Триллион долларов. В погоне за мечтой

– Значит ли это, что практически все существующие крупные нефтяные концерны восходят к рокфеллеровской «Стэндарт ойл корпорейшн»?

– Не все. Корни «Шелл» – в Нидерландах и в Англии, они никогда не имели никакого отношения к «Стэндарт ойл». «Эльф Аквитань» – французская компания, «Бритиш петролеум», как ясно уже из самого названия, – английская. – Маккейн наклонился вперед. – Но видите? Кое-кто уже пытался двигаться в нашем направлении. Проблема Рокфеллера заключалась в том, что он пришел слишком рано. В принципе, он не знал, что делать с властью, которую получил. Если бы он жил сейчас, во-первых, ему не удалось бы разделить «Стэндарт ойл» на филиалы, а во-вторых, он знал бы, что час пробил. Вероятно, он последовал бы такому же плану.

Еще в тот же день компания «Фонтанелли энтерпрайзис» объявила о своем намерении поглотить «Эксон». Основной капитал предприятия к тому моменту составлял 91 миллиард долларов, тогда как собственный капитал не превышал и сорока, разделенный на части в два с половиной миллиарда каждая, находившиеся в руках у шестисот тысяч зарегистрированных акционеров. Текущий курс составлял 35 долларов, Фонтанелли предложил 38 за акцию.

Правление компании «Эксон» тут же созвало внеочередное совещание с целью обсудить ситуацию. То был шок; производственно-экономические средства были настолько велики, что компания могла чувствовать себя застрахованной от попытки поглощения. Но никто не был готов к инвестору, для которого лишний миллиард роли не играет.

Связались с крупнейшими акционерами, подумали о том, чтобы самим купить большие пакеты акций и предотвратить тем самым передачу контроля. А пока курс на бирже неуклонно возрастал, даже перерос ставку в 38 долларов, и все поняли, что компания «Фонтанелли энтерпрайзис» владеет практически бесконечным количеством денег. Курс стал подниматься выше, в заоблачные дали: словно в лихорадке, пытались инвесторы присоединиться к числу акционеров «Эксона», поскольку безумный миллиардер из Лондона якобы был готов заплатить любую цену.

– Идет игра на нервах, – говорили люди, считавшие себя биржевыми профессионалами, когда курс перевалил отметку 60 долларов. – Если он хочет иметь «Эксон», он заплатит.

Лондон отреагировал сдержанно, курс достиг 63,22 доллара, когда на информационном табло появилось одно из таких сообщений, от которых все внутри переворачивается и человек понимает весь масштаб случившегося. Джон Сальваторе Фонтанелли, сообщали хорошо информированные источники, сказал, что «в таком случае мы купим “Шелл”». И на следующий день акционерам всех остальных крупных нефтяных концернов были выдвинуты предложения о поглощении.

Все, кто купил акции «Эксона» по невероятно высокой цене, в панике бросились их продавать. Глупо, но новость успела разлететься, и никто больше не хотел их покупать. Курс камнем летел вниз.

Маккейн следил за цифрами на Нью-йоркской бирже с помощью своего монитора в Лондоне, излучая напряженное спокойствие предохранителя на бомбе.

– Сейчас, – мягко произнес он в телефонную трубку, когда курс достиг отметки 32,84 доллара.

Две недели спустя во всем мире сотрудники компании начали выбрасывать старую бумагу для писем, чтобы заменить ее новой, с шапкой «Эксон – Фонтанелли корпорейшн».

На этот раз они оказались на первых полосах всех газет, по всему миру. Не вышло ни одной программы новостей, где не говорилось бы в первую очередь о поглощении «Эксона». Если бы основную мысль всех известий пришлось бы выразить в двух словах, то они были бы такими: «чистейший ужас».

Сразу же стало ясно даже последнему журналисту, что означает частное состояние в один триллион долларов. Во множестве спецвыпусков, дискуссий и интервью по всему земному шару объяснялось то, что говорил Маккейн Джону еще во время их первой встречи: что одно дело, когда крупный инвестиционный фонд или банк распоряжается сотнями миллиардов долларов, и совершенно иное – когда одному человеку по-настоящему принадлежит та же самая сумма.

– Разница, – подытоживал знаменитый лорд Питер Роберн в интервью одному из самых авторитетных журналистов в области мировой экономики, – заключается просто в том, что, принимая решения, Фонтанелли может плевать на рентабельность. Это делает его непредсказуемым. Можно даже сказать – свободным.

Такая степень свободы вызывала подозрения. Министры экономики напоминали о социальной ответственности. Главы профсоюзов всерьез задумывались о подобной концентрации денег и влияния. Председатели советов правления других крупных концернов пытались излучать уверенность в себе и показывать, что все под контролем.

Повсюду шептались: что будет дальше? Некоторые журналы, среди которых были и серьезные финансовые издания, публиковали точные карты мира, где красиво, с изображениями логотипов фирм и их стоимости на бирже, демонстрировалось, как может выглядеть всемирный концерн Фонтанелли.

– Они делают половину работы за наших аналитиков, – с ухмылкой комментировал Маккейн.

Один не очень серьезный журнал довольно подробно рассчитал, какие из мелких африканских стран может полностью купить Фонтанелли, со всей землей, со всем, что есть у государства. Не было двух одинаковых прогнозов. В принципе, судя по всему, произойти могло все, что угодно.

На Рождество Джон принял неожиданное приглашение Маккейна на ужин с ним и его матерью.

Миссис Рут Эрнестина Маккейн страдала прогрессирующим ревматизмом; она сидела, скрючившись в своем слишком большом кресле с обивкой в цветочек, но тем не менее излучала непреклонную решимость противостоять болезни. Серо-голубые глаза смотрели пристально, покрытое мимическими морщинами и старческими пятнами лицо обрамляли густые волнистые седые волосы.

– Вам нравится ваш замок? – поинтересовалась она.

– Пока что трудно сказать, – ответил Джон. – Я живу там всего неделю.

– Но ведь получилось красивое здание, не так ли?

– Да, конечно. Очень красивое.

– Вы должны знать, – с улыбкой вставил Маккейн, – что моя мама пристально следит за тем, что пишет желтая пресса. Поэтому возможно, что она знает ваш замок лучше вас.

– Ах! – отмахнулся Джон. – Думаю, это не очень сложно.

На столе рядом с ней лежало несколько подобных журналов. Беглый взгляд на них заставил Джона с облегчением заметить, что хотя бы леди Диана по-прежнему оставалась на своем месте, то есть на первой странице.

Странно было видеть Маккейна первый раз, так сказать, в домашней обстановке. В офисе он напоминал работающую на высоких оборотах динамо-машину, бьющую током, поскольку находился в постоянном движении, целеустремленный до безрассудства, а в этот вечер, в собственном доме, спокойный в общении со своей престарелой матерью, он казался совершенно расслабленным, настоящим и пребывающим в хорошем расположении духа человеком.

Дом – исполненное достоинства белое здание, построенное на сломе веков, – располагался на тихой улице нешумного предместья Лондона и рядом с остальными роскошными виллами казался почти неприметным. Для матери Маккейна, которая могла передвигаться только с большим трудом, был оборудован современный стеклянный лифт, нарушавший архитектурную гармонию холла, но, несмотря на это, в здании можно было снимать фильм, действие которого разворачивалось бы в довоенное время, не слишком изменив при этом обстановку.

Еда была вкусной, но недорогой, почти домашней. На стол подавала полная экономка, единственная служащая в хозяйстве Маккейна, как довелось узнать Джону, за исключением сиделки, которая приходила два раза в день на час или два, чтобы присматривать за миссис Маккейн.

Когда Маккейн ненадолго вышел из-за стола, его мать указала на большую, обрамленную простой стальной рамой акварель, висевшую над камином.

– Узнаете?

Джон вгляделся в картину.

– Это Флоренция, – произнес он. – Один из мостов через Арно.

– Понте Веччио, да. – И добавила заговорщическим тоном: – Это нарисовал Малькольм.

– Правда? – Джон никогда не догадался бы, что Маккейн когда-то мог держать в руках кисточки.

– В молодости он некоторое время рисовал, – рассказывала миссис Маккейн. – Моего покойного мужа часто переводили с места на место, знаете ли, поэтому мы много путешествовали. Тогда мы жили в Италии, Малькольм устроился в компьютерную фирму и вскоре после этого перестал рисовать. – Ее глаза сверкнули. – Не говорите ему, что я рассказала вам об этом.

Джон смотрел на картину, не зная, что и думать. Глупо же считать это божественным знаком, правда? Но он не мог иначе. Когда-то они оба рисовали, потом бросили. Неважная деталь. Знак того, что им было предначертано встретиться.

– Мы все время откладываем кое-что, – произнес однажды Маккейн, когда они собирались вылететь на переговоры с советом директоров «Эксона» в Ирвинг, штат Техас, США. – Мой трудовой договор. Нужно уладить это, прежде чем я первый раз официально выступлю в качестве вашего управляющего.

– Ах да, – сказал Джон, потянувшись за ручкой. – Точно. Я вообще об этом забыл.

– Что ж, дел было много, – согласился Маккейн, вынул из кожаной папки документ на нескольких страницах в трех экземплярах. – Но вы ведь понимаете, время от времени приходится думать и о себе. Если мы сейчас не придем к соглашению относительно моего договора, получится, что я несколько месяцев работал бесплатно. И если окажусь на улице, выяснится, что вы не должны мне ни шиллинга.

Его опасения удивили Джона. Неужели он кажется британцу таким нерешительным?

– Ну, может быть, мы все же придем к соглашению, – попытался пошутить он и протянул руку. – Давайте.

Маккейн протянул ему подготовленный экземпляр и сказал:

– Прежде чем подписывать, внимательно прочтите. – Он сел, закинул ногу за ногу, скрестил руки на груди, словно готовясь к длительному ожиданию.

Джону пришлось заставить себя прочесть каждую страницу целиком, прежде чем перевернуть ее. Он и так с трудом понимал всю эту юридическую абракадабру.

И только когда он добрался до параграфа, где речь шла о зарплате, все изменилось. Написанное там было просто невозможно понять превратно. У Джона в буквальном смысле слова отвисла челюсть.

Маккейн требовал для себя годовую зарплату в сто миллионов долларов!