Слова без музыки. Воспоминания

Джульярд

Лето 1956 года я, новоиспеченный выпускник Чикагского университета, провел, работая вместе с моим братом Марти у наших дядьев Дэвида и Вилли: мы разгружали фанеру из товарных вагонов для их компании лесоматериалов, которая базировалась в промзоне в центре Балтимора. Работа в «Сентрал Билдинг Ламбер энд Сэплай» стала для меня щадящей увертюрой к труду на сталелитейных заводах: и тут и там работали в основном бедняки-южане, но эта фирма была для нас «семейной», мы автоматически оказывались на особом счету по сравнению с другими чернорабочими.

Осенью я, не мешкая, вернулся в Чикаго. Мне требовалось все обдумать, и я чувствовал, что думаю более раскрепощенно в городе, где прожил несколько лет сам по себе, вдали от родительского влияния. Я записался на несколько курсов философии в университете, но почти все время тратил на планирование своего прорыва в Нью-Йорк.

Я задался целью поступить в Джульярд. Там когда-то учился мой педагог по фортепиано Маркус Раскин, но он мне почти ничего про Джульярд не рассказывал. Я просто выбрал лучшее в Америке музыкальное учебное заведение и решил в него поступить. Не стал заодно подавать документы в другие школы. Не оставил себе никаких вариантов про запас. Подал документы только в одну высшую музыкальную школу — в лучшую, которую сумел найти. Я уже имел диплом одного из лучших университетов и больше не интересовался науками. Собственно, я подыскивал себе учебное заведение, где бы готовили «профессионалов», а Джульярд стопроцентно отвечал этому критерию. Пусть я был еще совсем молод, я железно верил, что достигну того, чего хочу. И все же, когда я мысленно говорил себе: «Поеду в Нью-Йорк», — я не совсем понимал, как это сделать. Я послал запрос по почте и выяснил, когда состоятся прослушивания. В те давние времена полагалось не звонить по телефону, а писать письма и ждать письменного ответа. Я записался на прослушивание. Единственное возможное для меня — прослушивание для флейтистов. В тот момент мне не хотелось показывать в Джульярде свои музыкальные сочинения. Мой ранний двенадцатитоновый период, вдохновленный Альбаном Бергом, уже остался в прошлом. Не потому, что я преуспел в двенадцатитоновой музыке, — по-моему, я в ней не преуспел, да и ее эстетика была мне чужда. Мне казалось, это какой-то разварившийся немецкий экспрессионизм, к тому же слишком абстрактный, чтобы возбуждать мое воображение. Со временем, намного позже, я полюбил музыку Штокхаузена, Ханса Вернера Хенце, Луиджи Ноно, Лучано Берио и даже Пьера Булеза, но в 1957-м я слушал Чарльза Айвза, Роя Харриса, Аарона Копленда, Вирджила Томсона и Уильяма Шумана.

Когда дата моего прослушивания в Джульярде была назначена, я поехал поездом из Чикаго в Балтимор, поговорил с матерью, она предупредила меня о том, что я себя обрекаю на целую жизнь в разъездах и в гостиницах; после чего я поехал автобусом в Нью-Йорк. Как я рассказал выше, на прослушивании ситуация приобрела неожиданный оборот, и в результате я принял план, который мне посоветовали: поучиться годик на отделении дополнительного образования, в классе композиции у Стэнли Вулфа, а весной 1958-го снова прийти на прослушивание — уже по композиции. И тогда, если меня возьмут, осенью я смогу поступить на отделение композиции.

Оставалось решить только одну проблему — мою извечную, финансовую. Я снова отправился на автовокзал на углу Восьмой авеню и 41-й улицы в Манхэттене и купил билет, чтобы вернуться в Балтимор и пойти работать на «Бетлехем Стил».

В пору расцвета «Бетлехем Стил» — в 50-е годы ХХ века — ночное небо над этим заводом в Спарроуз-Пойнте, штат Мэриленд, выглядело величественно. На завод я ездил на машине, поселился у родителей на Кларкс-лейн в районе Парк-Хайтс-бульвар. Двадцать пять лет Бен и Ида пытались вырваться из центра Балтимора и теперь наконец-то обосновались почти что в пригороде. Через Балтимор я не проезжал — направлялся на юго-восток прямо в Спарроуз-Пойнт. Сияние в небе, подсвеченном мартеновскими печами, было видно за добрых пятнадцать миль. На заводе железную руду переплавляли и превращали в толстые стальные заготовки — слябы. Вначале ты видел мерцающую дымку, более блеклую, чем утренняя заря, похожую скорее на закат, который обратился вспять и постепенно разливается белым пламенем по ночному небу.

Я работал по скользящему графику, то есть за трехнедельный цикл успевал поработать в разные смены, то с шести утра до двух пополудни, то с двух пополудни до десяти вечера, то с десяти вечера до шести утра. Ночная смена нравилась мне больше всего. Я одалживал родительскую машину — голубую «симку», в девять вечера выезжал из дома, а минут через сорок впереди начинали виднеться мартеновские печи. Это зрелище неизменно меня восхищало. Воздух распирало от света и энергии. Неважно, какая была погода — ясная или пасмурная. Белое каление разгоряченных мартенов было сильнее любой стихии.

Я хотел устроиться в мартеновский цех, но подвернулась совсем другая работа по соседству. В гвоздильном цеху я стал управлять мостовым краном, который ездил по рельсам, прикрепленным к потолку. Моя работа состояла в том, чтобы подцеплять краном емкости, полные гвоздей, взвешивать их на исполинских весах и доставлять к выходу из цеха, где гвозди расфасовывали и снабжали этикетками. В цеху стояли рядами машины, на которые подавалась стальная проволока. Машины с головокружительной быстротой выделывали гвозди. Шум адский, грязь адская: наверно, именно так выглядит настоящая преисподняя.

Система была сдельная, операторам машин платили в соответствии с количеством произведенной продукции. Итак, операторы старались, чтобы машины не простаивали попусту. Работали тут видавшие виды мужчины в возрасте от тридцати до пятидесяти с лишним, приехавшие в поисках высокой зарплаты в Балтимор из Северной и Южной Каролины, Флориды, Алабамы, Луизианы. Спарроуз-Пойнт был первым центром тяжелой промышленности на их пути на север (если, конечно, они не направлялись в Чикаго). Все они были невероятны сильны и трудолюбивы. Про одного — худого, поджарого, жилистого — говорили, что он родом из Флориды и дрался с аллигаторами. Он был молчун, и я не получил от него подтверждения этих слухов, но поверил. Он и ему подобные могли, не отходя от машины, работать без передышки по восемь часов, всю смену напролет. Другой прославился тем, что строил в холмах Мэриленда небольшой охотничий домик исключительно из материалов, которые брал с завода: досок, проволоки, гвоздей и даже разбитых окон. На заводе он был знаменитостью, считался героем.

Должно быть, эти мужчины изумлялись, глядя на меня: щуплый розовощекий мальчик с едва пробивающимися усами, улыбка до ушей. А почему бы мне не радоваться жизни: зарабатывал я меньше, чем они, зато работа у меня была — не бей лежачего. Время от времени начиналась запарка: я взвешивал и учитывал гвозди, произведенные в цеху. Но с этим делом я управлялся за неполный час. А потом — передышка: иногда два часа подряд сидишь и ждешь, пока емкости снова заполнятся.

Несмотря на мой юный возраст, рабочие обращались со мной очень доброжелательно. Наверно, должность весовщика гарантировала мне приветливое отношение всего цеха. Единственная неприятность случилась со мной в первый день работы, когда я случайно зашел в туалет «для цветных». Меня немедленно, в буквальном смысле вышвырнули, неистово гогоча. Но рабочие не проявили при этом какой-то озлобленности или мстительности, а просто от души посмеялись над моей ошибкой. А я, так или иначе, усвоил урок. В целом я неплохо ладил с рабочими в цеху, хотя они совершенно не походили на тех, с кем я имел дело прежде, — на наемных сотрудников Бена и клиентов его магазина. Добрая половина заводских, должно быть, закончили только начальную школу.

В сельской местности южных штатов очень многие ребята бросали школу и шли работать, едва вступив в трудоспособный возраст. На этом заводе большинство даже не было пролетариями: они приходили прямо с полей и ферм, которые относительно недавно находились на территории Конфедерации. Я смотрел на них с любопытством, и они на меня — с любопытством и дружелюбием. Работали там исключительно мужчины, а состав был очень пестрый: черные, белые, коричневые. Одевались здесь по-простецки. Некоторые отпускали длинные волосы, другие стриглись под бобрик. Меня изумляла автостоянка: полно новехоньких автомобилей, на удивление много огромных «кадиллаков» со всеми прибамбасами — радиоантеннами, кожаными сиденьями, гигантскими «плавниками» сзади. А мне лишь спустя многие годы довелось хотя бы поуправлять «кадиллаком». Когда я писал в Лос-Анджелесе музыку к фильмам, то обычно предпочитал брать напрокат «кадиллак». Бесспорно, мне еще помнилась автостоянка у «Бетлехем Стил». В «кадиллаке» я, как и мои знакомые из тех далеких времен, с легкостью, моментально начинал чувствовать себя успешным человеком: надо же, мне повинуется такая громадная машина.

К счастью, я никогда не чурался попыток зарабатывать на жизнь самым доступным способом, а труд на заводе доставлял мне нескрываемое удовольствие. Оно и к лучшему, потому что зарабатывать на жизнь исключительно исполнением и сочинением музыки, не отвлекаясь на приработки в других сферах, я начал лишь в 1978-м, когда в сорок один год получил заказ на написание «Сатьяграхи» для Нидерландского оперного театра. Как бы то ни было, за все эти годы приработков в сферах, далеких от музыки (примерно двадцать четыре года в общей сложности), я никогда не впадал в уныние. Мой любознательный интерес к жизни был сильнее, чем мое гипотетическое презрение к труду. Итак, если работа на заводе и заставила меня «спуститься с небес на землю», то я это проделал охотно и в еще довольно нежном возрасте.

Отработав пять месяцев на заводе, я скопил тысячу двести долларов. Ида и Бен, уже посвященные в мои планы, ужасались, но даже не пытались меня отговаривать. О финансовой помощи речь тоже не заходила. Как-никак, пока я учился в колледже, они подбрасывали мне денег. А теперь, полагаясь только на себя, я отправился в Нью-Йорк, чтобы всерьез приступить к занятиям музыкой.

Первым моим жильем в Нью-Йорке стала каморка на четвертом этаже таунхауза на углу 88-й улицы и Коламбус-авеню. Ее сдавали за шесть долларов в неделю, из меблировки там были узкая кровать и комод с зеркалом, а с потолка свисала голая лампочка. Обстановка — аскетичнее не сыскать, зато арендная плата подходящая.

Что ж, значит, у меня не будет ни рояля, ни даже пианино, пока не найду почасовую работу и жилище попросторнее. Но можно заниматься в репетиционных Джульярда. Правда, я не был студентом фортепианного отделения и вообще еще не был зачислен, а значит, не мог бронировать инструмент по регулярному графику. Мне приходилось искать свободную репетиционную и заниматься в ней, пока меня не турнет студент, за которым она закреплена. Репетиционных было много, но и студентов — пианистов, певцов и дирижеров — тоже предостаточно. Я усердно работал — совершенствовался в игре на фортепиано, играл упражнения и собственные сочинения, но отыскать свободную репетиционную было нелегко. Поскольку двери в учебном корпусе Джульярда открывались в семь утра, я изобрел свой способ: приходил заранее и садился за первый же свободный инструмент, поскольку на качественные рояли и так претендовали слишком многие. Если мне везло, я примерно три часа занимался бесплатно, часто перебегая в другие репетиционные, когда являлись те, за кем рояли были закреплены по графику. Студенты Джульярда — самые целеустремленные юноши и девушки на свете, и иногда все до одной репетиционные были заняты.