Плахта

* * *

Я, муж и две дочери (четырнадцать и шестнадцать лет) живем на Яблунской: самой уютной и тихой улице Бучи. За каких-то пару дней она превратилась в улицу смерти. В улицу страха, подбитой техники и непрекращающихся боев.

Когда все случилось, муж был непреклонен. Тверд, как стена. Остаемся дома, никуда не рыпаемся, Буча и Ирпень им ни к чему. Рашисты будут прорываться к Киеву другими дорогами. Танками и БТРами им нет смысла здесь тесниться. Вскорости начался ад, и выезжать было поздно. Мы не просто попали в кольцо, мы очутились на линии фронта.

Больше недели не выходили из погреба. Лютый холод, сырость, конденсат. С потолка свисали длинные капли, будто в них подмешали желатин. Одеяла мокрые, одежда мокрая. И душераздирающие звуки войны. Грохот, удары, пальба. Дом подпрыгивал вместе со всеми кирпичами и становился на прежнее место или около него. Подобное происходило стократно. С собой — буханка хлеба (испекла накануне), две палки колбасы, десяток яиц, две банки консервов, одна селедка. Вот и вся наша еда.

Каждый день во двор заглядывали русские и стучали в двери. Дергали замки. Мы боялись чуть глубже вдохнуть, не то что пошевелиться. 12 марта они разбили окно и залезли внутрь. В тот момент ощутила, как сердце поднимается к горлу и разбухает. Слышали все: и как присвистывают, находя наши сбережения, и как какой-то салага кричит:

— Командир, командир, посмотри, чё нашел.

Тот отмахнулся:

— Арабская тряпка.

Сопляк возразил:

— Все равно возьму, пригодится.

Как выяснилось позже, он нашел мою арафатку, купленную в секонд-хенде.

Вскоре мародеры ушли, прихватив награбленное. Мы оставались в тех же сутулых позах. В тот день светило солнце. Ветер гонял туда-сюда входные двери, и на крышку погреба периодически попадал солнечный луч. Мне показалось, что один из военных остался, уселся у погребной крышки и светит нам фонариком. Издевается. Шепчу мужу, а у самой вместо шепота — сухой свист: «Нужно выходить. Так просто он не отстанет». Муж обреченно кивнул, приподнял засов и произнес безжизненно:

— Военный, мы мирные. Мы семья. Не стреляйте.

Вокруг — никого. Ни военного, ни командира, ни обладателя арафатки. Просто ветер, играющий дверью, как футбольным мячом. С опаской вышли, огляделись и приняли решение бежать в квартиру. Она у нас недалеко, в трехэтажном доме. Просто жить над дорогой и холодеть от ужаса не осталось никаких сил. Отправились в чем были. С собой — остатки колбасы, бутылка воды и пачка печенья.

В квартире у нас пусто. Ни кроватей, ни столов. Она нежилая, зато относительно теплая — плюс семь. Эти семь градусов мне показались раем. Первую ночь спали на картонках (остались коробки после покупки унитаза и газовой плиты). Ели то, что принесли с собой.

Проснувшись утром, увидели людей. Обычных, наших, в фуфайках. Девочкам приказали не высовываться, а сами с опаской вышли на улицу. Наперерез солдат с автоматом. Я к нему на полусогнутых:

— Можно выйти пожарить картошку?

— А где ты ее будешь жарить, на балконе?

Рассмеялся. Мы опустили головы и засеменили к себе во двор. С того дня стали варить картошку в мундирах. Ели ее с соленым огурцом, помидором и маринованными кабачками, по вкусу напоминающими грибы. Запивали обед и ужин консервированным компотом. Пока муж разжигал костер, я собирала девочкам раскраски, книги и пыталась навести в доме порядок. Каждую свободную минуту молилась. Молитва была импровизированной: «Господи, пожалуйста, сохрани и нас и нашу Украину».

В один из дней обнаружила в шкафу забытые еще с Нового года ириски и стала предлагать домочадцам по одной к чаю. Дней за десять до шестнадцатилетия старшей, младшая попросила конфет ей больше не выдавать. Пусть лучше соберется немного, вот и будет подарок сестре. Я расплакалась, поскольку раньше дарили дочерям бусины Pandora, модные сумочки, серьги-пусеты, а тут — десяток ирисок. В день рождения мы вчетвером обнялись, расплакались и загадали скорейшего наступления мира.

Чуть позже подружились с соседями. С бабушкой Лидой и дедушкой Василием. Они жили в третьем подъезде, а в квартирах справа и слева расположились орки. Дед Василий выходил во двор растерянный и пытался пригладить желтеющие космы. Во время разговора у него мелко тряслись руки и узкие стариковские губы:

— Никогда не думал, что доживу до преклонных лет и буду варить картошку в ванной.

— Господи, а как вы ее варите?

— Собираю выпавшие рамы и колю их на щепки. Ставлю почтовый ящик на два кирпича, сверху — решетку. Развожу огонь. Клубни перед приготовлением сутки вымачиваю, у меня сахарный диабет.

С тех пор варила картошку и для соседей. Отдавала и прижимала руку к груди:

— Дед, прости, не вымачивала.

Он брал горячие картофелины с большим почтением. Благодарил склеено:

— Спасибоспасибоспасибо…

А у самого губы вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.

В конце марта под балконом услышали нервное:

— Бля… уходим.

Смотрим в щелочку, а они как зайцы прыгают на отъезжающие танки. Опоздавшие бегут следом и их подхватывают на ходу. Особой радости не было, в груди по сей день запекшаяся боль.