Слова без музыки. Воспоминания

Финал

Вступления и финалы, начала и концовки. Все, что между ними, пролетает словно бы в мгновение ока. Вступлению предшествует целая вечность, за финалом — тоже вечность, только другая. Как-то так выходит, что всё между вступлением и финалом (в том числе события, изложенные в этой книге) на краткий миг начинает казаться ярче. То, что мы считаем реальностью, забывается, и то, чего мы не понимаем, тоже будет забыто.

Поэтому я приберегаю этот финал не для мыслей, а для образов, для воспоминаний, которые, если записать их на бумагу, будут уже не только моими.

После Парижа и Индии, вернувшись в 1967-м в Нью-Йорк, я часть виделся с Алленом Гинзбергом. Как известно, он близко дружил с Уильямом Берроузом, с которым я познакомился, когда помогал Рави Шанкару при работе над фильмом «Чаппаква». Мы с Гинзбергом много раз выступали на одной сцене на музыкально-поэтических вечерах, а в 1979-м году — на конвенте «Нова» (так назывался фестиваль творчества Берроуза, который состоялся в Нью-Йорке). Но мы ничего не делали совместно вплоть до 1988 года, когда некая театральная труппа, возникшая на почве движения «Ветераны вьетнамской кампании — против войны», организовывала кампанию по сбору пожертвований, и гвоздем программы был вечер в Театре Шуберта на Бродвее. Мне позвонил Том Бёрд из этой труппы и спросил, соглашусь ли я участвовать. Я согласился, но никак не мог придумать, что мне делать на сцене.

Спустя несколько дней я зашел в книжный магазин на Сент-Маркс и в отделе поэзии повстречал Аллена. По интуитивному порыву я поинтересовался, не согласится ли он выступить на этом мероприятии вместе со мной. Он немедленно согласился. Я спросил, можно ли что-то сделать сообща — взять какое-нибудь его стихотворение, а я сочиню музыку. Аллен тут же схватил с полки свои «Избранные стихотворения», ловко раскрыл книгу на цикле The Fall of America, 1965–1971 («Падение Америки, 1965–1971»), и через несколько секунд его пальцы ткнули в строку «Теперь я старик» из стихотворения Wichita Vortex Sutra («Сутра уичитского водоворота»). Я взял эту строку за отправную точку, пошел домой и в несколько дней сочинил музыку, закончив после строки «Заправиться бензином и чаем». До выступления в Театре Шуберта оставалось всего несколько недель, репетировали мы у меня дома, в комнате с роялем. Эта вещь — первая наша совместная работа — сложилась быстро. После этого мы стали часто видеться, и, поскольку Аллен тоже жил в Ист-Вилледж, в нескольких минутах ходьбы от моего дома, нам было очень удобно навещать друг друга.

Первое выступление удалось, и мы начали подумывать о более масштабной совместной работе. Я предложил сделать программу на целый вечер, с участием моего ансамбля, усиленного небольшой группой вокалистов. Аллен согласился, и мы поставили себе заковыристую задачу: выбрать кое-что из его «Избранных стихотворений» — этого колоссального корпуса произведений. На протяжении последующих шести месяцев мы часто устраивали творческие посиделки: он читал мне стихи, которые хотел бы включить в нашу «песенную оперу». Мы уже заговорили о постановке, сценографии, декорациях. Аллен очень увлекся этой затеей, и я тоже. Он прочел мне вслух, конечно, не весь том «Избранных стихотворений», но очень многие стихи, мы присматривались и к другим, написанным уже после издания этого сборника. Аллен предложил название Hydrogen Jukebox («Водородный музыкальный автомат»). Это была строчка из Howl («Вопля»)[74], великолепно подходившая к нашему проекту. В завершенном виде работа представляла собой программу из двадцати песен для вокального секстета. В нее были включены Father Death Blues («Блюз для Папаши-Смерти») и «Сутра уичитского водоворота». Вторую из этих вещей я оставил в качестве речитатива, мы с Алленом исполняли ее дуэтом, когда ему удавалось присоединиться к нам на гастролях.

Мы начали часто встречаться дома у Аллена с художником-постановщиком Джеромом Сирлином и нашим режиссером Энн Карлсон. В итоге создали для шести певцов и певиц образы персонажей, которые представляют собой архетипических американских героев: официантка, служащая полиции, бизнесмен, священник, механик, девушка из команды чирлидеров. Тематика стихов отражала широкий спектр любимых тем Аллена: антивоенное движение, сексуальная революция, наркотики, восточная философия, экологические проблемы и т. п. Джером оформил спектакль ярко и мощно, местами — с прямотой на грани ригоризма.

В 80-х я уже иногда выступал с сольными концертами, но в 90-х занялся фортепианной игрой серьезно и начал регулярно выкраивать время, чтобы играть на рояле и писать музыку. В каком-то смысле это выросло из моих выступлений с Алленом, потому что после того, как программа «Водородный музыкальный автомат» исчерпала себя, мы начали устраивать музыкально-поэтические концерты. Мы довольно много работали вместе, и это означало, что сочинялась новая музыка на некоторые стихи, не входившие в программу «Водородный музыкальный автомат». Например, на стихотворение Magic Psalm («Магический псалом»), а также на такие вещи, как Footnote to Howl («Подстрочное примечание к „Воплю“») и On Cremation of Chögyam Trungpa, Vidyadhara («На кремацию Чогьяма Трунгпы, видьядхары»). Я также сочинял новые фортепианные соло для этих концертов, на которых Аллен декламировал свои стихи, иногда сам себе аккомпанируя на маленьком индийском гармониуме[75]. В этой области исполнительского искусства Аллен считал своим учителем Боба Дилана. Говорил, что научился от Дилана всему, что знает о сочинении музыки.

Мой тибетский друг и учитель Гелек Ринпоче жил в Анн-Арборе, штат Мичиган, и основал там центр «Сердце-драгоценность», который специализировался на традиционном обучении тибетскому буддизму. Когда в 1987-м Гелек Ринпоче попросил меня сыграть благотворительный концерт, я пригласил Аллена поехать со мной и посодействовать этому делу. Я знал, что Аллену интересна эта тема, что он учился у знаменитого наставника Чогьяма Трунгпы, умершего в 1985-м. Вскоре после концерта Аллен познакомился с Гелеком Ринпоче, и они сразу же близко подружились. С тех пор Аллен посещал все семинары, которые проводились в Нью-Йорке, часто ездил в Анн-Арбор. В те времена «Сердце-драгоценность» Гелека Ринпоче ежегодно организовывало два ретрита — один зимой, другой летом, и мы с Алленом каждый год ездили на оба. Обычно мы жили в комнате втроем, вместе с еще одним моим другом-писателем, Стоуксом Хауэллом, либо с ассистенткой Гелека Ринпоче Кэти Лариц. В ретрите я часто наблюдал, как по ночам Аллен просыпался, включал фонарик и начинал писать стихи.

Как-то летом Аллен и его друг Питер Орловски, проживший с ним всю жизнь, приехали навестить меня на Кейп-Бретоне. Мне вспоминается много вечеров, когда после ужина Аллен декламировал стихи. Телевизора не было ни у нас, ни в округе, по радио почти ничего интересного не передавали, зато Аллен знал наизусть целые тома стихов. Он мог часами декламировать Шекспира, Блейка, Теннисона — это лишь несколько имен из длинного списка. Он говорил, что его отец Луис Гинзберг (кстати, Гинзберг-старший тоже был поэтом и в свое время снискал определенное признание) заставлял его и его брата Юджина учить стихи наизусть. На некоторых литературных вечерах оба — Аллен и его брат — декламировали стихи, и, по-моему, у них получалось красиво и проникновенно.

Аллен до конца дней оставался прямодушным и донельзя искренним человеком. Время от времени я наблюдал его встречи с людьми, которые дотоле слышали его имя, но даже не представляли, какой он на самом деле сердечный и непосредственный. Мне вспоминается обед в доме Хэнка Луса, издателя журналов «Тайм» и «Форчен». Хэнк был горласт и плечист, принадлежал к семье Лус — могущественному клану, имевшему влияние и в Нью-Йорке, и по всей стране. Хэнк, в сущности, не знал, что за человек Аллен, но за обедом начал его подкалывать какими-то репликами, явно нарываясь на ссору. Но Аллен в тот момент вовсе не хотел кипятиться — ему это было совершенно неинтересно. И он отвечал Хэнку весьма дружелюбно. Наконец Хэнк сказал:

— Я слыхал, что вы порнографические стихи пишете.

— Пишу.

— Прочтите-ка мне что-нибудь.

И тут Аллен дал себе волю — выдал настоящее, шокирующее порно в стихотворной форме. Стихи были не просто порнографические, но и грубо-похабные. Было заметно, что это произвело на Хэнка огромное впечатление. Наконец, сочтя, что Аллен немножко утомился, Хэнк сказал:

— Да уж, да уж… Это определенно порнография.

И между ними завязался оживленный, очень приветливый разговор. Собственно, Хэнк и Аллен прекрасно провели время вместе.

В последние десять лет жизни Аллен не очень хорошо заботился о своем здоровье. У него нашли диабет и болезнь сердца. Он обращался к какому-то специалисту в Бостоне по поводу сердца, к другому специалисту в Нью-Йорке по поводу диабета, но я не замечал, чтобы Аллен изменил свой рацион. В последние годы он стал чаще ложиться в больницу, но ничуть не унывал — пребывал, как всегда, в отличном настроении. За год до смерти он продал свой архив Колумбийскому университету, где когда-то учился сам. Заплатил налоги, дал своему архивисту какую-то сумму в качестве бонуса и купил красивый дом, который тянулся от 13-й до 14-й улицы и от Первой авеню до Авеню А. Я уверен: он знал, что умирает, несколько раз он говорил со мной об этом. Мне было тяжело обсуждать эту тему. Всего шестью годами раньше я потерял Кэнди и не был готов терять Аллена. В тот год он сказал мне, что всегда боялся смерти, но теперь этот страх впервые отступил.

В начале апреля 1997 года Аллен лег в больницу Бет-Изрейел на какое-то обследование. Я договорился в среду встретиться с ним за ланчем, а в понедельник заглянул к нему в больницу. И когда я уже собирался откланяться, он сказал мне:

— Хочешь прочесть мое последнее стихотворение?

— Не хочу.

— Да ладно, я хочу, чтобы ты его прочел.

— Нет, Аллен. Я не хочу читать твое последнее стихотворение.

— Вот оно, читай.

Оно было недлинное. Занимало страницу не целиком. Я его не запомнил, я вообще не запомнил, что его читал. Наверно, я просто уставился на листок.

— Послушай, Аллен, завтра вечером ты, согласно графику, уже будешь дома, а в среду мы, как договаривались, встретимся за ланчем.

Он встал с койки и проводил меня до двери палаты. Я не знал, что у него на уме, но его настроение мне не нравилось. Когда я уже собирался выйти в коридор, он взял меня за плечи, развернул к себе и поцеловал в щеку. И сказал:

— Я просто счастлив, что был знаком с тобой.

Тут я начал по-настоящему сердиться: «Перестань, Аллен. Увидимся в среду». И поскорее побежал по коридору к лифту.

На следующий день он действительно вернулся домой и весь вечер звонил друзьям и прощался. Я услышал об этих звонках спустя несколько дней, когда мы все собрались в его доме. В ту ночь с вторника на среду у него случился инсульт, и он впал в кому. Гелек Ринпоче прислал шесть или семь монахов, которые остановились у меня, и сам тоже приехал.

В лофте Аллена собралось множество его друзей. Его кровать поставили посередине комнаты, около его буддистского алтаря. Он был еще жив, но находился в коме. В среду монахи ночевали у меня — улеглись в ряд на полу в гостиной. В четверг они все расселись у кровати Аллена и стали декламировать буддистские тексты. Гелек Ринпоче сказал мне, что некоторое время работал с Алленом — готовил его к последним часам жизни. Некоторые из этих текстов я знал, но только на английском. Я все равно стал вторить монахам по-английски. Больше ничего я не мог предпринять. Приходило все больше и больше народу, в основном те, кто хорошо знал Аллена. Там были Патти Смит, Боб Турман, директор Тибетского дома. И естественно, Питер Орловски. В пятницу мне пришлось уйти, чтобы сыграть сольный концерт неподалеку. Когда в субботу я вернулся, Аллен уже перестал дышать, но все еще оставался в своем теле. Гелек и монахи приступили к финальной декламации, и спустя несколько часов Аллена не стало.