Художник моего тела

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Гил

– Прошлое –

Я много рисовал.

С тех пор как мисс Таллап намекнула, чего она от меня хочет, я не могу избавиться от ужасного ощущения тошноты. Каждый урок, который мы с ней проводили, вызывал у меня отвращение. Каждый раз, когда она смотрела на меня, я боялся, что Олин догадается, что здесь что-то не так.

Я презирал мисс Таллап за то, что она отобрала единственное место, где я нашел убежище, и превратила его в еще одну помойную яму. Там я больше не был в безопасности. В этих коридорах за мной охотились так же, как и дома, и стресс постоянно усиливал мои бессонные ночи, заставляя меня проявлять вспыльчивость по отношению к Олин, когда она этого не заслуживала.

Единственное, что помогало, — это когда я погружался в рисование. Наброски были тем пластырем, в котором я нуждался, но когда я украл немного аэрозольной краски и однажды ночью, пока все спали, украсил бок промышленного здания, я нашел наркотик, который был мне нужен, чтобы избавиться от всех этих симптомов моей жизни.

Хотя бы на время.

Я не сказал Олин, что нарушил закон.

Я спрятал брызги на пальцах и больше не показывал ей свой блокнот, чтобы она не испугалась нарисованных мною картинок — изображений насилия, крови и людей, которых мучают обстоятельства, не зависящие от них.

Но сегодня родители Олин были особенно жестоки к ней. Она показала мне сообщение, которое ее мать отправила во время уроков. В нем говорилось о том, что она собирается на гала-концерт и что ей придется самостоятельно справляться с какими-либо трудностями. В этом не было ничего необычного, кроме того, что на гала-вечере собирались дети сотрудников, работавших в их телекоммуникационной компании.

Ее родители весь вечер тусовались со своими сотрудниками и их детьми и даже не захотели взять своего.

Придурки.

Как только закончился урок, я схватил ее за руку, бросив при этом полный отвращения взгляд на мисс Таллап, и выдернул Олин с территории школы. На те небольшие деньги, которые родители дали ей на ужин, мы съели по бургеру и картошке фри, а остальное спустили в каком-то игровом салоне в центре Бирмингема, играя в аэрохоккей и гонки на машинах, заработав несколько жетонов, чтобы выиграть глупое чучело страуса (прим. пер.: ostrich на англ.), которое стало Олиным прозвищем на весь вечер.

После, слизывая сахар с пальцев и бродя по пустым улицам, я достал из своего грязного рюкзака баллончик с краской и потряс его. Шарик внутри щелкнул о металл.

— Хочешь заняться чем-то не совсем законным, маленький страус?

Я ждал, что она потрясенно покачает головой, но вместо этого изящная ухмылка искривила ее губы.

— С тобой? Я готова на все.

И я влюбился с головой.

Никто другой не мог с ней сравниться.

Никто другой не значил для меня так много.

Конечно, я уже давно знал, что влюблен в нее.

Я осознавал это каждый раз, когда мое сердце щемило, когда она ерзала на своем месте передо мной в классе. Я чувствовал это каждый раз, когда она прикасалась ко мне, улыбалась мне, готовила для меня и училась со мной.

Но именно тогда, стоя под фонарем в унылую английскую ночь, я понял, что люблю ее до глубины души.

Я любил ее.

Я хотел заполучить ее.

Моя жизнь станет бесконечно лучше, когда мы останемся вдвоем.

Неважно, сколько времени прошло. Неважно, через какое дерьмо я ее протащил, я всегда буду любить эту девушку, потому что она принадлежит мне сердцем и душой.

— Так... ты тайный бунтарь? — я хихикнул себе под нос. — Кто бы мог подумать.

— Я бунтарь, если ты бунтарь. — Она вырвала банку из моих пальцев и потрясла ее. Стук заставил мое сердце ускориться. — Ты делал это раньше?

— Делал что? — Я скрестил руки, притворяясь невинным.

— Граффити на каком-нибудь невинном здании.

Я цинично рассмеялся.

— Ни одно здание не является невинным. В большинстве из них живут монстры. Я просто делаю их красивыми.

— Значит, ты уже делал это раньше.

— Возможно.

— Покажешь мне? — Ее кроссовки зашаркали по тротуару, когда она подошла ближе. Так близко, что золото ее волос сверкало под фонарем, а глаза были скорее зеленые и звездные, чем лесные и реальные.

Не говоря ни слова, я взял ее за руку, переплел свои пальцы с ее, и вместе мы побежали трусцой к последнему месту, которое я «украсил».

Дорога туда не заняла много времени, но во мне бурлило волнение от желания показать ей, как улучшается мое творчество. Всегда улучшается. И улучшается быстро с тем количеством времени, которое я посвящал ему в эти дни.

Я почти не спал. Почти не бывал дома.

Я сосредоточился на таланте, который был спрятан от меня, но никогда не хотел потерять его снова.

— О, ничего себе. Гил... — Олин вырвалась из моих прикосновений и побежала к стене, где трио цветов, которые мне удалось украсть, смешались вместе и образовали одноцветный пейзаж с фламинго.

Розовый, красный и черный были единственными цветами, которые можно было урвать, когда я зашел на склад, где хранились художественные принадлежности.

Мне не нравилось воровать, но у меня не было денег.

Я верну им деньги... когда начну зарабатывать.

Пальцы Олин проследили за перьями самого большого фламинго.

— Это так здорово, Гил. — Она покрутилась на месте, ее лицо сияло, а глаза были полны гордости.

Я улыбнулся, наслаждаясь ее реакцией.

— Рад, что тебе нравится.

— Нравится? Я в восторге.

— В следующий раз я постараюсь получить коричневые и лиловые цвета.

Она кивнула в восторге.

— Чтобы сделать лесных существ?

Я покачал головой, прижимая ее к стене, покрытой розовыми брызгами. Положив руки по обе стороны от нее, я поймал ее в ловушку.

Я не хотел этого. Просто так получилось.

Но когда Олин оказалась в заточении, в моем организме проснулся голод, который я игнорировал очень, слишком долго.

— Не лесных существ. — Мои глаза остановились на ее губах, когда она облизнула их.

Ее грудь поднималась и опускалась, касаясь моей при резких вдохах. Тишина вечера сгущалась, пока не стала гудеть от энергии. Энергии, что била меня током.

Химия, которая постоянно пылала между нами, обжигала мои вены.

Олин слегка застонала. Ее веки опустились до полузакрытых, став такими же пьяными, как и мои.

— Что дальше?

Черт, она была необходима мне.

Я больше не мог терпеть боль. Этот самонавязанный целибат, когда все, чего я хотел, это ее рот на моем и мои руки вокруг нее.

Я наклонился ближе, мой мозг затуманился от похоти. Мое тело жаждало большего. Я прислонился к ней, ее тело оказалось вровень с моим. Я задрожал от того, как чертовски хорошо она чувствовалась.

— Совы (Owls). Много-много сов.

— О. — Ее голос был просто дыханием.

— Совы для О. Для тебя. Я сделаю целый портрет с каждым животным, начинающимся на О.

Она растаяла в моих прикосновениях, когда я обхватил ее щеку и прижал ее к себе. Мы уставились друг на друга. Наши чувства стали примитивными... остались только вкус и прикосновение.

Ее руки легли мне на грудь, сжимая в кулак мою футболку, когда ее голова упала назад на мое граффити.

— Гил...

— Да?

— Как ты думаешь... ты бы... я имею в виду...

— Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал?

Она вздрогнула; ее глаза закрылись.

Она слабо кивнула.

Я преодолел последнее расстояние, ее дыхание было таким нежным и сладким на моих губах. Ее кожа такая мягкая, а тело такое пьянящее.

Я ждал этого так чертовски долго. Я достиг конца своего контроля.

— O... — Я провел губами по ее губам.

Всего один раз.

Простое касание.

Но этого было достаточно, чтобы пробить мои ребра и вытащить из меня задыхающееся, истекающее кровью сердце.

Я застонал.

Застонала она.

Я изо всех сил старался оставаться джентльменом, которого Олин знала, а не ублюдком, которого не знала.

Ее подбородок поднялся вверх, ища мой рот.

Я хотел поцеловать ее.

Отдаться ей.

Но тут зазвонил ее телефон.

Пронзительный и требовательный, он прорезал густую интимную атмосферу, которая бурлила вокруг нас, отбросив нас назад в мир, как ведро ледяной воды.

Я прочистил горло, отстранился и поправил джинсы, причиняющие мне постоянную боль.

Олин топнула ногой, ее лицо было диким, а глаза раздраженными, когда она вытаскивала из кармана обидное устройство. Она сделала паузу.

— Странно. Это мой отец.

— Ответь ему.

Это даст мне время собраться с мыслями.

О чем, черт возьми, я думал?

Поцеловал ее в темном переулке, наедине посреди города? Могло случиться что угодно. Что, если бы я не смог остановиться? Что, если бы я сделал что-то такое же ужасное, как все те шлюхи, которые посещали бордель моего отца?

Я даже не сказал ей, что влюблен в нее.

Она не сказала мне.

Я обещал не прикасаться к ней, пока не буду уверен, что она моя во всех отношениях.

— Привет, папа, — Олин ответила на звонок на четвертом гудке. — Да, я в порядке. Ага. Не-а. О, правда. А, хорошо. Да, наверное.

Я не смог разобрать, что сказал ее отец, но к тому времени, как она повесила трубку, напряжение в моих джинсах ослабло настолько, что я смог говорить полувнятно.

— Все в порядке?

Олин покачала головой, на ее лице отразились шок и трепет.

— Они хотят, чтобы я присоединилась к ним на гала-концерте.

— Что? Сейчас? — Мои брови поднялись. — Уже поздно. И... ты не совсем одета.

Она разгладила свою серую толстовку и джинсы.

— Я знаю, но он сказал, что они чувствуют себя неловко, что меня там нет. Наверное, их часто спрашивают, почему они пришли без меня, ведь все это связано с детьми, понимаешь?

— Я понимаю. — Провел рукой по волосам, заставив ее ярко улыбнуться. — Видишь? Они наконец-то осознают преимущества рождения дочери.

Она грустно рассмеялась.

— Да, точно.

Подобрав с земли забытый баллончик, я протянул руку, прося ее взять.

— Пойдем. Давай отвезем тебя на гала-концерт, маленький страус.

Я держал ее за руку, пока мы ждали такси.

Я поцеловал ее костяшки пальцев, когда она вышла из машины и поднялась по лестнице большого конференц-зала.

Я заплатил за проезд деньгами, которые она мне дала, и вернулся домой.

Но я не вошел в дом ужасов.

Вместо этого прокрался по своему району с полупустым баллончиком аэрозольной краски и причастился к своей новой форме медицины.