Воронье живучее
- Автор: Джалол Икрами
- Жанр: Современная проза
- Дата выхода: 1981
Читать книгу "Воронье живучее"
14
Их отца звали Алахоном и титуловали Махсумом, так как он был сыном знатного богослова, однако людям запомнилось его прозвище — ишан Лайлатулкадр. Почему его так прозвали, трудно сказать. Лайлатулкадр — название летней ночи, в которую тот, кто бодрствует, может якобы узреть отблеск божьего лика, превращающего в золото все, за что человек ни ухватится. Алахон-Махсум в годы учебы в медресе любил покутить и пировал ночи напролет; может быть, поэтому и прозвали его друзья-недоучки Лайлатулкадром. Кличка навсегда заменила ему имя, которое было дано при рождении.
Надо сказать, что Бурихону это помогло скрыть свое социальное происхождение: в анкетах он писал «из служащих». Отец, слава богу, оказался довольно прозорливым человеком: будучи муллой и владея в Богистане обширными земельными участками, несколькими домами и дворами, он, как только грянула революция, сменил чалму на фуражку и стал советским служащим. В тот период острой нехватки национальных кадров Алахон Лайлатулкадр зарекомендовал себя грамотным и дельным работником, не раз получал премии и письменные благодарности, которые Бурихон бережет как зеницу ока. Разоблаченный своими бывшими батраками, старик перебрался с семьей в кишлак Хазрати Мазар (теперешний Карим-партизан). Здесь у него были усадьба, сад, надел земли, которую до самой коллективизации он сдавал в аренду. Теперь он стал писаться дехканином. Лайлатулкадр хорошо понимал, что новой власти будут нужны образованные люди, и поэтому одним из первых послал сыновей в советскую школу, а на смертном одре завещал учить дочь. Марджоне, или Шаддоде, в ту пору было два года.
Марджона… Когда семья перебралась в кишлак, мать вдруг возмечтала о дочери. Но бог никого не давал — ни дочку, ни сына. Алахон, который был старше жены лет на двадцать, если не больше, посмеивался над ее желанием. Разве можно нынче, когда все неустойчиво, смутно, рожать детей? Теперь каждый день у него на счету, сегодня он жив, а завтра может оказаться в лучшем мире. Так что достаточно и двух сыновей.
Но матери дочь роднее и ближе, чем сын. Дочь и первая помощница, и первая подруга. В дочери мать видит свое продолжение.
В общем, желание заиметь дочь не давало жене Алахона покоя. С этой мыслью она ложилась спать и с ней вставала. И бог словно бы внял ее мольбам…
— Мам, а почему я зовусь Марджоной?[30] — спросила однажды девочка, и мать ответила, что назвала ее так по желанию ангела, который дал ей вкусить от ниспосланного богом чудодейственного яблока.
Со временем вымысел и реальность в воображении матери Марджоны слились в нечто единое, порой ей казалось, что она даже ощущает во рту вкус того чудного яблока.
Итак, бог наконец-то внял ее мольбам о помощи, и однажды с криком «о аллах, о создатель!» во дворе появился ясноликий благородный дервиш. Алахона в тот день не оказалось дома — так было угодно судьбе, — и женщина встретила божьего странника благосклонно, расстелила перед ним скатерть с обильным и щедрым угощением, досыта накормила, а потом поделилась своим сокровенным желанием. Дервиш взял свою каджкули — выдолбленную тыкву, что служит дервишам вместо сумы, — и достал из нее румяное яблоко. Он разломал это яблоко на две половинки, одну съел сам, другую дал съесть женщине, жаждущей ребенка, и сказал, что вскоре, с божьей помощью, она затяжелеет и разрешится от бремени дочкой, которую непременно должна назвать Марджоной.
Дервиш ушел в другие края, больше его не видели ни в кишлаке, ни в округе. Однако ровно через девять месяцев, девять дней и девять часов на белом свете появилась девочка, которую мать нарекла Марджоной. Малышка стала любимицей всей семьи. С двух лет, как уже говорилось, она росла без отца, мать и братья не чаяли в ней души, и она чувствовала это. Ее характер портился не по дням, а по часам. Капризная, злая и грубая Марджона вела себя невыносимо, и братья прозвали ее тиранкой — Шаддодой.
Выполняя волю покойного мужа, мать отдала дочку в школу. Шаддода и там выделялась: бойкостью и дерзостью она превосходила многих мальчишек. После седьмого класса большинство родителей не пускало девочек в школу; мать Шаддоды не составила исключения. Однако, бросив учиться, Шаддода отказалась носить паранджу. Она увлеклась нарядами и прическами, приобщилась к косметике. Подруги силком привели ее в медучилище; она поступила, однако, не проучившись и года, бросила.
Мулло Хокирох не зря задумал женить младшего брата на Шаддоде: он отлично знал, что представляет из себя эта особа. Витающему в облаках и безвольному Дадоджону нужна, считал он, жена, которая крутила бы им и вертела, подгоняла, подхлестывала… Только с такой женой Дадоджон может стать человеком. Шаддода для этого подходила. С другой стороны, она из благородного рода махсумов, породниться с которыми издревле почиталось за честь. Немаловажное значение имело и то, что она сестра Бурихона — своего человека, можно сказать, воспитанника и послушника.
Для Шаддоды все это не составляло тайны. К тому же Дадоджон красив — пусть подруги лопнут от зависти!.. Как-то брат Бурихон, желая пошутить, спросил Шаддоду, пойдет ли она, если будут сватать, за Дадоджона, и Шаддода, ничуть не смутившись, ответила:
— Да, конечно!..
Шерхон не знал про это. Он полагал, что достаточно ему выразить свое неудовольствие, и Бурихон, Шаддода и старая мать откажут сватам. Они не ослушаются его, не переступят обычаев предков. Ему представлялось, что в глазах семьи он по-прежнему старший мужчина, а за старшим последнее слово — закон и указ для всех. Пока он жив и здоров, Шаддоде не бывать женой Дадоджона! Он скажет сестре, чтоб не давала согласия. Если откажет она — никто не заставит. Теперь нет таких прав — выдавать замуж насильно. Советская власть отменила. Пусть Бурихон-законник поразмыслит над этим. Как младший брат он не должен перечить…
— Мать, я еду в Ташкент! — объявил Шерхон с порога, вбежав в комнату матери и Шаддоды. — Но до отъезда должен решить один вопрос.
— Господи, что за спешка, сынок? — сказала мать, откладывая шитье. — Ведь вчера только приехал, не успела налюбоваться, наговориться — и уже уезжаешь! Ну останься хоть на денек, на два, дай хоть накормить тебя тем, что ты любишь! Приготовлю пельмени, сынок, останься. Успеешь к своей татарке. Когда еще увижу тебя?
— Не могу, мать, дела. Надо ехать. Но скажу вам вот что: Марджону без моего разрешения замуж не выдавайте. Я уже слышал, что Мулло Хокирох сватает ее за своего брата. Я против. Знаю я эту семейку, сестра не найдет там счастья.
Мать закивала головой:
— Ты прав, сынок, прав, и у меня не лежит душа… — Она вздохнула. — Но теперешним дочкам и сыновьям мать не указ. Не дети — беда! Ты вот сам уехал в Ташкент, меня не спросив, и без спроса взял в жены татарку. И Бурихон тоже сам нашел себе жену, слава богу еще, что из здешних, хоть знаю, кто ее мать, кто отец… Теперь вот сестра твоя. О-о-о, эта девчонка почище тебя и Бурихона. Вас обоих за пояс заткнет! Ею управляют бесы. Я с ней не справлюсь.
Шаддода в это время возилась на кухне. Но, видно, бесы, которых упомянула старуха, шепнули ей что-то на ухо, и она подобралась на цыпочках к двери. Закипая бешенством, слушала Шаддода разговор Шерхона с матерью.
— Да что с вами, мать?! — вскричал удивленный Шерхон. — Вы забыли, чья вы жена?! Забыли, каким был наш почтенный отец?! Разве вместе с ним обратилось в прах все, чему он учил? Вы — мать, вы имеете право сказать «нет». Запретите ей, объясните, что на один ее волос найдется сотня мужей.
— Сто раз говорила, она ни в какую.
— Что-что? Моя сестра сама желает идти за этого басмаческого ублюдка? — не поверил Шерхон своим ушам.
Шаддода, услышав это, с треском распахнула дверь и, влетев в комнату, проорала:
— Откуда вы знаете, что он басмач? Вы люльку его качали?
— Прости боже! — воскликнул Шерхон раздраженно. — Подслушивала?! Да есть у тебя хоть капля стыда?
— На себя посмотрите! Чего разорались на мать? Какое вам дело до нас?
Шерхон на миг растерялся, потом вскипел.
— Что говорит эта сучка? — крикнул он сдавленным голосом.
— Ай-яй-яй, и не стыдно? — сказала мать и обратилась к дочери: — Ради бога, перестань. Грешно так разговаривать со старшим братом. Он тебе вместо отца…
— Знать не желаю такого отца! — перебив мать, топнула Шаддода ногой. — Он бродяга и вор! Грабитель! Убийца! Он…
Шерхон рванулся на сестру с кулаками. Вздыбленный и гневный, он был страшен. Не увернись Шаддода, разбил бы ей голову, бил бы и топтал ногами, мог бы убить… Но Шаддода оказалась проворной и гибкой, как змея. Извернувшись, она проскочила у него под рукой, выскользнула во двор и, отбежав, заорала:
— Шиш тебе, паршивый пес! Гад проклятый! Кабан вонючий! Ну-ка убирайся отсюда живо, проваливай! Попробуй тявкнуть еще раз, я сама побегу в милицию, расскажу, что это ты ограбил дом Азимбая, сама отнесу браслет и серьги жены Азимбая, которые ты дал мне!.. Уходи, уходи, уходи!.. — затопала Шаддода ногами.
Шерхон вытаращил налитые кровью глаза, тяжко и часто задышал и, как разъяренный петух, потоптавшись на месте, вернулся в комнату. Он долго не мог прийти в себя, сидел и скрипел зубами. Никогда он не думал, что младшие брат и сестра окажутся такими низкими, подлыми людьми и так обнаглеют, что перестанут считаться с ним. Шерхон не считал себя святым. Наоборот. Но иногда в нем пробуждалась совесть, он каялся и клял свою пропавшую жизнь и глушил душевные муки водкой, ища себе оправдания. Но именно поэтому он идеализировал в своих представлениях братишку и сестренку, считал их праведными и благородными, чистыми, честными, скромными… Он и мысли не допускал, что они могут быть невежливыми и непочтительными со старшими, могут проявить неуважение к нему и ослушаться. А что оказалось на деле? Как повел себя с ним Бурихон? Ему наплевать на старшего брата, ради Мулло Хокироха… ради шкуры своей запродаст и родную мать. А Шаддода, эта сучка, вон куда хватанула — заложит, факт… Убить ее мало…
На скулах у Шерхона играли желваки, он дико водил глазами, сжимал и разжимал кулаки. Притихшая мать громко вздохнула.
— О боже, за какие грехи мне такое наказанье? Хоть бы один стал человеком! Не дети, а сплошное мучение.
Она дернула Шерхона за рукав, привлекая его внимание, и сказала:
— Растила я ее, души в ней не чаяла, думала, что станет опорой, послушной будет и скромной, как все дочери мусульман, а она на голову села, сущий дьявол!.. Не мучайся, сынок, не морочь себе голову, не связывайся с ней. Лучше уезжай подобру-поздорову в свой Ташкент. Она, проклятая, на все способна: и в милицию побежит, и топором тебя хватит… — Мать округлила глаза: — Знаешь, я видела у нее наган… Ой, сынок, глянь, не стоит ли под дверью?.. Нет?.. Настоящий наган, с пулями. Не знаю, где уж и взяла, может, твой…
— Откуда мой? — перебил Шерхон. — Я обхожусь без оружия.
— А, ну тогда, наверное, Бурихона. Не знаю, не важно. Она его прячет. Так что, сынок, не связывайся с ней, плюнь на нее, за Дадоджона пойдет или за другого, пусть тебя не волнует…
— Верно, мать, черт с ней! — произнес Шерхон, немного успокоившись. — Золотые слова вы сказали! Нужно подальше бежать от такой сестры и такого брата. Ничто им не свято, ради себя продадут и меня и вас. Ничего, бог их накажет! До свидания, мать!