Художник моего тела

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Гил

– Прошлое –

— Эй. — Я засунул руки поглубже в карманы рваных джинсов и улыбнулся, притворяясь, что не сбежал сюда из дома и не украл флакон дезодоранта, чтобы убедиться, что пахну вполне прилично.

Олин вздрогнула, одна рука взлетела к горлу, а другая сжала белыми пальцами сумку.

— О... привет. — Ее глаза из широко раскрытых от шока превратились в подозрительно узкие. — Откуда ты появился?

Я ухмыльнулся.

— Откуда-то.

Олин посмотрела через мое плечо на почти пустое поле позади меня. Ранние пташки-ученики сбились в кучу, но большая часть школы все еще запихивала тосты и джем себе в глотки дома.

Наклонив голову от яркого солнца, она тихо сказала:

— Ты рано.

— Ты тоже.

Она пожала плечами, находясь все еще не совсем в своей тарелке со мной, хотя на прошлой неделе мы признались друг другу в симпатии. Этот коридор хранил неприятные воспоминания. Теперь в нем хранилось лучшее, что было в моей жизни.

Легкая улыбка тронула ее губы.

— Я всегда прихожу рано.

— Я знаю. — Я слишком поздно понял свою ошибку.

— Ты знаешь? — Она наморщила лоб.

Дерьмо.

— Эм... — Я провел рукой по слишком длинным волосам. — Я имею в виду... — Слова вылетели у меня из головы. Ложь была невозможна. Правда была слишком тяжела. Мое сердце в панике колотилось о ребра. — Я... наблюдал за тобой. — Теперь не мог смотреть на нее. — Я не имею в виду это в сталкерском смысле. То есть... я подметил тебя. — С трудом сглотнул. — С некоторых пор.

Ее прелестный румянец вернулся, розовый и невинный.

— Ты подметил меня?

Я кивнул, поймав ее пристальный взгляд.

— Ты самый добрый человек в школе. Мне нравится смотреть на тебя. — Олин покраснела еще сильнее.

— Я не добрая.

— Никто больше не несет сумку Милли в класс, потому что она слишком тяжелая. Никто больше не приносит из дома газету, чтобы мистер Скот мог почитать ее за чашкой кофе в учительской.

Я ждал, что она с криком убежит. Подать на запретительный судебный указ. Скажет мне, чтобы я перестал быть подонком, наблюдающим за ней из кустов.

Вместо этого она изучала меня так, что я был совершенно обнажен, мне негде было спрятаться, и я был так благодарен ей за то, что был честен.

— Так вот почему тебе нравилось смотреть на меня? Потому что я помогаю, где могу?

Я никогда ни с кем не вел таких напряженных бесед. Никогда еще не был пойман в ловушку, желая чего-то так чертовски сильно и в то же время окаменев от страха потерять это. — Иногда всем нужна помощь.

— Тебе нужна помощь? — Ее взгляд упал на мою потрепанную футболку и заплатки на джинсах. Она не насмехалась над моей бедностью. Не отступила перед моим невезением. Олин была единственной ученицей, которая смотрела на меня без предвзятого мнения или ожидала, что я буду агрессивен только потому, что предпочел свою собственную компанию.

— В каком смысле? — я изо всех сил старался, чтобы мой голос звучал нейтрально и не эхом отдавался в его голосе.

Из всех остальных Олин заслуживала знать, кто я. Но я не был готов делиться. Еще нет.

— Ты очень осторожен, тебе кто-нибудь это говорил?

— Я не разговариваю с другими людьми.

— Только со мной. — Только с тобой.

Мы обменялись улыбками, напряжение спало, и мы снова оказались на равных.

— Жизнь — это не только выживание, ты же знаешь, — тихо прошептала она.

Я попятился.

— Я этого и не говорил.

— Я знаю. — Олин пожевала внутреннюю сторону щеки, прежде чем добавить: — Я рассказала тебе то, чего никогда никому не рассказывала. Это заставило меня чувствовать себя намного лучше. Действительно безумно, как то, что я поделилась тем, что держала внутри, не огорчило меня. — Она прикрыла глаза от солнца. — Думаю, все, что я хочу сказать, это то, что я твоя должница.

— Разве я тебе не должен?

— Нет. Ты выдал мне секрет. Ты сказал, что я тебе... нравлюсь.

Я отвел взгляд.

— Это не считается.

— Считается. — Ее улыбка стала мягче. — Кроме того, я не рассчитываю узнать больше, если ты действительно этого не хочешь.

— Почему, раскрыв свой секрет, ты почувствовала себя лучше? — Я отклонился от темы, шагая к зияющему входу в нашу школу, глупо довольный тем, что Олин не отставала.

Здание с его красными кирпичами было выветрено, а стекла запачканы, но институциональная коробка с ее безукоризненной архитектурой имела ощущение прочности, которое говорило, что в течение нескольких часов обучения я был в безопасности в ее стенах.

Напряжение от бессонной ночи и манжета вокруг затылка в два часа ночи скользнуло вниз по моей спине, когда тени фойе приветствовали нас.

Вторник.

Хороший день.

Четыре полных дня в классе, где беспорядок моего мира не мог найти меня.

Я тяжело вздохнул, раздраженный тем, что мои мысли потемнели, пока Олин шла рядом. Это было несправедливо по отношению к ее доброте — думать о выгребной яме, в которой я жил.

Олин не торопилась с ответом, ее лицо было решительным, как будто ее ответ был важен. Так оно и было. Все в ней было важно.

Я хотел задать каждый вопрос и украсть каждый ответ. Я хотел знать, какой у нее любимый напиток. Что она делала после школы? Были ли у нее какие-нибудь увлечения? Была ли у нее собака или золотая рыбка? О чем она думала поздно ночью в постели?

Я задрожал от желания преодолеть неловкость и найти утешение друг в друге. Я не был создан для честности и срывания струпьев с эмоциональных ран. Меня тянуло к ней, потому что она была в безопасности. Говорить ей, кто я, было небезопасно.

Это может разрушить нашу дружбу. А дружба с Олин имела силу быть самой ценной вещью в моей жизни.

Войдя в наш класс, Олин наконец сказала:

— Я думаю, что это заставило меня чувствовать себя лучше, потому что вслух это звучит не так уж плохо. Конечно, я скучаю по родителям. Конечно, они редко бывают дома, а я единственный ребенок. И конечно, по сравнению с моими друзьями, у которых есть мамы и папы, которые готовят для них и ругают их за то, что они не делают домашнее задание, я немного одинока. Но... еще мне повезло больше, чем многим.

Мое сердце снова наполнилось любовью к этой невероятной, всепрощающей девушке.

— У меня есть дом. Кровать. Одеяла. Есть электричество для отопления и телевизор. Там есть кухня для приготовления блинов. Есть даже место в саду, которое идеально подходит для танцев. — Она счастливо вздохнула. — Так что, как видишь, у меня, может быть, и не все, но и так много. Вот почему я чувствую себя лучше. Это заставило меня сосредоточиться на том, что у меня есть, а не на том, чего у меня нет.

— Вот почему ты помогаешь другим... потому что ты благодарна?

— Разве не поэтому все помогают? Из-за сопереживания и осознания того, что кому-то там приходится гораздо тяжелее, чем тебе? Даже в эти плохие дни мы все еще живы и...

— Все не так просто. — Я ушел, бросив сумку под стол. Пнув его подальше в тень, я не хотел, чтобы она увидела пятна кетчупа или дырки. Несколько месяцев назад я вытащил его из мусорного контейнера за местной закусочной быстрого питания, потому что у меня не было денег, чтобы купить нормальный рюкзак, и мой отец никогда не думал о том, чтобы обеспечить меня.

Наверное, Олин была права.

Может, у меня и не было много вещей, но у меня была сумка. У меня была кровать, в которой я мог спать, когда меня не обижали. У меня была школа.

У меня была она.

Мои волосы встали дыбом, когда я повернулся к ней лицом.

— Жизнь может быть как простой, так и сложной, мы ее делаем такой. — Олин сняла сумку с плеча, позволив ей упасть на пол возле стола. — Но сейчас я заткнусь. У меня такое чувство, что ты на самом деле не хочешь говорить об этом.

Я нахмурился.

— Что произвело на тебя такое впечатление?

Она даже не попыталась сесть. Пустая классная комната немного отдавалась эхом, стерильные стены и отсутствие украшений создавали впечатление, что мы не принадлежим друг другу без присутствия учителя.

Что бы сказала мисс Таллап, если бы узнала, что мы здесь одни?

Я слегка вздрогнул.

Я терпеть не мог мисс Таллап. Я презирал ее так же сильно, как и боялся, и у меня была здоровая доза страха. Мне доводилось видеть людей и похуже, чем строгая женщина с палкой в заднице, но инстинкт в моем мире был очень силен.

И инстинкт подсказывал мне быть с ней осторожным.

— Ты закрываешься от меня, — мягко улыбнулась Олин.

— Откуда ты знаешь?

Она рассмеялась.

— Сжатые кулаки — это явный признак.

Я опустил глаза, нарочито растопырив пальцы.

— О... прости.

— Не стоит.

Неловкость снова улеглась. Тишина была густой и наполненной нервным биением сердца.

Тишина становилась слишком тягостной.

— Если твои родители отсутствовали, что ты делаешь после школы?

В то же время она бросила:

— Знаешь, ты пахнешь апельсинами.

Мы замерли, позволив нашим голосам слиться воедино.

Мы неуверенно улыбнулись.

Мы тихо рассмеялись.

Напряжение треснуло и исчезло.

Я расслабился, пробуя легкость, которая могла бы быть между нами. На что это будет похоже? Доверять ей больше всех? Заботиться о ней? Защитить ее? Лю... любить ее?

Я знал, что такое связь, благодаря книгам и случайному просмотру телевизора, но мне не с чем было сравнивать это в моей собственной жизни. Никакой модели для подражания. Никаких указаний, которым нужно следовать.

Все, что у меня было, — это вечное, бескорыстное желание быть тем, что нужно Олин, и меня сводило с ума то, что я еще не знал, что это такое.

— Этот запах — мой дезодорант. — Я пожал плечами. — Он всепоглощающий.

Она наклонилась ближе, глубоко вдыхая.

Мое сердце буквально взорвалось.

Ее глаза горели.

— Мне нравится. Всякий раз, когда я думаю об апельсинах, думаю о тебе.

— Ты часто думаешь об апельсинах?

— Я сделаю это сейчас. — Ее взгляд опустился на пол, и еще один румянец окрасил ее щеки. — Я имею в виду... эм, конечно, нет. Кто думает о фруктах? Было бы странно. — С ее губ сорвался натянутый смешок.

Реакция Олин на невинный флирт заставила меня задрожать. Заставила меня захотеть заполучить ее.

Я никогда никого не целовал.

Я хотел, чтобы она была моей первой.

Попробовать на вкус эти прелестные губы и почувствовать ее нежное тело на своем.

Я с трудом сглотнул, когда мое сердце бешено заколотилось, а тело набухло.

Я думал, что смогу просто быть ее другом, пока не сделаю ее своей, но не учел безумную привязанность, которую уже испытывал к ней, и голод, который рос годами.

Я хочу тебя, О.

Больше, чем ты можешь себе представить.

И снова тишина втиснулась между нами, делая все чертовски сложным.

Что было дальше? Что я должен сказать, что было бы ясно, смешно и скрывало то, как отчаянно я хотел, чтобы она была моей?

— Знаешь... — я сжал затылок, — твое имя начинается на «О». Как апельсины (на англ. — oranges). Может быть, я тоже буду ассоциировать тебя с фруктами, и мы оба сможем думать друг о друге, когда... — Я со стоном оборвал себя. — Забудь, что я сказал. Супер убогий.

Олин хихикнула, тишина снова разлетелась по пустым углам комнаты.