Итальянские маршруты Андрея Тарковского

Мнение Лины наверняка обосновано, но всё же он сгущает краски. В ходе следующей — второй — встречи Пальме и Тарковского, которая произойдёт 11 ноября, премьер-министр пообещает написать письмо в Москву от своего имени и объяснит, что иные пути — например, через Министерство иностранных дел, а также множественные комитеты — довольно малоэффективны. Нота, действительно, будет отправлена, но участие Пальме окажется куда менее действенным, чем, например, вовлечение Миттерана.

Режиссёр же в это время вновь всерьёз думал о голодовке возле советского посольства в Стокгольме. Он верно рассудил: Скандинавия была стратегически важной зоной для Москвы. В дневнике[1049] Тарковский рассматривал эту затею, как едва ли не постановочный проект, планируя воплотить задуманное ровно 7 ноября, привлечь массу людей, все комитеты по воссоединению, а также организации Дэвида Готхарда и Роберто Формигони. Вдобавок от намеревался напечатать информационные бюллетени, а главное — снимать происходящее на шестнадцатимиллиметровую плёнку и впоследствии отправить по фестивалям, «чтобы советские видели»!

Единственное что останавливало режиссёра: замысел требовал много времени. Даже не считая подготовки, голодать пришлось бы, как минимум, несколько дней. Некогда! Слишком много работы!

Тем временем Лариса сообщала о своём плохом самочувствии, перемещаясь по Италии и Германии, подготавливая флорентийскую квартиру к приезду мужа. Тарковский переживал за неё, как за ребёнка: дескать, первый раз одна летела на самолёте. Становится понятно почему супруга обычно приезжала со свитой спутников.

В полученном от мэрии жилище сделать всё в срок не удавалось по объективным причинам. К дому, который предназначался под снос, ещё не подвели газ, постоянно происходили перебои с электричеством, не работал лифт и можно представить каково было поднимать мебель на верхние этажи. Тем не менее в конце сентября режиссёр с Лещиловским на машине последнего отправились из Стокгольма во Флоренцию, чтобы привезти плёнку и далее монтировать картину в Италии.

Очередной автомобильный маршрут главного героя настоящей книги пролегал через немецкий Штутгарт, а также швейцарские Цюрих и Моркоте. Он составил две с половиной тысячи километров, которые преодолели за неделю в непрерывных беседах, а также прослушивании Баха, Луиса Армстронга и Стиви Уандера. Кроме того, по пути состоялось несколько встреч. Так, в Цюрихе Тарковский наведался к очередному своему адвокату по фамилии Орания, помогавшему организовать финансовые дела в швейцарском банке. Андрея расстроил высокий уровень местных налогов, а также то, что юрист настойчиво советовал закрыть жене доступ к счёту. Ещё по дороге, находясь в Моркоте, режиссёр записал[1050]: «Фильм, по-моему, получается, хотя я, кажется, потерял чувство понимания, восприятия того, что делаю сам. То, что делают другие, мне не нравится. Я, кажется, совсем разлюбил Бергмана и Нюквиста в его картинах. Хотя он снял фильм очень хорошо». Филигранное словосочетание «чувство понимания» будто примиряет рациональное и метафизическое. Важно также, что Тарковский признаёт: ему вообще не нравятся работы других. Упоминание же Бергмана имеет особое значение в свете того, что их первая личная встреча уже произошла, а вторая ещё нет, но она случится менее, чем через два месяца, в ноябре. Тогда Андрей будет работать в Стокгольме с Лещиловским над монтажом. После трудного дня они выйдут в фойе киноинститута и задержатся, чтобы рассмотреть развешенные там старые афиши. Вдруг из кабинета в другом конце фойе выйдет Бергман. С Тарковским они встретятся взглядами и просто пойдут в разные стороны.

К сожалению, кроме Михала, свидетелей у этой истории не будет, но поверить в неё нетрудно. Такова вторая встреча двух титанов кино. Впрочем, с тем же успехом можно считать, словно не было ни одной. Впоследствии Ингмар станет повторять, будто в перспективе беседы с русским коллегой его смущало, что они не смогут общаться без переводчика. Опять всё та же проблема невозможности взаимопонимания носителей разных языков. Выходит, им не удалось бы «встретиться» ни при каких обстоятельствах? Значит, если что-то и можно назвать их «беседой», пусть и не в буквальном смысле, то это — именно фильм «Жертвоприношение», как таковой.

В тот же день в дневнике, отметив «катастрофическое падение доллара», режиссёр писал: «Трудно. Устал. Не могу больше без Андрюши. Жить не хочется».

Изначально планировалось прибыть во Флоренцию к 20 сентября, но на деле вышло значительно позже — работа задержала. Как следствие, позднее состоялась и поездка из Италии в Париж, о которой Тарковский не упомянул в «Мартирологе». Меж тем, она была довольно насыщенной. 5 октября режиссёр встречался со зрителями. В ответ на вопрос, может ли он когда-нибудь вернуться в Москву Андрей ответил резко отрицательно, в чём потом, из-за своей опасливости сильно раскаивался, повторяя, что если выпустят сына с тёщей и дадут работать, то они вполне могли бы приезжать в СССР. Очевидно, та же опасливость никогда не дала бы ему этого сделать.

6 октября прошла очередная пресс-конференция, посвящённая перспективам воссоединения семьи. На этот раз она была не очень крупной и состоялась в издательстве, готовившем французский вариант «Запечатлённого времени». Вечером того же дня Тарковский дал интервью писателю Анатолию Гладилину для радио «Свобода».

Гладилин — диссидент, открыто выступавший в поддержку Андрея Синявского и Юлия Даниэля, вынужденно эмигрировавший в Париж ещё в 1976 году. Он также имел прошлое, связанное с кино — некогда работал редактором на киностудии имени Горького, и с Тарковским они были знакомы лично.

В упомянутом интервью режиссёр рассуждал крайне устало. Звучали вопросы, давно набившие оскомину, но всё-таки есть странные моменты, которые нельзя не отметить, поскольку диссидентский флёр неожиданно напитал речь Андрея. Среди обычных фраз вроде: «Бондарчук и Ермаш разрушили мою жизнь и жизнь моей семьи», — он сказал: «Ермаш имел тайную мысль спровоцировать этот наш поступок, потому что ему было слишком сложно работать со мной». Это уже более комплексное обвинение, Тарковскому начал видеться некий замысел, программа действий.

Режиссёр заявил, будто члены жюри Каннского кинофестиваля публично обличали ангажированность Бондарчука. Как мы знаем, это не так. Он настаивал, что на этапе работы над «Ностальгией» у него не было даже мысли о невозвращении. Потом сказал, что «Андрей Рублёв» лёг на полку не просто из-за реакции принимающих органов, а по доносу одного из коллег лично министру культуры Петру Демичеву. Высказался, если не в духе, то в стиле Бродского: дескать, с советской властью у него не было никаких идеологических разногласий — только художественные. Далее заявил, что все приезжающие из СССР деятели искусств — в качестве примера назвал Элема Климова — повторяют, будто под копирку, что «сожалеют и ждут, когда „Андрюша“ вернётся». Не было сомнений, что подобное единодушие не иначе, как происки органов. Он не верил, будто московские коллеги могут его ждать. В то же время Тарковский подчёркивал, что здесь, на Западе, его считают «одним из лучших советских режиссёров». Важен эпитет «советский», а также то, что он был уверен: в Москве так не считают.

Андрей отметил, что если прежде для отказов отправить в Италию членов его семьи у чиновников в СССР имелся формальный резон — дескать, супруги сами являются иностранными гостями за границей — то теперь его больше нет, ведь Тарковский и его жена получили официальные документы и практически стали местными жителями. Удивительные логические рассуждения, но их стоит запомнить в свете того, что режиссёру предложит Франция. Андрей подчеркнул: ему уже активно готовы помочь не только итальянцы и французы, но также шведы, немцы и исландцы.

Гладилин спросил, почему Тарковский посвятил свой новый фильм сыну. Тот ответил: потому что хотел объяснить зрителям, что все его чувства и мысли заняты сейчас проблемой воссоединения семьи. Дескать, ему нужно как-то продемонстрировать внутреннюю духовную связь с ребёнком, которая не может порваться несмотря ни на что. Удивительный ответ большого художника, для которого даже личное становится высказыванием: посвятил сыну, чтобы показать зрителям.

Во Франции режиссёр вновь встречался с министром культуры Жаком Лангом. Не исключено, что запланированная встреча с Франсуа Миттераном на этот раз не состоялась.

Не стоит полагать, будто Ланг исходил исключительно из каких-то идеалистических соображений и любви к искусству. История Тарковского в Италии, безусловно, начиналась именно так, но во Франции он оказался вовлечённым в довольно серьёзную политическую игру. Министра, равно как и Миттерана, интересовали грядущие парламентские выборы, которые состоятся 16 марта 1986 года. Тайное стало явным, когда за месяц до даты народного волеизъявления в прессе начали появляться статьи о всесторонней поддержке социалистов и, в частности, самого Ланга. Вот, например, материал[1051] одной из главных национальных газет: «Шестнадцать деятелей мировой культуры только что обратились с призывом в связи с предстоящими во Франции 16 марта сего года выборами. В этом воззвании говорится: „Вот уже пять лет возглавляемая президентом республики и Жаком Лангом Франция переживает невиданный культурный подъем, снискав огромное международное признание. Да будет продолжено начатое!“ Вот эти шестнадцать деятелей: Сэмюэл Беккет (лауреат Нобелевской премии по литературе), Артур Миллер, Ингмар Бергман, Эли Визель[1052], Габриэль Гарсиа Маркес (лауреат Нобелевской премии по литературе), Лоренс Даррелл, Зубин Мета, Уильям Стайрон, Андрей Тарковский, Леопольд Седар Сенгор, Фрэнсис Форд Коппола, Анджей Вайда, Акира Куросава, Альберто Моравиа, Грэм Грин, Умберто Эко». Заметим также, что, согласно дневнику[1053], подписать письмо Тарковского просил не сам Ланг, а муж Марины Влади, онколог Леон Шварценберг, которому Андрей, без преувеличения, был обязан жизнью.

При изучении этого списка, обращают на себя внимание два обстоятельства. Во-первых, подавляющее большинство фамилий многократно появлялось на страницах настоящей книги в том или ином контексте. Это авторы близкие, «имеющие отношение» к Тарковскому, или попросту входящие в круг его общения. Во-вторых, в этом «ударном» перечне, вопреки названию статьи, нет ни одного француза. Да, положим, Беккет, Визель, Даррелл и Сенгор некоторое время прожили в этой стране. С натяжкой можно добавить сюда Моравиа и Тарковского, но урождённых французов здесь нет.

Это во многом отражает сложную политическую картину в местном обществе, подтвердившуюся итогами выборов: впервые в истории Пятой республики парламентское большинство получила оппозиция президента, то есть — правый сектор. Перевес был крохотным, всего в несколько процентов. Вдобавок, левых депутатов, вопреки итогам, всё равно оказалось чуть больше, но как факт это имело огромное значение.

В довершение всего следует отметить, что сам Тарковский согласия на использование его фамилии не давал. Возникает вопрос, давали ли Беккет и другие? Выход упомянутой статьи изрядно огорчил Андрея, и он будет неприятно удивлён, когда Шварценберг впоследствии[1054] попросит его вновь встретиться с Лангом.