин и говорил, снег истончал, немножко подтаял. То и дело встречались волчьи следы.

Километрах в двух от дома позволили овцам разбрестись, но Камчин сокрушался, что это не пастьба, а мучение. Время от времени он поглядывал на запад, дымка на горизонте то сгущалась в серенькое облачко, то, кажется, рассеивалась. Дадоджон спросил, почему Камчину не нравится такая пастьба? Ведь овцы все-таки сыты, недавно покормили сеном.

— Сухое сено, — ответил Камчин, — не сравнить с полевой травой, даже сухой, но на корню. Вся сила в корнях. Я же вижу, недовольна скотинка, по ее дыханию это чувствую, по взгляду понимаю. Вон посмотрите, как остервенело бьет копытцем по снегу, нет настоящей травки, мало! Губа сказала, что пришло, рот — что вошло, а брюхо спрашивает, что же там было, что не дошло, — засмеялся Камчин.

— Я понял, к чему клонишь, — улыбнулся Дадоджон. — Хочешь в Селоб-сай?

— Угадали! Трава там стоит на корню двенадцать месяцев в году. Чем больше каракульская суягная матка сжует верблюжьей колючки, тем выше качество смушки.

Дадоджон, уже зная нрав Камчина, решил подзадорить его.

— При чем тут верблюжья колючка и прочая травка? Шкуры-то отправляете на завод сырыми. Как обработают там, такой и выйдет каракуль.

— Неправда! — горячо воскликнул Камчин. — Как окотится овца, я сразу могу сказать, какой каракуль выйдет из ягненка.

— Ну, ну, увидим…

— Могу поспорить!

— Придет окот, поспорим, — сказал Дадоджон.

Дымка на горизонте вроде бы и вправду рассеялась. Дадоджон согласился с Камчином, что ее не видать, и, подождав еще немного, они все-таки решились погнать отару к саю Селоб.

Они добрались туда в полдень — обогнули большой холм, миновали каменистое плато и спустились в ущелье. Открывшаяся взору картина восхитила Дадоджона. Берега безводного сая были в зарослях кустарника, на котором еще сохранилась прошлогодняя листва. И трава вокруг зеленая, только немного потемнела. Глаза Дадоджона, утомленные однообразной белизной, сейчас отдыхали.

— Вот видите! — воскликнул Камчин. — Даже если всего час попасти здесь овец, они наберутся сил на два дня.

— И будут приносить только сур! — засмеялся Дадоджон.

— Да, только сур, — не принял Камчин шутки. — Вы напрасно смеетесь. Ценность каракуля зависит прежде всего от условий, в которых держат овец, то есть от трав и погоды. Почему он называется каракулем? Под Бухарой есть такая местность Каракуль, там для овец самые благоприятные условия, потому и смушки там получают самые лучшие в мире.

— Нет, я не смеюсь, — возразил Дадоджон. — Я верю всему, что ты говоришь.

Отара расползлась по ущелью. Овцы вели себя так, словно давно знали и любили это место. Камчин ослабил подпруги и, пустив лошадей пастись, принялся собирать хворост. Дадоджон стал помогать ему, набрал охапку, потом выбрал удобное местечко для отдыха и, сев на пенек, глубоко, с наслаждением вдохнул чистый, настоянный на морозце и пронизанный солнцем воздух.

Прямые солнечные лучи грели, словно весной, и широкая лента неба над головой была по-весеннему голубой. Тишину нарушало только довольное блеяние овец. Дадоджон почувствовал себя наверху блаженства.

Почти два с половиной месяца как он покинул кишлак и убежал сюда, в эту чистую раздольную степь. И нисколько не жалеет! Степь подействовала на него благотворно, она спасла его от безумия и облегчила горе, здесь некогда предаваться печалям, нет двурушных людей, растравляющих раны. Он готов жить и работать тут до конца своих дней, если только оставят его в покое. Но разве оставят? Ака Мулло упрям, досаждает своими посланиями и не успокоится, пока не добьется своего. В последнем письме написал, что государство учило Дадоджона не для того, чтобы он пас овец. Доля правды в этих словах есть. Ведь и секретарь райкома приглашал его на работу. Сейчас всюду нужны специалисты, могут потребовать, чтобы он вернулся, отработал диплом…

— Теперь вскипятим чай и перекусим! — раздался веселый голос Камчина.

Камчин разжег костер и сунул в огонь чугунный чойджуш[44].

— А воду где взял? — спросил Дадоджон.

— Привез с собой в бурдюке, — ответил Камчин. — Но здесь поблизости есть родник. Посмотрели бы вы эти места летом. Просто рай. Я часто пригоняю сюда овец. А знаете, — вспомнил он, — если бы не овца, меня бы ужалила тут змея.

— Змея? Тут водятся змеи?

— Сколько хотите. Даже кобры.

— Как же овца могла спасти тебя?

Камчин засмеялся, подбросил в костер хворосту и сказал:

— А я решил соснуть и улегся под деревом и даже не подумал про змей. Ведь змеи, скорпионы, фаланги боятся овец, от одного их запаха бегут в свои норы и не высовывают носа. Но я, видно, улегся на змеиной норе, а змея уползала от овцы. В общем, она была в двух шагах от меня. А я услышал топот, проснулся, вскочил и вижу, как змея, вот такая громадная кобра, — показал Камчин руками, — извивается под копытами овцы. Ну, я за нож, отсек змее голову, а самого трясет. Не окажись здесь овцы, был бы я мертв. Она отошла только после того, как убедилась, что кобра подохла.

— А я думал, овца глупа, не то что собака, — сказал Дадоджон.

— Собака конечно, умнее, но и овца хорошо разбирается, кто друг и кто враг, и старается не давать в обиду ни себя, ни хозяина. Жаль, что нет у нее сил биться с самым страшным своим врагом — волком. Тут она надеется на человека и на собак.

— Твои собаки как львы! — сказал Дадождон.

Камчину польстила похвала:

— У меня их пять, и каждая может управиться с пятью волками. Года два назад зима была бесснежной, а без снега морозы переносятся хуже, надо чаще гонять овец. Выгнал я их в степь, один с ними вышел — помощник заболел, вдруг Рахш — на дыбы и заржал, а овцы сбиваются в кучу, собаки рванулись вперед. Смотрю, волков двадцать прут на отару, наплевать им на собак. Говорят же, голод и волка гонит из колка, он и чабана не боится. Так и тут было. Сцепились они с собаками, я подбежал, а как стрелять? Стал палить в воздух. Минут двадцать шла бойня, отогнали зверюг, а пять волков так и остались лежать, перегрызли им горло мои собаки. Правда, и им досталось, две даже не могли подняться, скулили, но я перевязал их раны, уложил на Рахша и привез домой. Отец с Шамси не поверили мне, пока сами не увидели дохлых волков и не сняли с них шкуры.

— А Рахш не боялся собак? Когда-то я слышал, что лошади не выносят запаха псины.

— Ерунда! Мой Рахш с ними…

Слова остались у Камчина на языке — гудя, словно сель, по ущелью вдруг пронесся ураган. Разметал костер, опрокинул чойджуш. Дадоджон, вскочив, глянул на небо. Его стремительно затягивало седой, все более темнеющей пеленой.

— Пурга идет! — вскричал Камчин. — Скорее!

— Куда?

Но Камчин уже бежал к овцам. Тревожно блея, они сбивались в кучу и жались к стене ущелья. Вновь налетел ветер, стал лохматить, прижимать к земле кусты, гнуть деревья. Живо представив, как беснуется ветер в открытой степи, Дадоджон, нагнав Камчина, спросил, не лучше ли переждать пургу здесь? Камчин ответил, что здесь не даст ветер — помчится ураганом, словно по трубе.

— Скорее наверх! Быстрее! — кричал Камчин. — Я пойду впереди, вы подгоняйте сзади. — Он схватил за рога козла-вожака, вытянул его и, поставив на тропу, пнул ногой, чтобы вел за собой отару. — Пошел!.. Пошел!..

Но и козел, и овцы двинулись неохотно — норовили сгрудиться, залезть в середину, не хотели идти наверх, шарахались в стороны. Камчин надрывался, бил их кулаками, пинал, подталкивал руками… Дадоджон делал то же самое. Но вот первые два-три десятка овец выбрались из ущелья, остальные потянулись за ними. Увидев это, Камчин сел на коня, не на Рахша — Рахша, как более умного, он пожертвовал Дадоджону, и умчался вперед.

Тучи затянули все небо, ветер усиливался с каждой минутой, посыпалась снежная крупка. Она больно секла лицо. Дадоджон втянул голову в плечи, прижал подбородок к груди. Поднимались последние овцы, осталось сделать несколько шагов — и они будут наверху. Вдруг из-под его ноги выскользнул камень, и он, потеряв равновесие, упал и покатился, ударился головой. Сверху скатился еще один большой камень и придавил ему ногу.

Ушел Камчин, ушла отара, ушли собаки, внизу остались лишь Рахш да беспамятный Дадоджон. Он не знал, сколько прошло времени, только, когда открыл глаза, вдруг увидел перед собой с одной стороны — Наргис, а с другой — Марджону. Они обе смотрели на него ясным взором и обе улыбались. Дадоджон растерялся, не знал, что делать и что сказать. «Господи, что это такое? — подумал он. — Почему они не помогают мне? Чему улыбаются? Ведь мне больно, больно!..» Он хотел крикнуть, но едва разжал губы, как Наргис нагнулась и своими тонкими нежными ручками взялась за камень, который придавил ему ногу, хотела столкнуть его, но Марджона забежала с другой стороны и тоже взялась за камень и стала мешать Наргис, не давала сдвинуть… У Дадоджона не было сил шевельнуться, иначе бы он показал Марджоне, как мешать… Наргис долго мучилась, билась, ничего у нее не вышло, и она опустила руки, а Марджона подбоченилась, и они обе снова уставились на Дадоджона.