Итальянские маршруты Андрея Тарковского

Режиссёр вернулся в Италию и пробыл там около месяца, занимаясь монтажом картины. При посредничестве Терилли, состоялось его знакомство с Бенедетто Бенедетти, которого Тарковский характеризует в дневнике, как «сумасшедшего». В действительности, Бенедетти был человеком чрезвычайно разносторонним: историк, археолог, писатель, художественный критик, педагог… Для режиссёра подобное многообразие означало дилетантизм во всём. В тот момент Бенедетто предстал перед ним, как оперный обозреватель, настойчиво предлагавший перенести «Бориса Годунова», а затем и «Летучего голландца» из Лондона во Флоренцию.

Заметим, что в «Мартирологе» Тарковский характеризует этот период, как «ужасный», что, надо полагать, скорее имеет отношение к личной и бытовой ситуации, нежели к творчеству. Из-за того, что в квартире без удобств существовать было затруднительно, режиссёр сгоряча даже написал[1055], будто готов поблагодарить мэра «за гостеприимство» и уехать из колыбели Возрождения. Однако заниматься монтажом в Италии ему было удобно только здесь. Тем не менее периодически им с женой приходилось уезжать в Роккальбенью, чтобы глотнуть спокойствия и относительного комфорта, но, как назло, там тоже шёл ремонт…

Всё дело в том, что за это время во Флоренции сменился градоначальник. Приветствовавший режиссёра и предоставивший ему квартиру Ландо Конти занимал этот пост не очень долго — всего полтора года. Конти был человеком примечательным. Он симпатизировал Тарковскому лично, будучи многодетным отцом, а также высокопоставленным членом масонской ложи «Великий восток Италии». Следует отметить, что тяга к искусству и признание его особого значения, безусловно, являются неотъемлемой частью культуры масонов. Так или иначе, в сентябре его сменил Массимо Боджанкино[1056], и ситуация испортилась. У нового чиновника были иные представления и множество безотлагательных дел. Пусть решение Конти он и не отменил, но то обстоятельство, что Боджанкино принадлежал к социалистической партии, вовсе не уменьшало напряжение. Удивительно разноплановыми оказались левые политические силы Европы, и если с итальянскими социалистами отношения складывались спорные, то с французскими сформировался своеобразный симбиоз. Так или иначе, история примечательная: масон дал квартиру, тогда как социалист был не прочь её если не отнять, то «вернуть городу». Заметим, что во Франции квартиру Тарковскому пообещает правый Жак Ширак[1057].

Ситуация значительно усугубилась трагедией, произошедшей чуть позже: в феврале 1986 года Конти был убит в собственной машине семнадцатью выстрелами из пистолета. Это произошло в ближайшем пригороде Флоренции. Убийц не поймали, однако вскоре подпольная леворадикальная организация «Красные бригады» взяла на себя ответственность. Вследствие этого на некоторое время усилились националистические настроения, а из страны начали высылать иностранцев. Тарковского это не коснулось по чистой случайности. Вполне могло. Вместе с убийством Пальме, которого по одной из версий также убили экстремисты, возникает удивительная и пугающая тенденция.

По делам Тарковские ездили в Рим, где ходили в Министерство иностранных дел — очередную инстанцию, готовую подключиться к делам воссоединения семьи. Андрей явно начал относиться к подобным инициативам скептически: число поддерживающих всё росло, но никакого толку не было. Возникало ощущение, что многие новые энтузиасты воспринимали поддержку лишь, как политический жест, а реально помогать не собирались.

Пока Тарковский монтировал новый фильм, в СССР приняли одно из знаковых решений относительно него. 18 октября был подписан приказ по «Мосфильму» № 416-Л, согласно которому Андрей был уволен со студии за неявку… два с половиной года назад. Разумеется, узнать об это сразу режиссёр не мог. По сути это косвенно означало, что родина приняла его невозвращение.

10 ноября Тарковский снова в Стокгольме. Картина готова, но длительность превосходила ту, что заявлена в контракте почти на пятнадцать минут. Назревал скандал. Поразительно, но он по-советски просил директора киноинститута Класа Олофссона устроить «художественный совет», чтобы аргументировать перед ним необходимость увеличения хронометража. Невзирая на сложную ситуацию с Бергманом, режиссёр настойчиво попросил показать картину ему и, тем самым, пригласить Ингмара в качестве арбитра. Андрей не сомневался, что тот будет на его стороне. Однако показ не состоялся. Бытуют разные мнения о причинах, но наиболее вероятно, что шведский коллега сам отказался выступать судьёй.

На помощь пришёл французский консультант Анри Кольпи, которого направили в Стокгольм продюсеры с парижской стороны. Кольпи подтвердил, что далее сократить фильм нельзя, о чём сообщил Анатолю Доману. Удивительно, но, по воспоминаниям Александер-Гарретт, Доман тем не менее продолжал какое-то время настаивать на купюрах, ссылаясь как раз на Кольпи… Традиционные проблемы с приёмкой работы будто не могли обходить режиссёра стороной. Действительно, «Ностальгия» оказалась наименее «сложной» из его картин в этом смысле. Примечательно, что отношения с Доманом у Тарковского останутся хорошими, и когда Андрей вскоре вновь поедет в Париже, Анатоль предложит ему свою квартиру в качестве жилья.

Убедить шведов через французов с помощью Кольпи не удалось. Анна-Лена Вибум требовала, чтобы длительность соответствовала заявленной. Тарковский принципиально не мог сокращать. Олофссон, конечно, не устроил никакой «худсовет», но довольно жёстко «попросил» режиссёра придерживаться контракта. Анна-Лена угрожала тем, что если Андрей не одумается, то и гонорар будет урезан, о чём она уже проинформировала адвоката Тарковского.

Далее начались пробы для озвучивания, потом — само озвучивание. Эту часть работы над фильмом в Италии делать было невозможно, но режиссёру приходилось регулярно ездить на Апеннинский полуостров. Несмотря на эти отлучки, всё шло под контролем Андрея, хотя он был крайне недоволен темпами. В дневнике полно записей вроде: «Теряем время», — а также сетований на то, что в киноинституте без него никто ничего не делает. В действительности же шведы работали в штатном режиме. Однако, вкупе с дальнейшими странствиями Тарковского, процесс, и правда, изрядно затягивался.

В свободные от «Жертвоприношения» моменты режиссёр был сосредоточен на постановке «Летучего голландца». Карло Томмази снова приехал в Стокгольм, где они вместе готовили рисунки и чертежи. Тарковскому очень нравился этот художник, и даже в свои последние дни он напишет[1058], что Томмази — «порядочнейший человек» и его нужно «не потерять».

Хотя вторая текущая работа была связана с оперой Вагнера, режиссёр почти ничего не писал о ней в дневнике, но всё чаще упоминал «Святого Антония», к лоббированию которого уже собирался привлекать папу римского. К числу «выходов» на Иоанна Павла II прибавился итальянский священник Серджо Мерканцин. Именно этот человек в своих воспоминаниях удачно сформулирует, что Тарковского на Апеннинском полуострове привлекал «хаос, полный жизни». Дескать, именно в нём режиссёр видел главное сходство Италии и России.

Возможно, о «Летучем голландце» он умалчивал, поскольку этот замысел всё меньше увлекал Андрея. В конце концов, изначально идея принадлежала не ему. Постановкой же «Святого Антония» со временем заинтересовался Пио Де Берти. Трудно сказать, было это связано с католической тематикой или же с тем, что итальянские продюсеры чувствовали, как «теряют» режиссёра.

Примечательно, что в Стокгольме появилась очередная «ведьма», которая хотела увидеться с Тарковским. Об этом он, безусловно, написал в дневнике, несмотря на то, что встреча не состоялась. Заинтриговал его знакомством с ней Юри Лина, который рассказывает: «Её звали Мария Кроман. Талантливая ясновидящая, с которой я договорился об их встрече. Несколькими годами раньше я показывал ей фотографию Андрея. Совершенно не зная Тарковского, она сказала мне: „Он очень талантливый, выдающийся режиссёр“. Я был изумлён. При случае я рассказал о ней Тарковскому, и он сказал, что хотел бы увидеть её. Но вмешались обстоятельства… Иначе она произвела бы на него глубокое впечатление».

Из Москвы поступали тревожные новости: старшего сына Арсения могли забрать в армию. «Ужасный дни, ужасный год!» — резюмировал режиссёр. Рабочие процессы никак не становились компенсацией на фоне личных проблем.

В эти дни Тарковский ходил на стокгольмскую премьеру фильма своего старого знакомого Милоша Формана. Речь идёт о картине «Амадей» (1984). Там же состоялся банкет по случаю, где собрался весь цвет шведского кино. Бергмана, разумеется, не было, но присутствовали Лив Ульман и Биби Андерссон — актрисы, которых Андрей давно собирался снимать, но так и не снял. Фильм Формана режиссёру резко не понравился. Отметил он разве что артиста Мюррея Абрахама, исполнившего роль Сальери. Более всего его возмущало, что картина собрала множество наград, включая восемь «Оскаров». Всё это Тарковский внесёт в дневник значительно позже[1059], когда состояние здоровья заставит его отвлечься от постоянной рабочей суеты.

18 ноября режиссёр писал, что заболел — «бронхит и какая-то ерунда с затылком и мускулами, которые давят на нервы». Помимо кашля, появились головные боли, боли в костях, образование на лопатке, которое он назвал «жировиком». Местные врачи — а нужно отметить, что часть из эскулапов, выбранных Тарковским, принадлежала к нетрадиционной медицине — единодушно связывали происходящее с переутомлением и стрессом. Это выглядело правдоподобно.

Разговоры с Москвой становились всё трагичнее: «Ну, что я им скажу нового!» — записал Андрей 19 ноября. Через неделю лучше ему не стало. В конце месяца возникло подозрение, что это не просто бронхит. Воспаление лёгких? Обострение застарелого туберкулёза? Вариантов было множество, и режиссёр сделал первые обследования — подробный анализ крови и рентген лёгких. Результаты были готовы не сразу, а у Тарковского, как всегда разъезды, потому запись о таинственном затемнении появилась лишь неделю спустя, по возвращении из Франции.

Да, несмотря на скверное самочувствие, в начале декабря Андрей летал в Париж, жил там у Кшиштофа Занусси. Месяцем[1060] ранее Тарковский писал в дневнике, что тот предлагал ему остановиться «в случае необходимости» в своей «гарсоньерке» — небольшой холостяцкой квартире. Располагалась она неподалёку от Триумфальной арки. Режиссёр приехал в столицу Франции, чтобы принять участие в телепрограмме, посвящённой Андрею Сахарову. Это был довольно серьёзный политический жест. После него Тарковский уж точно не мог говорить, будто он — не диссидент. По слухам, полученным через Андрея Яблонского, запись выступления режиссёра оказалась в органах госбезопасности уже на следующиё день. Безотносительно Сахарова, в эфире французского телевидения он рассуждал так: «Чем больше торжествует зло, тем больше оснований создавать произведения искусства. Труднее, но это более необходимо». Или о себе: «Я никакой не пророк. Я обыкновенный человек, которому Господь дал возможность быть поэтом. То есть молиться каким-то другим способом, чем мы молимся в наших храмах». Сейчас в этих горьких словах проступает предчувствие беды. Сам же Тарковский, вероятно, подумал о ней около 5 декабря, когда он, вернувшись в Стокгольм, впервые кашлянул кровью.