Комендантский час

И вот они с Ритой идут мимо политехнического, переходят Московскую, а когда совсем стемнело, оказываются двумя кварталами ниже проспекта Ермака. Откуда-то лилась вода, ручей или родник, и Юрка уже не рад был, что навязался провожать эту девчонку, казавшуюся в сумерках негритянкой. Разувшись, Рита ушла, а он побежал назад и, увидев на освещенном проспекте патруль, шарахнулся под стены домов. Выждав, перебежал на другую сторону… Юрка уже было вздохнул облегченно, когда услышал повелительный окрик и, прижавшись к двери дома, пожалел, что он не букашка и даже не бродячая кошка, над кем не властен комендантский час. Он вытянул по швам руки и внезапно почувствовал, что дверь поддается. За ней была еще одна, но Юрка свободно поместился в промежутке, боясь уже не столько патруля, сколько хозяев. Потом он услышал шаги, мягкие, раскованные и, думая, что возвращается кто из этого дома, выглянул, заранее готовый все объяснить.

Мужчина неопределенного возраста громко спросил, все ли спокойно на улице. Юрка не понял, что он имел в виду. Если бы незнакомец боялся нарваться на патруль, он бы так и спросил, но возможно, решив, что Юрка выглядывает из парадного своего дома, интересуется, не шляется ли кто по улице.

Он вел себя смело, не оглядывался и, наверное (так показалось Юрке), имел такое право. И Калачев ответил, что ничего подозрительного нет… Человек отправился дальше, тихо насвистывая.

Тотчас из-за угла выскочила карета скорой помощи и, промчавшись мимо, начала разворачиваться.

Юрка выскочил, чтобы бежать в другую сторону и услышал резанувшее по сердцу:

— Стой, стрелять буду!..

Он спрятался за дерево и в свете ярких фар скорой помощи увидел незнакомца и военных, бегущих за ним.

— Стой! — крикнул старший и выстрелил вверх.

Мужчина оглянулся и кинулся к машине. Ему снова приказали остановиться, но он уже подбегал, и шофер, желая помочь, распахнул дверцу.

Ах, эти добрые человеческие побуждения! Он подбегал к машине сзади, и ему пришлось огибать дверцу.

Юрка всем телом ощутил, что сейчас грянет выстрел, мысленно умоляя незнакомца упасть на землю.

— Не стре… — Команда совпала с очередью.

Офицер, забежавший чуть впереди солдата, пригнул автомат к земле.

— Не стрелять… твою мать.

Мужчина, качнувшись, ухватился за дверцу, медленно стал оседать. — Вези в больницу, — приказал офицер.

Шофер засигналил. Из дома выскочила женщина в белом халате.

Юрка тяжелыми шагами направился к ним. Прохожий, которого он невольно пустил под пули, не должен был пострадать.

Не обращая внимания на солдат, он вскинул руку, преграждая путь скорой помощи.

— Тетенька, он будет жить?

Юрка взглянул на перегородку и отшатнулся… С затянутой дерматином кушетки, на которой лежал человек, капало что-то темное.

Склонив голову, Юрка побрел куда глаза глядят. Он не таился и, видимо поэтому, его никто не остановил.

Он погубил человека… Эта мысль, как поводырь, вела его неведомо куда. Он и только он виновен в том, что случилось, нет ему ни прощения, ни места под плоским, как жаровня, небом, усеянным мелкими, словно раскаленный штыб, звездами.

Иногда Юрка садился на скамейку или останавливался, бездумно глядя перед собой. Когда в очередной раз он поднялся с лавочки, увидел в просвете аллеи силуэт многоглавого собора.

Барабан главного купола представлялся великаном-витязем в окружении своей поменьше ростом дружины… Они стояли недвижимо над замертво притихшей землей. И не было им дела до Юркиных метаний.

Влекомый необъяснимой силой, он очутился на Соборной площади, широкой, как поле, только покрытой брусчаткой.

Он не замечал памятника Ермаку, не в силах отвести глаз; совсем близко, как будто отдельно от купола, стоял в небе крест, похожий на перекрещение длинного и короткого мечей. И Юрка не шел, а словно поднимался ввысь, тщась коснуться креста. Всегда гуляющий по площади ветер сносил немудреное заклинание: «О боже, боже». Ощущая стыд, что не знает ни одной молитвы, он уже не видел крест, слишком близко подойдя к храму.

И чуждо все вокруг вдруг стало ему. Не легче, а много хуже почувствовал он себя. И невозможно было ни заглушить, ни уменьшить боль.

Он вздрогнул от топота ног… Бежали двое, уверенные, что схватят его, подавленного и ушедшего в себя. Что могли они объяснить ему, чем помочь и какое вообще имели право касаться его.

Юрка легко, как пушинка, помчался не чувствуя ног, едва касавшихся гладкой брусчатки. Он несся не во всю прять, боясь, что преследователи отстанут или потеряют его. Те что-то кричали с угрозой, но Юрка, то подпуская их ближе, то удаляясь, ждал, когда они начнут стрелять… Он желал, страстно желал, чтобы его подстрелили, и тогда не душевная, а физическая мука завладеет им.

И когда возле суворовского училища наперерез бросились еще двое, силы его удесятерились и он, ринувшись прямо на солдат, сбил одного с ног. Нов тот миг другой сделал ему подножку, и, распластавшись на земле, Юрка взвыл от бессилия.

Он не сопротивлялся, когда его цепко схватили. С безразличием, в окружении солдат первый раз в жизни вошел в небольшое здание с белыми колоннами возле музея донского казачества… Ему было все равно — комендатура это или что другое. Глухое отчаяние плескалось в нем, перемежаясь со страхом за судьбу пострадавшего. И когда увидел в камере друзей, заставил себя промолчать, невнятно отвечая на их вопросы…

Юрий Васильевич поспешно лег, желая освободиться от воспоминаний. Сколько лег не мучил его давний случай, вытесненный другими событиями тех уже далеких дней. И он жил, не подозревая, что именно от той ночи унаследовал свое необъяснимое дерзновение.

Калачев беспокойно повернулся, силясь уснуть… Сколько лжи и человеческой несправедливости вынес он, и неужели один по недомыслию совершенный поступок перевешивает все это?

К людям он никогда не питал зла. Мог возмущаться их черствостью, тупостью, наглостью. Но относился к ним всегда мягче, чем они того заслуживали… Он мог прощать. И уверенный, что этим наделены и другие, ломался, сталкиваясь с глухой многолетней ненавистью и завистью.

Люди мельчают… Поэтому он не мог верить в светлые идеалы. И в чем поддерживал новые веяния, так в том, что перестройка должна была открыть в человеке заложенное изначально все хорошее. Но она выплеснула и низменное, прятавшееся до того, и он окончательно разуверился во всем.

Калачев не сомневался: глупо бороться за коммунизм, социализм или, как теперь, неизвестно за что. Нужно бороться лишь за саму справедливость… А всякие программы с их «научными обоснованиями» — суетная чушь… Но порода человека уже испорчена, и не пытайся улучшить ее, чтобы в ответ на благие побуждения не получить хулу.

Юрию Васильевичу до слез стало жалко себя. Вроде и все есть: достаток (пригодились сбережения покойного деда), крепкая семья. Но не была и никогда не будет раскрепощена его мятущаяся душа. И он уверен: только в успокоении, глубоком и постоянном, может родиться ощущение счастья… Но для этого нужно стать совсем другим, а это ему не суждено.

Неясный свет сочился в комнату. И странно проступали окружающие предметы, как бы приблизившись вплотную.

Калачев задернул штору, желая хоть немного поспать на заре пришедшего, стучащего не в дверь, а словно в сердце, дня.