Особняк

– Саймон, пожалуйста, – сказала она, теперь уже откровенно всхлипывая.

У Шона, старавшегося лежать как можно тише, в голове была лишь одна мысль: хорошо, что я не на ее месте.

Хорошо, что я не на ее месте.

Даже теперь, стоя в сгоревшей сторожке, которую когда-то он называл домом, Шон почувствовал, как на него накатил жар. Он все еще чувствовал этот жар спустя двадцать шесть лет, спустя сто миллиардов долларов, спустя целую жизнь.

Он пылал от стыда.

Шон построил компанию – нет, целую империю – в одиночку, стал человеком, о котором пишут книги. Он спал с супермоделями; у него был целый парк самолетов плюс пятьдесят тысяч работников, и еще больше людей работало на него через других. Шон был вхож к президенту Соединенных Штатов, и у него был доступ к любой поп-звезде и актеру, с которыми он хотел встретиться. У Шона было все, а чего не было – то можно было купить. Но эта мысль все еще обдавала его жаром стыда. Не имело никакого значения, что ему было всего десять и он был напуган, одинок и дрожал у себя в постели. Он лежал там и слушал, как его мать бьют, а затем – да, затем – его отец стал ее насиловать, и у Шона при этом появилась только одна мысль: хорошо, что я не на ее месте.

Он сделал глубокий вдох, и легкий застарелый запах золы напомнил, что тогда у него появилась еще одна мысль. Когда он радовался, что находился не на месте матери, он почувствовал стыд и стал ненавидеть себя. Но потом его охватила ярость.

Ярость.

Десятилетний Шон Игл постарался вылезти из постели как можно тише. Он отлично знал пол комнаты, поэтому начал двигаться в сторону, стараясь обойти те две половицы, которые скрипели, если на них наступить. Он отодвинул занавеску и очутился в основной части комнаты. Отблески от керосиновых ламп и печи танцевали на стенах и потолке. Шон слышал, как плачет и глотает рыдания мать, стараясь не шуметь.

Не шуметь ради него.

А вот отец начал издавать звуки: постанывание, которое в конце выльется в некое подобие всхлипывания.

– Шлюха, – зашипел отец сквозь зубы.

По мнению Шона, его голос походил на рычание бешеной собаки. Он боялся смотреть в ту сторону. Ему казалось, что если он это сделает, то увидит, как отец превращается в чудовище. У них не было телевизора, но прошлой весной на дне рождения Марка Дюрана он и еще пятеро мальчишек остались у него с ночевкой: они засиделись допоздна, чтобы посмотреть фильм об оборотнях. Другие мальчишки восприняли его спокойно, но на Шона он произвел неизгладимое впечатление, и той ночью, прислушиваясь к ругани отца, его клокочущему дыханию, его рыку, он не мог думать ни о чем другом, кроме как о монстре из фильма. Он вспоминал, как у него лопается кожа на костяшках и спине, рот превращается в звериную пасть и появляются клыки и когти.

Рваная плоть.

Кровь.

Шон был не в состоянии на это смотреть.

Смотреть Шон не мог, но он снова услышал звук удара кулака о плоть, оханье матери, ее усилившиеся рыдания, и сделал еще один шаг вперед. Его нога налетела на что-то. Это был отцовский ботинок. Шон встал уже у края постели: ему оставалось только протянуть руку и… И что? Его отец был разнорабочим, зарабатывал на жизнь плотничеством и строительством, копал траншеи и собирал урожай: он брался за любую работу, где платили наличными и благодаря которой он мог каждый день пить алкоголь. А значит, этот человек весь состоял из мышц. Он был полон жестокости, и Шон понимал, что даже если бы он стал взрослым, у него бы не было ни единого шанса выстоять против отца.

Шон стоял босиком и чувствовал, как его ноги обвевает сквозняк; он ощущал стопами холодный потертый дощатый пол и ничего не мог поделать. Мать кричала уже во весь голос: она больше не могла сдерживаться даже ради него. Матрас затрясся сильнее, а звуки, которые издавал отец, с каждым вздохом все больше и больше походили на рык зверя, готового убивать. Но это все не имело никакого значения. С таким же успехом можно было остаться в своей постели. Но как только ему в голову пришла эта мысль, Шон сделал шаг назад и ногой наступил на что-то твердое.

Пряжка от ремня.

Он наклонился и стал вытаскивать ремень из отцовских джинсов. Тот выскользнул легко и быстро, словно змея – и вот он сначала стоит у кровати, прислушиваясь к плачу матери и кряхтению отца, а теперь уже раскачивает тяжелую блестящую серебряную пряжку со штампом, держась за другой конец поношенного кожаного ремня. Шон испытал сильную злобу, несмотря на то что он просто держал ремень, раскачивая его вперед-назад. Если размахнуться им со всей дури, он точно кого-нибудь покалечит. Одним ударом такого ремня можно заставить человека прекратить заниматься тем, что он делает. Можно научить жену не хамить тебе и показать ей, что, когда мужчина пашет всю неделю напролет, он заслуживает того, чтобы немного выпустить пар. Можно научить эту тупую шлюху не заглядываться на других мужиков. Можно показать ей, как портить ужин, как оставлять вмятины на машине, как опрокидывать твое пиво, можно научить ее проявлять (вжух) хоть немного (вжух) уважения (вжух), черт (вжух) побери (вжух)!

«Этой пряжкой можно сделать человеку больно», – думал Шон.

Он посмотрел на постель.

Мать лежала лицом вниз, головой повернувшись к нему. Ее глаза были закрыты, но даже в прерывистом свете от горящих дров и ламп Шон видел, что лицо у нее мокрое от слез и крови, которая ленивым червяком текла из носа. Губа была рассечена и припухла, а под одним глазом красовался синяк. К утру он почернеет. Отец придавливал ее к матрасу, и с каждым толчком из ее рта вырывался всхлип. Отец – яростный, нетерпеливый (его свинское хрюканье было похоже на какие-то примитивные звуки) – напирал на нее, ни на что не обращая внимания.

Шон подступил ближе. Левой рукой он держался за конец черного кожаного ремня, а примерно посередине тот обвивал маленькую руку десятилетнего мальчишки. Тяжелая серебряная пряжка раскачивалась вперед-назад, вперед-назад. Эта пряжка не раз оставляла следы на теле Шона. Он ненавидел эту пряжку. Он терпеть не мог, когда отец указывал ему на ямочку в уголке глаза и рассказывал, что получил ее, когда в десять лет посмел нагрубить своему отцу, Стивену Иглу. Что касается Стивена Игла, у него был шрам на ноге, и он унаследовал ремень от прадеда Шона. Этой пряжкой мучили не одно поколение.

Он сделал еще шаг и замер. Отец, напирая и кряхтя, повернул голову, и на миг Шону показалось, что Саймон смотрит прямо на него. Но нет, он продолжал мучить его мать. Шон сделал еще один шаг и бедром уперся в край постели. Как только он это сделал, мать открыла глаза. Ей понадобилась секунда, чтобы сфокусировать взгляд, а затем она широко их распахнула. С кровоточащим носом и разбитой губой, со сливового цвета синяком, наметившимся под глазом, в мерцающем свете огня и ламп она сама казалась наполовину животным, и плач, вырывающийся из ее рта, только дополнял картину.

– Нет, – сказала она.

В ее голосе слышалась ожесточенная мольба. Шон знал, что она увидела его лицо, прочла его намерения и теперь обращается к нему. Мать заметила, как серебряная пряжка, раскачиваясь, блеснула в скудном свете, освещавшем комнату. Но отец Шона подумал, что она говорит с ним, и воспринял это как оскорбление, как акт свободной воли. А любую свободную волю в понимании Саймона нужно уничтожать в зародыше. Ей нужно напомнить, кто здесь главный, кто мужик в семье. Как смеет она говорить ему нет? Саймону уже пришлось отделать ее сильнее, чем стоило, но она все еще, даже сейчас отказывает ему? Нет, так не пойдет. Саймон перестал работать бедрами ровно настолько, чтобы успеть отвести руку назад, сжать ее в кулак и со всей дури вмазать ей по лицу. Посмотрим, как она будет переговариваться после этого.

Обычно удары, которыми он одаривал жену, были достаточно сильны, чтобы можно было обратиться к врачу. Удары в мягкую часть живота или в бок означали, что вода в туалете будет красной целую неделю. Он обычно не бил ее по лицу, и сломанный нос оказался чем-то новеньким. Когда Саймон дал ей по носу, она услышала хруст ломающейся кости и почувствовала, как по стенке горла потекла кровь. Распухшая губа скрывала неровный край сколотого зуба, починить который у них не было денег и с которым ей придется жить то недолгое время, что ей отмерено. Но настоящий вред принес именно этот последний удар. Саймон Игл был сильным мужчиной, как его отец и отец его отца до него. Он мог весь день махать молотком, таскать камни, грузить бревна, копать траншеи, и он любил помахать кулаками. Саймон мог держать удар, но гораздо важнее было то, что он бил кулаком – и в этом мог поклясться каждый, – словно молотом по наковальне. Он не был особенно крупным и страшным мужчиной, но если в Уиски Ран предстояла драка, то, Господь Всемогущий, любому захочется, чтобы Саймон Игл оказался в стороне. Потому что любой сукин сын окажется дураком, если станет противостоять ярости Саймона. Тот, кто делал это, либо оказывался неместным, либо ему приходилось вот-вот узнать, что сейчас самое время делать ноги. Те, кто испытывал на себе его удар, были готовы поклясться, что он словно зажимает в кулаке пригоршню монет. Саймон отправил на больничную койку не одного мужика, когда дела в «У Раффла» выходили из-под контроля. И он прекрасно знал, что своим ударом может убить лошадь.

К тому же он знал, что даже в Уиски Ран люди будут помалкивать лишь до поры до времени, и поэтому всегда старался обходиться с женой полегче. Фонарь под глазом, синяки по всему телу, гематомы от того, что плоть прищемили, следы от того, что ее шлепнули или толкнули, сломанная рука – всему этому можно было найти объяснение. Но не ранам на лице. И Саймон никогда не бил ее со всей силы. Он просто боялся. В его понимании он никогда не вымещал на ней злость: Саймон бил ее, только чтобы преподать ей урок. Он не делал бы этого, если бы она сама не напрашивалась. Но не в этот раз. О, в этот раз он, преодолевая дорогу в двадцать пять километров от Уиски Ран до дома, выпил пять кружек пива и столько банок эля, сколько смог. А почему бы и нет? Он рвет задницу на работе ради этой неблагодарной суки и ее гаденыша и нахала щенка. Он имеет право выпить. Разве ей не полагается приласкать его, когда он возвращается домой после рабочего дня? Но нет, от этой фригидной суки не дождешься. Так что ему пришлось слегка попортить ее внешность этой ночью. Она все равно справится, а этого достаточно, чтобы она знала свое место. И все же она ему до сих пор дерзит. Кем она себя возомнила, если смеет отказывать мужу?

Так что он врезал ей со всей дури.

Кулак, врезавшийся в ее лицо, прозвучал как кувалда, опускающаяся на заборный столб.

Тогда он не знал, как не знал и Шон, что этот удар раздробит скуловую кость вокруг ее глаза и оставит вмятину в черепе. Этого не хватило, чтобы ее убить, – и поэтому она раз и навсегда решила перестать возносить безмолвные молитвы, ведь если бы Бог существовал, он бы позволил удару Саймона отправить ее на тот свет, – но хватило, чтобы оставить ее слепой на один глаз. Несмотря на все попытки врачей из больницы в Сиракьюсе, которые вернули ее к жизни и отправили полицейских, чтобы поговорить с ней, пусть и безрезультатно, удар Саймона навсегда оставил вмятину на ее лице. След, от которого невозможно было избавиться.