Комендантский час

1

Конверт с пометкой «до востребования» был настолько пухлым, что девушка, вручая его, пошутила, почему за таким «толстяком» так долго не приходили. Смысл ее шутки Евгения поняла дома, разглядев на штампе прошлогоднюю дату. Евгения заподозрила ошибку, но другой штамп удостоверял — конверт зарегистрирован в местном отделении связи через несколько дней после отправления, точнее, в первых числах января… Письмо лежало более полугода, и она ничего о нем не знала. Евгения ждала его к Новому году, каждый день в декабре наведывалась на почту. Впрочем, письмо вообще могло бы не попасть ей в руки, не повстречай она совершенно случайно пожилую женщину, у которой наводила справки. За это время женщина вышла на пенсию и оставила место прежней работы. Однако хорошо запомнила Евгению, ее фамилию и то, что в картотеке «почитай с самого рождества» пылится конверт, предназначенный ей.

Мысленно продолжая благодарить женщину, Евгения вынула сложенную вдвое ученическую тетрадь, исписанную крупным, неровным почерком.

«Здравствуй, Женечка», — ласково приветствовал ее автор письма.

«Надо же так, Женечка», — несколько покоробило Евгению.

Прежде всего сразу, чтобы не забыть, позволь поздравить тебя с Новым годом и пожелать… (Евгения машинально посмотрела в раскрытое окно, за которым шелестела июльская листва). Ах, что там ломать голову. Помнишь тост, что ты провозгласила в «Бригантине»?.. Вспомнила? Вот и отлично!

«Что же здесь отличного если я не могу вспомнить», — нахмурилась Евгения.

Что, Женя, уже месяц дома? Да-а, целый месяц река времени неудержимо несет нас в своем течении, совладать с которым ничто не в силах. Еще четко видны картины прошедшего, но дебаркадер «Лазурный берег», все менее заметен на берегу… С чего меня вдруг потянуло к этим вычурным сравнениям?.. Впрочем, сегодня двадцать седьмое, и я считаю уместным столь высокий штиль.

Уже месяц. Так мало, что я еще ощущаю капли дождя и холодящие порывы ветра. Вижу неясные, сквозь туман, очертания обоих мысов, одинокий катерок на границе бухты, отвесные скалы, пирс, себя, лихорадочно ищущего на парапете камешек, дабы швырнуть его под ноги спиной стоящей ко мне девчонки. А память с беспристрастностью проекционного аппарата все вертит и вертит кадры.

Что обуревало тебя тогда, в прощальном полете над бухтой и горами, в начале долгого и затяжного пути? Я же был во власти навязчивого состояния — все по-старому, все как и прежде на своих местах, а чего-то недостает.

Никто из «наших» на глаза мне не попался. Я, признаться, и не искал такого повода. А на другой день неумолимо потянуло к тем, с кем мы были связаны последние дни и часы, как будто от них тянулась незримая ниточка к тебе. Под вечер ко мне заглянули «ребята». Сочувственно вздыхали, тактично интересовались, как у нас прошло с четвертого на пятое. У Борьки, как ты помнишь, разболелись зубы, нездоровилось и Василь Николаичу. Они всю ночь не спали и слышали мои гулкие в пустом коридоре шаги. Я на их вздохи отвечал не менее протяжными и тоскливыми. Лотом, когда у шел Василий Николаевич, забросал вопросами Борис. Для него наши отношения так и остались загадочными. Он рьяно перемывал тебе кости. Называл и заумной, и более чем обыкновенной. Все искал у меня ответ. А я, будто подыгрывая ему, пошел дальше, обрисовывая тебя не с лучшей стороны.

Лицо Бориса приняло выражение, свойственное фразе «Тогда какого же черта!» Он меня не понял. Впрочем, и не мог понять. С тем он меня и оставил. А я принялся собираться. Приближалось восемнадцать тридцать, и мне надо было торопиться на «свидание».

Те жестокие морозы, что повсеместно лютовали в декабре, зарождались, наверное, именно в тот вечер и на том выступе. Обжигающий ветер грозно завывал, было холодно, но зато и пустынно. Одинокая, не знаю, что уж за птица, кружилась надо мной. Против ожидания море было спокойно. Казалось, передо мною огромный бассейн, наполненный стоячей водой. Я как бы присутствовал при великом таинстве моря, слушал его дыхание. Оно было покойно, словно старалось не мешать нашему «разговору». Я пересказывал тебе события двух истекших дней, и все силился услышать что-либо в ответ.

Седьмого все позамерзли. Жались к паровым секциям в столовой, где массовик смешил своим приглашением на морскую прогулку. Я сделал заключительный обход по магазинам, достал все необходимое для прощального застолья. Кроме наших, не забыл пригласить и своего нового ленинградского соседа. А незадолго до намеченного совершил последнюю ночную вылазку к морю.

Та же птичка проносилась в немом полете вблизи меня. Холодно мерцали звезды, и я различал их слабое отражение на гладкой поверхности воды. Почему-то подумал: ударил бы крепкий мороз, не на сутки, двое — тогда по всем законам естества море должно быть сковано льдом. Интересно, какого бы цвета он был, можно ли было сквозь него наблюдать подводный мир, и, самое главное, выдержал бы он такого «грачонка», как ты?

«Высокий мыс» искрится огнями, мигает маяк, а против него на «Низком мысу» лишь с десяток фонарей, указывающих на север. Туда устремлен мой взгляд. Что пытаюсь разглядеть я там, за густой завесой ночи? Чего, собственно, жду? Прикосновения тонких, согревающих мои ладони рук, вбирающую в себя, как фокус, линзу миндалевидных глаз, голос наяву? Кто-то трется об мои ноги. Батюшки! Знакомая кошка! Ей зябко, она дрожит всем телом, ждет участия, ласки. Увы, некому. Я сам хочу, чтобы меня пожалели. Как символично: я и кошка. Осиротевшая пара.

Мои «проводы» не состоялись. Василий Николаевич умудрился в прямом смысле этого слова отравиться. Людмила тоже, уезжая восьмого, была на «приеме» у Раи. Остался я с соседом, да эпизодически прибегал, разрываемый на два фронта, Борис. Забирать магнитофон он пришел с Людмилой. Немного подтрунил над ними, спросив, как они собираются ехать в аэропорт — вместе или позаимствуют наш с тобой способ, — порознь.

Утро наступило, моментально прервав короткий сон музыкальным приветом очередному имениннику.

Начинаю собирать вещи. Оказывается, не такое уж это и простое дело. С горем пополам запихнул все в чемодан. «Лягушонка» и картонку билета на «Комету» кладу отдельно. Слава богу, пока меня еще никто не потревожил. Значит, можно набраться наглости и сходить перекусить. А пока до обеда остается полчаса, спешу проститься с морем.

Таким, как сегодня, я море никогда не видел. Темно-синее, словно ультрамарин, оно казалось сотканным из несчетного количества ячеек, в каждой из которых играло солнце. На отмели вода была кристально чистой, глубже, на неширокой полосе, в силу какой-то игры света пестрела разноцветными тонами красок, затем вновь обнажала своей первозданной прозрачностью каменистое дно. Чайки, словно куры на насесте, густо облепили поручни, лениво взлетают, недовольно кричат.

Вот и конец пирса. Различаю поросшие мохом камни, снующих рыбок, студенистые купола медуз. Прощай, море. Боюсь, больше не встретимся…

Припорошенные снегом вершины гор четко выделяются на фоне бирюзового неба. Любуюсь затейливым рисунком горных тропинок, редкими пятнами зелени. Кругом ни души. Пора и мне.

Считанные минуты до моего отъезда. Утешаю вконец захворавшего Василия Николаевича, ободряюще киваю Борису. Он проводил Людмилу, и куковать одному ему придется столько же, сколько и мне.

«Какие планы на дальнейшее?» — любопытствует он. И, не дожидаясь ответа, уверяет меня, что обязательно выхлопочет себе командировку и Новый год встретит с Людмилой. Впервые завидую тем, у кого всегда все гладко.

…Странное чувство овладело мной, едва я переступил родной порог. Обретя прежнее незыблемое, я особенно болезненно ощутил скоротечность временного, с каким свела меня судьба.

Что это? Повышенное восприятие? «Обострение» перенесенного?.. Нельзя ли без догадок. Мне просто не хватает тебя.

Я стою у кульмана. Черчу трапеции, проекции, делаю аппликации. И вдруг ловлю себя на мысли, что одни линии сходятся, другие расходятся, третьи — следуют рядом по всему полю ватмана. Последние мы с тобой… Непересекающиеся прямые.

Во дворе дома всегда замедляю шаг, завидев играющих детей.

С такими, как они, ты — каждый день. Маленькие человечки доверчиво смотрят, жадно ловят каждое слово. Тебе, конечно, трудно с ними. Но ты не забыла? Потом маленьких человечков будут еще искать в себе взрослые дяди и тети. Так пусть через твои руки пройдут все, кому впоследствии не придется тратить усилий на бесплодные поиски. Ты справишься с этим, я верю. Потому что ты… необыкновенная. И если я вольно или невольно помог тебе, то знай: ты мне — еще больше! Ты выше меня. Сильнее… Судьба не зря свела и развела нас. Справедливо, что нам не быть вместе. К чему ты уже внутренне готова, я никогда не решусь.

Скорее всего, тебя насторожит мое признание. Но это не заблуждение. Со временем поймешь…

Однажды ты вспомнишь меня, как в далеком детстве; как мальчика, подарившего тебе в день рождения заветную куклу. И я навсегда перекочую в твое детство. Ты же останешься для меня такой, какой я тебя встретил. Ты нужна мне взрослому.

«Мы расстались, но это ничего на значит». Такими ведь были твои последние слова… Ими я и прощаюсь с тобой.

Евгения откинулась на спинку стула, долго сидела. Типовая, стандартных размеров комната, обставленная стандартной низкой мебелью показалась чужой и неприветливой. Чтобы снять непонятное ощущение, вышла в другую комнату, залитую солнцем. Но странное состояние лишь усилилось. Недоумевая, Евгения возвратилась обратно, шире распахнула окно. Пытаясь отвлечься, взяла в руки журнал, рассеянно перелистала и тут же отложила, стараясь не смотреть на стол. Но раскрытая тетрадь неодолимо притягивала.

Догадываясь, отчего с ней такое происходит, Евгения схватила письмо и жадно, стараясь ничего не пропустить, стала перечитывать.

Она помнила, точнее, многое вспомнила из того, что заставила себя забыть, желая избавить свою душу от невыносимо-тягостной муки.