Геннадий Селезнёв: о нем и о его времени

Очень личное

…Где же они нашли ту большую карту мира?

Интересный вопрос.

Редко кто вешает на стену географические карты, хотя лучшего украшения стены, чем нечто географическое, связанное с путешествиями, на взгляд автора-журналиста, и придумать невозможно: можно планировать поездки, отмечать на карте нарисованными флажками или хотя бы портняжными булавками с разноцветными головками места, где удалось побывать… И вполне возможно, что такая карта мира висела в доме у бабушки с дедушкой в Чудском Бору и что повесил ее когда-то сам Гена.

Именно у географической карты и разговорились 22-летний Геннадий Селезнёв и его семилетний племянник Саша Свободин летом 1970 года. Саша решил продемонстрировать молодому дяде свои недюжинные, как он полагал после окончания первого класса начальной школы, знания, и стал показывать на карте то СССР, то Африку, то США. А дядя Гена возьми, да и спроси его:

— А чем отличается Южная Америка от Латинской Америки?

Саша не знал. Да и рановато было ему знать. Для этого надо понимать, что на «латинских», то есть на испанском и португальском языках, а также на французском говорят не только в Южной Америке, но и в разных местностях севернее этого материка: в Мексике, на Кубе, в странах Центральной Америки, на острове Гаити и прочих островах. Геннадий, конечно, ему всё объяснил. И сам факт того, что спустя полвека Александр Федорович Свободин, питерский предприниматель, помнит тот урок от своего дяди, о многом говорит.

Уважаемые папы и мамы, дедушки и бабушки, дядюшки и тетушки, не бойтесь, не стесняйтесь и, главное, не ленитесь задавать своим детям, внукам и племянникам неожиданные и трудные вопросы из области чистого знания! Только так воспитываются любознательные и целеустремленные люди с успешным будущим.

— Геннадий много читал, — вспоминает Александр Свободин. — У них и дома огромнейшая библиотека, и на даче. Пуды книг. Я думаю, он их все изучил. Это было свойственно тому поколению. Сейчас народ читать разучивается, и многие не смогут пройти такой путь, как Геннадий Николаевич, — от рождения в простой семье к вершинам жизни. Теперь многое платно, барьеры серьезные стоят. А он самообучался. Я его часто видел за книжкой. Он и меня подзаряжал всякими знаниями, начиная с того времени, когда мне было лет пять. Я при любой нашей встрече пытался умничать параллельно, начинал демонстрировать свои скромные познания. А он так особенно, по-своему, улыбался и начинал задавать вопросы, причем всегда интересные для меня, и сам сообщал много интересных сведений.

Однажды про кумулятивные снаряды мне начал рассказывать.

Потом Геннадий мне что-то рассказывал про ракеты, про ракетное топливо. По-моему, он чуть ли не гептилом в армии отравился. Нет? Может, и нет. Я знаю, что он был комиссован по здоровью, а конкретных разговоров на эту тему не было.

Мой молодой дядя Гена видел, что со мной можно о чем-то поговорить. Но он своими вопросами никогда не подавлял, не экзаменовал! Это не входило в его задачи. И я призадумался.

Зато экзаменовали самого Селезнёва. Чтобы учиться на вечернем или заочном отделении вуза, нужно было быть не только ответственным трудоголиком, то есть обладать самостоятельным, без принуждения, трудолюбием, но и совестливым человеком. Совестливым, прежде всего, перед самим собой.

Заочникам давали уйму заданий, причем письменных, которые надо было выполнять вовремя. Инспектора учебной части звонили и домой, и на работу, напоминали, требовали. Преподаватели, особенно молодые, во время сессии готовы были семь шкур содрать с человека. Хорошо, если любишь читать и в портфеле, предке «дипломата», у тебя всегда лежит книжка по древнерусской, русской или зарубежной литературе и ты, со своим высоким ростом, читаешь ее по утрам, добираясь на работу в переполненном автобусе и едва не разложив томик на головах низкорослых пассажиров…

Словом, учиться Геннадию было сложнее, чем на дневном отделении. И так долгих шесть лет. Его выручала память и непреодолимое желание сегодня знать больше, чем вчера. Другие, бывало, не справлялись.

Было ведь и еще одно, не всеми студентами журфаков осознаваемое препятствие — некий налет ненужной скуки.

Самыми главными предметами на немногочисленных факультетах и отделениях журналистики были вовсе не русская литература, русская журналистика прежних веков и революционного ХХ века или «зарубежка» и даже не русский язык (орфография, лексика, стилистика и проч.), хотя студенты считали именно эти знания самыми необходимыми и лекции по этим предметам прекрасно читались профессорами и доцентами, часто — авторами учебников. Однако нам даже этого было мало, хотелось знать больше, хотелось более ярких, «неоднозначных», а то и просто полезных наук, но, например, социальная психология и география, остро необходимые журналистам, увы, полностью отсутствовали в программе. Новую для советских вузов социологию вводили неохотно, тщательно отбирая преподавателей (сам Юрий Левада, один из первых и главных отечественных социологов, какое-то время преподавал на факультете журналистики МГУ, а потом исчез из виду). История СССР, наконец. Казалось бы, именно этот предмет, равно как и мировая история, должны были быть предметами номер один и номер два на журфаках, но их вообще не читали.

Всё было совсем не так. Около 40 лет подряд главной, лелеемой, неприкасаемой была в программе факультетов журналистики история КПСС (какой же глупой кажется сейчас, с высоты возраста и газетного опыта, эта пустая трата времени и сил на никому не нужные, хотя и тщательно сбитые в учебники сведения). И, конечно, куда денешься, сверкали под солнцем вчерашнего дня «три источника — три составные части марксизма»: марксистская философия, политэкономия и научный коммунизм. Присутствовала еще, естественно, и «тыр-пыр» — теория и практика партийно-советской печати. Ее читали и вели на семинарах убежденные теоретики, которым, видимо, не очень повезло в свое время с практикой. Увы нам, 99 % учебного предмета на этой кафедре составляла теория, а самое для себя главное — умение находить тему и связанную с ней информацию, размышлять и, между прочим, писать (!) студенты добирали только на ежегодной студенческой практике в редакциях газет, радио и телевидения. (Один только человек с той кафедры вспоминается с воистину глубокой благодарностью — Лия Ивановна Калашникова, которая самоличным решением направила автора этих строк, тогда второкурсницу журфака МГУ, на практику в «Комсомольскую правду»…)

Кто создавал учебные программы для журфаков, неизвестно. Но кто их «отсматривал» (слово из той эпохи), т. е. проверял, утяжелял, курировал, было понятно — невидимое и неведомое широким массам ведомство Суслова.

Михаил Андреевич, священный старец, бывший таковым благодаря своей очень серьезной серьезности едва ли не с молодости, отвечал в партии и государстве за идеологию. За сохранение в головах народа, а тем более — в умах советских чиновников и журналистов status quo, прочно существующего в советском обществе положения марксистско-ленинского учения в качестве «единственно верной идеологии».

Это определение единственно возможной в практике идеологии, надменное, жесткое, как пожилой осенний кустик верблюжьей колючки, весьма симпатичного растения в юности, Суслов и его чиновники чинно и гордо несли по жизни, как заветный амулет власти. Почему «единственно верная идеология»? А как же другие живут без марксизма-ленинизма — индийцы, индейцы, берберы, зулусы, аргентинцы, японцы, малагасийцы, африканеры, мальтийцы, греки, исландцы, то есть люди самых разных континентов и островов Земли?

Если бы такой вопрос задал в 1960–1970-е годы любой студент советского журфака, ему бы сначала напомнили про тех же берберов: «Плохо живут», а потом в лучшем случае посоветовали бы «не задавать лишних вопросов». Самый плохой случай спокойнее здесь не рассматривать.