Триллион долларов. В погоне за мечтой

41

Холод подступал медленно, постепенно заползал под одежду, проникал в кожу, неумолимо пронизывая его до самых костей. И по мере того, как становилось холоднее, становилось и тише. Сначала он слышал вдалеке шум транспорта, звук какой-то машины, но мотор выключили, поток автомобилей иссяк, и из всех звуков осталось лишь его собственное дыхание.

И ужасающий шорох в глубине.

Крысы.

Джон невольно вздрогнул, перевернулся, провалившись еще глубже, и в ужасе застыл. Конечно, на свалке должны быть крысы. Которые умеют кусаться. Которые могут серьезно ранить человека, даже, возможно, убить. Он невольно представил себе мохнатые отвратительные тела с острыми зубами и голыми хвостами, с повизгиванием копошащиеся в разлагающихся продуктах и мусоре в поисках добычи, и его тело стало словно само по себе извиваться от ужаса, да так, что едва не сломались связанные за спиной руки.

Может быть, если он будет вести себя тихо… Может быть, тогда они оставят его в покое. Он почти не осмеливался дышать, прислушивался, напряженно следил за каждым звуком, готовый бросаться из стороны в сторону, как только животное хотя бы прикоснется к нему, готовый кричать изо всех сил, чтобы прогнать его. Он был сама бдительность. Только это могло спасти его.

Он испугался, когда вдруг почувствовал руку на своем плече, и в тот же миг понял, что, должно быть, уснул. Вернулся шум машин, гул далекого механизма, вокруг раздавались шаги. Ему было так холодно, словно он провел ночь в холодильнике, его руки превратились в онемевшие мясистые придатки, а связанные ноги словно отмерли.

– Помогите! – прохрипел он, покачал головой и едва не задохнулся, почувствовав во рту тряпку, которая успела затвердеть и стать липкой. – Да развяжите же меня!

Над ним переговаривались люди. Дети. Один из них толкнул его ногой, как толкают лежащего зверька, проверяя, не сдох ли он.

– Да помогите же мне! – закричал он и принялся брыкаться, чтобы не оставить никаких сомнений в том, что он не сдох. Проклятье, пусть даже он не говорит по-испански – неужели так трудно понять, чего он хочет? – Развяжите меня, прошу вас!

Он снова почувствовал руки на теле, маленькие руки с ловкими пальцами, но они не развязывали узлы, не распутывали веревки, они обыскивали карманы его брюк и рубашки. В голосах зазвучало разочарование, когда руки не нашли ничего: ни бумажника, ни денег, ни ключей.

– Эй, проклятье! – взревел Джон, но дети не собирались помогать ему. Похоже, они совещались, потом их шаги удалились, шурша по мусору, и все его крики не вернули их обратно.

И он снова остался один, потерянный, чувствуя, как сбегают по телу струйки пота. Который, вне всякого сомнения, привлечет животных. Вообще, разве в его положении виновата не Урсула? Только потому, что она бросила его, он попал в ловушку своих похитителей. Если однажды его труп найдут здесь, она узнает об этом и ужаснется, и поделом ей.

Кто-то захныкал, и через некоторое время Джон понял, что это он сам. Дрожь охватила все его тело, связанные конечности болели, но он не мог сдержаться. Ему было очень плохо; наверняка все дело было в вони, навязшей на языке, проникшей в каждую пору его тела, угрожавшей разложить его. А еще теперь ему было жарко, ужасно жарко, язык пересох и распух, напоминая резиновый мячик во рту.

Шуршание приближалось. Шаги? Крысы? Пусть сожрут, какая ему разница. Но они не жрали его, они сожрали ремень на спине, а когда они сделали это, руки безжизненно обвисли вдоль тела, словно неживые, словно уже не принадлежали ему; кровь стучала и пульсировала, словно собираясь взорвать их.

Потом их зубы потянулись к горлу, но там они стали похожи на руки, развязывавшие, теребившие и тянувшие веревки, и наконец с него сняли мешок. От яркого света на глазах выступили слезы. Над собой он видел только бесконечный серый цвет, а на его фоне – размытое лицо темноволосой женщины.

– Урсула… – счастливо произнес он.

Урсула что-то сказала, и он удивился тому, что она говорит с ним по-испански. Когда боль отпустила икры, стало щекотно. Она протянула ему руку; у нее было широкое лицо ангела и темные, словно колодцы, глаза. Она помогла ему встать, помог и ребенок, находившийся рядом с ней, но стоять было больно, ноги болели, словно открытые раны, а когда он осмотрел себя, то заметил, что его ботинки пропали.

– Как подло, – сказал он ей. – Это были сшитые на заказ туфли за шесть тысяч долларов.

Она просто посмотрела на него, разрешила опереться на себя, и они медленно пошли вниз по склону мусорного холма к двери, на которой висела клетчатая тряпка. За ней было темно и тесно. Кто-то поднял ему голову и дал попить теплой воды с металлическим привкусом, но она намочила язык и горло, тело впитало ее, а когда стакан опустел, ему разрешили лечь и поспать.

Он то и дело просыпался от лихорадочных снов, выныривал из измерений страха и отчаяния, с криком вскакивал – и чувствовал руку, которая была рядом, укладывала его обратно, подносила к губам стакан воды. Мягкий голос, которого Джон не понимал, но тот говорил с ним успокаивающим тоном, пока он снова не проваливался в темноту.

Его сердце безумно стучало в этом времени без меры, используя удары половины жизни, чтобы выгнать яды из его кровеносной системы, чтобы убить возбудителя болезни, прогнать с потом кошмары. Он тонул в поту, колотил руками, слышал собственный плач, жалобы и стоны, пока забытье не уносило его обратно.

Она говорила с ним, пела ему странные песни. Это была не Урсула, нет. У этой женщины была бархатная коричневая кожа и печальный взгляд. Она охлаждала ему лоб влажными платками, когда ему было жарко, когда пекло глаза, а сердце грозило взорваться. И время от времени она клала руку ему на грудь и заклинала неведомых богов, пока веки не тяжелели и не возвращался сон.

Джон проснулся и почувствовал, что жар спал. Он ослаб, от малейшего усилия начинало колотиться сердце, но голова была ясной, тело легким, взгляд осмысленным. Он помнил, что произошло, и знал, что его спасли.

Там висела занавеска, которую он помнил, занавеска из клетчатой ткани, и она просвечивалась, поскольку снаружи был день и сияло солнце. Слышались голоса, далекие крики, близкие разговоры, сотни людей повсюду. Стучал металл, камни укладывали на камни, все были заняты. И все это было пронизано едким запахом мусора, дыма, разложения и гниения.

Воздух был грязным. Он сам был грязным. Кожа казалась жирной на ощупь, покрытой несмываемой пленкой, белье заскорузло и мешало двигаться, кожа головы немилосердно чесалась… Коснувшись подбородка, он обнаружил бороду, да еще какую, великий Боже! – сколько же он болел? То была уже не щетина, а мягкие длинные волосы настоящей бороды, какой у него никогда не было.

Он огляделся по сторонам. Жалкое пристанище из жести и картона, только стена прямо перед ним представляла собой обломок каменной постройки. Он лежал на единственной постели в комнате – узловатом и порванном матрасе, застеленном сверху серым одеялом. Рядом с ним стояли коробки из-под апельсинов и покосившаяся, поблекшая плетеная корзина с пожитками; образ Богоматери был единственным украшением на стене, под ним висел осколок зеркала, а на полу вдоль стены он увидел грязные зеленые бутылки с водой, коробку со сморщенными овощами и – довольно странный здесь предмет – пару туфель на высоких каблуках.

Застонав, он перевернулся, чтобы хоть немного разглядеть себя в зеркале, и увидел незнакомца. Впалые щеки, изможденное лицо, спутанные волосы, странная курчавая борода: его не узнала бы даже собственная мать. Должно быть, он провел здесь недели две, если не больше. Если тот человек, которого он видит в зеркале, действительно он. Если благодаря колдовству или запрещенной операции его душу не пересадили в тело другого человека – старого бродяги и сборщика мусора. Но до конца он уверен не был.

Занавеску отодвинули в сторону, слева упал широкий луч света, прогоняя живописное очарование его пристанища, безжалостно открывая его убожество. Джон, заморгав, оглянулся. Она. Та, кто спасла его, вытащила из мусора, освободила, взяла к себе и стала ухаживать. Невысокая темнокожая женщина с широким лицом индианки, маслянистыми черными волосами, в простом платье непонятного цвета, она стояла в проеме и смотрела на него.

– Ты порядок? – спросила она.

– Да. Спасибо, – кивнул Джон. – Мне уже гораздо лучше. Большое спасибо, что подобрали меня; я уж подумал, что умру там, среди мусора.

Она слегка покачала головой, похоже, размышляя над тем, что он ей сказал, казалась обеспокоенной.

– Ты уходить, – сказала она потом. – Один час. Потом возвращаться. Окей?

Джон озадаченно посмотрел на нее, не будучи до конца уверенным в том, что верно понял ее.

– Я должен уйти на час?

– Да, один час, потом назад. Ложиться.

– Все ясно, – кивнул он. – Нет проблем. – Он сел и почувствовал, что это все же проблема. Ему пришлось опереться на каменную стену, пока не прекратилось темное мерцание вокруг. – Нет проблем, – повторил он упрямо и встал на ноги.

Потолок был слишком низким, чтобы стоять во весь рост, поэтому пришлось идти наружу, отодвинуть занавеску и, щурясь, выбраться на яркий дневной свет.

– Я тебя звать, – услышал он ее слова, увидел расплывчатую фигуру на головокружительно ярком фоне.

– Я понял, – произнес Джон, старательно кивая, и принялся пробираться вдоль невысоких, достигавших его бедер остатков стены. Некоторое время ему это удавалось, потом его ног коснулось животное – кошка, и он решил, что, пожалуй, лучше не слишком удаляться от хижины.

Ему еще было не совсем хорошо, нет. Он огляделся вокруг слезящимся взглядом в поисках места, где можно присесть. Густой дым обжигал нос и глаза, которые он потер тыльной стороной руки и при этом обнаружил, что дым исходит от открытого огня неподалеку. На нем стоял погнувшийся котелок, в котором что-то кипело, пахло овощами и кукурузой. Рядом, высунув языки, лежали две шелудивые собаки. Появилась согбенная старуха, помешала суп, прошипела что-то, но Джон не понял, было это адресовано ему или собакам. На всякий случай он встал и пошел дальше.

Это оказалось настоящее поселение у подножия горы: деревня из жести, брезента и деревянных досок, уложенных поверх строительного мусора, гор старой газетной бумаги и насыпей порванных пластиковых пакетов. Джон с удивлением наблюдал, как дети и взрослые, согнувшись, обыскивают склоны мусорной горы и залежи отходов, перебирают их в поисках того, что может иметь ценность, вроде металлолома, чтобы сложить его затем в кучи под присмотром других членов разношерстной армии сборщиков мусора, как вскрывают коробки, потрошат мусорные пакеты, выуживая на свет порванную одежду, старые аккумуляторы, бутылки, банки, разные мелочи. На старших были бейсболки, носы завязаны платками, руки в перчатках; дети носили джинсы и полосатые футболки. Они даже не выглядели особенно бедными, скорее как будто решили прогулять школу и провести время на мусорной свалке.

Внезапно мужчины, женщины и дети заволновались. Взвыл тяжелый мотор, послышался грохот и треск, и наконец на верхнем крае мусорного склона появился огромный грузовик. Он занял положенное место, в то время как внизу, вдоль склона, люди разбегались по своим местам, затем с пронзительным скрежетом поднялась платформа, и содержимое обрушилось вниз. Почему-то это выглядело очень абсурдно, как будто рог изобилия, полный благодеяний, высыпается на мусорных мародеров.