Марк Розовский

— Хочу киви-киви, — заплакала Мери Грант.

— Это что такое? — спросил Паган ель и упал в пропасть.

Все бросились за ним. А пираты за всеми. Но когда Айртон перестрелял всех пиратов из своего карабина, стало ясно, что беглый каторжник опаснее, чем убитый разбойник.

— Киви-киви — птичка величиной с муху цеце — занимается людоедством, — продолжил Паганель. — В природе слабейший иногда оказывается страшнее сильнейшего.

— Это очень интересно! — сказала Элен и, зевнув, пошла спать в палатку.

— Ваша Антарктида напоминает мне Швейцарию, — сказал Мак-Наббс. — Но это не причина прерывать путешествие.

Наутро началась буря, сломавшая на бриге «Дункан» грот-марсель-кивер и фоку, а также фор-стеньгу-стаксель-ёксель и моксель. Путешественники сели в шлюпку и, обогнув мыс Доброй Надежды, пришвартовались к порту Тристан-да-Фунья, пройдя мимо горы Гельп у скалы Скальп по Аравийскому плоскогорью, войдя в бухту вулкана Ынглмандрикцптонглу, и, миновав по пути Филиппины и Голландию, через четырнадцать лет прибыли помолодевшими от загара в Монтевидео, где капитан Гленарван сказал:

— Приведите Айртона.

В результате капитан Грант тут же был найден там, где его и не искали, а его сын Роберт стал таким же моряком, как Жюль Верн писателем.

Джеймс Джойс. Портрет художника в детской

Парнелл умер. Его похоронили и отправили в колледж. Руки — в карманах. Штанишки прихвачены ниже колен, из гроба торчат белые тапочки. Парнелл не умер тогда. Он умер не тогда. И не Парнелл. Не было мессы в церкви. Он умер на уроке географии, когда ел шоколадки из своей кри кетной шапочки. Похоронная процессия. Была — не была. Он исчез, растаял, как пятно на Солнце. Вот так он ушел из жизни. И пошел в бар. Там его похоронят маленьким. Большим его похоронят на кладбище за главной липовой аллеей. В древности был закон, по которому человека, который не умер, зашивали в мешок с петухом, обезьяной и змеей и бросали в море. И тогда получалось, что он умер. А Парнелл не умер. Еще в школе он решил умереть. Он отторг себя от действительности. Заснул навеки. Широко открыл глаза. Пустырь с засохшим навозом. Его рай. Дублинский бар. Череп на столе. Значит, он умер. А Парнелл не умер. Вопль сердца оборвался. Осужденный на жизнь, он пошел по переулкам воспоминаний и оказался в тупике своего детства. Солнце заблудилось во Вселенной, а мы запутались, умер Парнелл или не умер. Чашка в руке Парнелла позвякивала о блюдечко — значит, умер. Наш земной огонь сжег Парнелла дотла — значит, он еще жив. Сквозь тишину города на крыльях детства летят серафимы. Умер. Летят. Значит, не умер. Серафимы. Нет, все-таки умер этот Парнелл, сдох, бедный мальчишка, и похоронили его на вершине холма, зарыли его в землю живым или мертвым — это не важно, а важно то, что Джеймс Джойс написал свое бессмертное произведение.

Или — небессмертное.

Н.В. Гоголь

(Выбранное место из переписки с друзьями)

На зеркало неча пенять, коли рожа крива. Ошибался. У нас и рожа кривая, и зеркало гнутое.

Борис Пастернак

Быть Пастернаком невозможно.
Таких, как он, один всего.
Поэтому неосторожно Переиначим мы его:
«Цель творчества — машина, дача,
Шумиха, деньги и успех…
Прекрасно, ничего не знача.
Быть притчей на устах у всех.
И надо жить, пока живется.
Чтобы, ничей не слыша зов.
Упав с небес на дно колодца.
Не повредить своих концов.
Сумрак ночи на меня наставлен.
Гул затих. Все прощены грехи…
Вот сейчас по телефону Сталин
Мне расскажет, как писать стихи!»
Кабы так… Но вот ведь незадача —
Тверд Поэт, как тот дверной косяк.
Гамлет не дает себя переиначить.
Пастернак на то и Пастернак!

Булат Окуджава

Давайте пить вино не с целью нализаться. Кровопролитных войн не будем опасаться. Давайте говорить друг другу комплименты — Ведь это сплошь для нас одни эксперименты. Давайте стекла бить, вести себя нетрезво. Давайте убивать, особенно в подъездах.

Не надо придавать значенья сквернословью. Поскольку иногда мат перемешан с кровью. Давайте воровать и врать самозабвенно.

Наркотики ширять не только внутривенно. Давайте всем хамить, друг друга оскорбляя… Вот это наша жизнь реальная такая!

Анна Ахматова

Могла ли Биче скрыть свои грехи
И Данту самому в любви рога наставить?!
… Я научила баб писать стихи,
Но, боже, как их не писать заставить!

Осип Мандельштам

Я пью за хрипатую астму.
За желчь, что ползет из меня,
За астры, за Данте, за пасту
Зубную московского дня.
За бабочку, за мусульманку,
За Шуберта Скерцовича
Жизняночку и умиранку.
Про век-волкодав прокрича.
Я пью за помойку и пайку.
За масло воронежских дней,
За курву-Москву и Петрарку,
За сброд тонкошеих вождей.
За их тараканьи усищи,
За губ шевеленье в земле.
За Каму, Чердынь и Мытищи,
Пропащих в египетской мгле.
…Нет, не асти-спуманте, не шерри
и не бренди тогда выпил я.
Пил я кровь, что в конвойное время
К нам стекала с зубчатки Кремля.

Генри Миллер. Сексус

Я вынул шланг и начал процедуру. Сдуру.

Элси раздвинула ноги, и я вдвинул своего молодца в ее Триумфальную арку.

Мод подлезла снизу и своим горячим языком начала полировать мои шершавые овалы.

Мелани с пылающим лицом целовала Мод в ее сладкую щель.

Ханна с ленивой непредубежденностью кобры дразнила маткой граммофон, игравший Бахуса.

Тина, как загипнотизированная, смотрела на моего несгибаемого.

Флори залезла сверху и начала прыгать на моей вареной сардельке.

Джуди с вороватой методичностью аспирантки профессора Оксфорда цедила белый мед из моего осунувшегося крана.

Я врубился в Мону, затем сполз ниже, еще ниже, ниже некуда, пока не почувствовал в ее волосах вкус жженой резины.

Клео на коленях перед свечой читала Кольриджа, и ее трепещущие сиськи качались в ритме стиха.

«Надо что-то оставить для Иды!» — подумал я, но ее дымного влагалища не оказалось под рукой. Ида пошла подмыться в ванную.

Я двигался туда-сюда, но мой хобот пока отказывался затрубить.

Ирма мяла подушечками пальцев моего лилипута, ставшего сейчас великаном, а Долорес с Ребеккой вибрировали на столе, не сводя глаз с моего дырокола.

Внезапно я сообразил, что хватит, я устал, они все устали, а читатель устал вдвойне, потому что долго мастурбировал при нашей короткой вибрации.

— Никогда мне не было так хорошо! — сказала Элси, потом Мод, затем Мелани, Ханна, Тина, Флори, Джуди, Мона, Клео, Ирма и Долорес с Ребеккой.

У меня во рту был смрад химикалиев, запах подземки, вкус рыбьего клея и белого мяса тараканов, перемешанного с «Шанелью-976».

Тут из ванной вышла Ида, сама Чистота, нежное обнаженное создание, получеловек-полубожество, и стала мочиться мне на живот.

— Гав! Гав! — заскулил я от великого наслаждения, встал на четыре лапы и сдуру начал процедуру по новой.

Элси раздвинула ноги, и я вдул ей своего мастодонта в ее Триумфальную арку…

Владимир Высоцкий. Роли привередливые

Вдоль обрыва, по-над пропастью,
по самой авансцене
Я ролей своих не помню, но играю — дико вою.
Что-то Гамлета мне мало — кто теперь меня оценит?
Чую с гибельным восторгом — я играю под балдою!
Чуть помедленнее, роли, чуть помедленнее!
Вы Любимова слушайте плеть!
Но что-то роли мне попались привередливые.
Слов сказать не успел, так хотя бы допеть.
Я ролей не прошу. Я, качаясь, иду.
Хоть мгновенье еще… А не то упаду.
У-уу-у!
Сгину я — меня пушинкой ураган сметет с дороги,
И таким меня запомнит дорогой таганский зритель.
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои ноги.
Хоть немного, но Актера и судьбу его продлите!
Чуть помедленнее, роли, чуть помедленнее!
Ох, как гложет мой мозг алкоголь!
Но что-то роли мне попались привередливые.
Лишь Высоцкого мне нравится роль.
Я других не хочу. Я от боли кричу.
Хоть мгновенье еще постою — и умчу….
Мы успели. На спектакли не бывает опозданий!
Что ж партнеры отвернулись — воют злыми голосами!
Или это Свидригайлов весь зашелся от рыданий?
Иль Керенский и Лопахин говорят со сцены сами?
Чуть помедленнее, роли, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то роли мне попались привередливые…
Достоять. Доказать. Достоять и допеть!
Я ролей уж не жду. Я стою на краю
И для вас допою. Допою и допью…
У-уу-у!

Н.Г. Чернышевский. Что делать?

Да, это я сказал: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Но разве я виноват, что на следующий день в мире скончалось около сорока миллионов женщин?!

Вячеслав Пьецух. Новая московская философия

Сидели мы как-то где-то вшестером под банкой — завсектором Жучкин, инженер-конструктор Лыков и лектор-инспектор Гозенпуд (у каждого уж двоилось) и тихо-мирно разговаривали каждый о своем, то есть о Достоевском.

— Я, между прочим, однажды ехал с Федором Михайловичем в одной электричке, — сказал Жучкин, — он сидел там у окна и читал глянцевый журнал «Голые бабы» под редакцией Свидригайлова и все хихикал да в затылке чесал — как этакое огромное счастье столь хорошо построено на слезинке ребенка.

— А я Федора Михайловича в городском туалете у метро «Сокольники» встретил, — сообщил Лыков, — разговорились по-российски о вечном у писсуаров. То да се… Он мне свои русофильские идейки начал толкать, считая, что наша объевропеющаяся верхушка азиатствующего большинства все хочет соединить гейдельберговскую образованность с пензенской самобытностью и татаро-монгольской вольницей, перемешанной с чисто литовским экстремизмом нашего казачества, а я ему — его ж словами: до чего широк человек, я бы сузил, то бишь сначала надо, чтобы пиво бадаевское, которое мы сейчас из себя льем, хоть на чуть приблизилось бы к качеству баварского, а потом уж давайте, господа-товарищи, мировые проблемы решать.

— Не знаете, братцы, вы русского человека! — вмешался тут Гозенпуд. — Вот я с Федором Михайловичем в лифте нос к носу надысь столкнулся.

«Вам на какой?» — спрашиваю, приготовив на кнопке палец. «Мне в подполье!» — отвечает. Ну, думаю, если сам Достоевский не знает, где верх, где низ, то мне и подавно «все дозволено»: сегодня же от жены сбегу к Сонечке Шоколадкиной на часок-другой — побесовствуем!

Тут под банку зашел подслушавший весь этот интеллигентский бред наш истопник Слава — то ли не в меру трезвый, потому что злой, то ли злой, потому что не в меру трезвый.

— Эт-то что? — говорит. — Это все новая московская философия!

И погасил свет, при котором мы сейчас это читаем.

Сэлинджер. Над пропастью во лжи

Я ужасный лгун. Иду в школу, а сам иду к проститутке. Школа у нас гадкая, но гнусная. Я в ней учусь, но меня из нее вытурили. Все вокруг врут.

— Разрешите представиться, — говорю, — Джим Стил.

А на самом деле я Холден Колфилд.

Салли блондинка, а на самом деле проститутка.

Она снимает свое грязное платье, и я вижу — под мерзким лифчиком у нее что-то подлое подложено. Этот сучий лифчик я стаскивал в течение часа, потому что не мог, очень нервничал. При этом вспомнил дрянную книжку про одного скотинообразного утонченного мосье Блоншара, который говорил, что тело женщины — клавикорда и надо быть прекрасным музыкантом, чтобы заставить его звучать. Вот такое дерьмо.