Слова без музыки. Воспоминания

Хотя я был по горло занят своим музыкальным образованием и занимался очень усердно, мне удавалось выкраивать время и на другие занятия. Вскоре я принялся увлеченно исследовать Нью-Йорк. Съехав из комнаты на 88-й улице, кочевал по всему Аппер-Вест-Сайду: снимал жилье то там, то сям, обычно поближе к Джульярду. Вскоре раскошелился на комнату побольше, с маленькой кухонной зоной; обходилась эта комната в двадцать долларов в неделю. Познакомился со своим ровесником, консьержем из дома на Западной 90-й улице, Мишелем Зельцманом, который только что иммигрировал в США из Франции вместе с матерью и (новоиспеченным) отчимом-американцем. В войну Мишель, рыжий и голубоглазый еврейский мальчик, скрывался где-то на юге Франции в католической школе-интернате. Его отчимом стал американский военный, служивший после войны в Париже. Отец Мишеля был депортирован немецкими оккупантами из Парижа и отправлен в лагерь смерти, устроенный для истребления евреев, цыган и прочих «нежелательных элементов». В Нью-Йорке у Мишеля была квартира на цокольном этаже с отдельным входом. Жилье ему предоставлялось бесплатно в обмен на то, что он выносил мусор и следил, чтобы в подъезд не заходил кто попало.

Мы моментально подружились. Мишель на момент нашего знакомства учился в Колумбийском университете. У него были актерские способности, он любил литературу. От рождения благоговел перед культурой, историей и искусством: стопроцентно европейский подход. Он сразу взялся учить меня французскому, и спустя семь лет, отправившись учиться в Париж, я уже нормально владел разговорным языком. Это он познакомил меня с творчеством Луи-Фердинанда Селина и Жана Жене. Их французский настолько изобилует арготизмами, что я так и не осилил их книги в оригинале. Помимо французского языка и литературы, мы с Мишелем вместе открывали для себя самые разные вещи: езду на мотоцикле, учителей йоги, вегетарианство, все, хоть как-то связанное с Индией или с музыкой; мы обзавелись кучей новых друзей среди музыкантов, актеров, писателей и художников. Одно время Мишель работал в «Френч Кейбл Компани» на Уолл-стрит. Работал он по ночам, и не счесть, сколько раз мы вечерами шатались по Нижнему Манхэттену перед тем, как в полночь Мишель заступал на работу.

Мишель был неотъемлемой частью моей жизни с 1957 года, когда я переехал в Нью-Йорк, вплоть до моего отъезда в Париж в 1964-м. Когда я рассказываю обо всем, чем занимался в тот период, мне вспоминается, что рядом всегда был Мишель. Пока меня не было в Нью-Йорке (в 1964–1967-м я жил в Париже и путешествовал по Индии), Мишель перебрался в Балтимор, работал там ассистентом у моего кузена Стива, молодого врача, который проводил исследования на мозге рыб. Спустя какое-то время Мишель решил стать медбратом и пошел учиться. Лишь спустя много лет я узнал, что Мишель получил медицинское образование отчасти благодаря организации, с которой в первые послевоенные годы сотрудничала моя мама. Организация помогала устроиться в США семьям иммигрантов, преимущественно евреям-беженцам. Она предоставляла их детям стипендии для университетского образования. Мишель и его семья иммигрировали в США не в тот период, когда Ида работала в этой организации, а несколько позднее. Ида никогда не говорила мне, что там работала, но моя сестра Шеппи была в курсе: она-то и рассказала мне про это связующее звено. Только узнав об этом, я припомнил, что Ида часто расспрашивала меня о Мишеле, интересовалась всеми новостями о его житье-бытье.

Мишель получил диплом и до конца жизни проработал медбратом в детском онкологическом отделении в больнице Джонса Хопкинса. Ухаживал за детьми, которые болели раком.

Как-то я спросил его:

— Мишель, у тебя такой большой стаж, почему бы тебе не стать врачом?

— Ну-у, если я стану врачом, то не смогу работать с детьми, — ответил он.

Он не стремился сделаться врачом: ему было важно другое.

— Каково там работать? — спрашивал я у него. — Наверно, ты все время теряешь детей.

— Да, теряю, постоянно, и это очень, очень тяжело.

Мы с Мишелем были знакомы пятьдесят лет, и его жизнь, а также его недавняя смерть произвели на меня сильнейшее впечатление. На восьмом десятке Мишель сам заболел раком. Болел долго, несколько раз подвергался химиотерапии, а это может сильно ослабить организм. Но каждый раз, набравшись сил, он возвращался в больницу уже в качестве сотрудника и снова занимался детьми. Трудился, пока вообще мог передвигать ноги. За всю жизнь мне встретилось очень мало людей, которых можно поставить в один ряд с Мишелем: это был просветленный ум, человек, способный к неутомимому, деятельному состраданию.

Вскоре после знакомства с Мишелем я стал смелее выбирать себе жилье. Покинул Аппер-Вест-Сайд, и в следующие несколько лет мне довелось пожить во всех уголках Манхэттена. Я даже работал консьержем, по примеру Мишеля, в многоквартирном доме на одной из Восточных 60-х улиц, вблизи Центрального парка и Зоопарка. На рубеже 50–60-х годов ситуация была не чета нынешней: арендная плата была низкая, спектр предложений на рынке аренды — широчайший, какой район Нью-Йорка ни возьми. Квартира обходилась дешево, проезд на метро — тоже. Когда я только приехал в Нью-Йорк, жетон на метро стоил пятнадцать центов — как и ломоть пиццы. Пожалуй, только нью-йоркцам известен трюизм, что поездка в метро и ломоть пиццы всегда стоят одинаково. Либо их цены играют в догонялки, и закрадывается подозрение, что по каким-то закулисным причинам эти две главные статьи в бюджете нью-йоркца неразрывно связаны: ценовой сговор, так сказать. Жизнь в Нью-Йорке изобилует такими диковинными фактами, в этом городе бесконечно интересно.

Сегодня молодому музыканту или танцовщику намного труднее найти работу и доступное по цене жилье. В те времена легко было найти даже почасовую и нерегулярную работу. Я вполне неплохо перебивался, работая всего лишь двадцать — двадцать пять часов в неделю: то есть три полных дня или пять дней по полдня. Даже в конце 60-х, когда я вернулся в Нью-Йорк, пожив в Париже и в Индии — даже почти до конца 70-х — я мог содержать семью, работая не больше трех-четырех дней в неделю.

Итак, жилье обходилось дешевле, найти работу было проще. Вдобавок на рубеже 50–60-х Нью-Йорк был значительно спокойнее, чем в позднейшие времена. Летом мы с друзьями под вечер обычно шли пешком по Сентрал-Парк-Вест от 110-й улицы до Таймс-сквер, обедали за полтора доллара в стейкхаузе «У Тэда» на 42-й улице, шли в кино (билет стоил доллар двадцать пять центов), а потом неспешно брели обратно по Сентрал-Парк-Вест от начала до конца. Если ночью было жарко (учтите, эпоха кондиционеров тогда еще не наступила), некоторые располагались на ночлег в парке.

Мое последнее съемное жилье в Аппер-Вест-Сайде располагалось на 96-й улице: я снял там одну квартиру, потом переехал в другую. Выкладывал за аренду аж шестьдесят девять долла-ров в месяц, а потом и все сто двадцать пять; поэтому я созрел для перемен. Что ж, перемена действительно наступила, гигантская: я перебрался в Нижний Манхэттен, на Фронт-стрит, в дом в одном квартале от Рыбного рынка на Фултон-стрит. Это было уже в 1959-м, на заре периода, когда художники и некоторые музыканты взялись перестраивать промышленные помещения-лофты в пространства, которые одновременно служили жилищами и студиями. Я обосновался на третьем этаже в здании, примыкавшем сзади к рыбному ресторану «Слоппи Луи» на Саут-стрит. Рынок и ресторан распространяли вокруг въедливый запах рыбы — свежей, соленой и жареной. Кажется, Рыбный рынок работал круглосуточно и без выходных. Насколько помню, он никогда не закрывался полностью, хотя днем торговля иногда шла вяло.

Мой первый лофт представлял собой неотапливаемую квадратную комнату, огромную по сравнению с моими прежними съемными квартирами. Имелись уборная и раковина с краном, вода была только холодная. Соседи и друзья (в здании жили сплошь художники) научили меня бытовым хитростям. Для начала я освоил, как управляться с печью-буржуйкой: установил ее на чугунной плите у окна, дымоход вывел через форточку. В этих кварталах дрова можно было отыскать без труда, в любом объеме. Я топил печку почти исключительно деревянными поддонами, которые использовались при транспортировке различных материалов, промтоваров, а иногда и рыбы. Ненужные поддоны просто выбрасывались на тротуар. Выходишь на промысел с молотком и пилой и меньше чем через час возвращаешься с охапками разломанных дощечек. Правда, дровами мы топили, только когда не было угля. В нашем здании была пустая шахта лифта. Я и еще несколько соседей скинулись, заказали полтонны битуминозного угля и сами его разгрузили — перекидали прямо в шахту. Из шахты мы таскали уголь в свои лофты, одно ведро враз.

Я научился набивать печку углем так, чтобы он горел восемь-десять часов подряд и его даже не приходилось бы ворошить. Вот как это делалось: сначала сооружаешь добротный фундамент из древесного угля. На нем выкладываешь каменный уголь в форме полупирамиды во всю высоту печки. Тогда каменный уголь, сгорая, будет соскальзывать вниз, на слой древесного. В этот момент следует закрыть все заслонки и отверстия, через которые в печь поступает воздух. Печки не были абсолютно герметичными — не чета красивым вермонтским печкам, которые можно купить сегодня, но все же без широких щелей. Я всегда держал на печке ведро с водой: она нагревалась, я ей умывался и мыл посуду. Правильно растопленная печка могла гореть всю ночь. Утром я убирал золу и подкладывал уголь. Частенько печь топилась целую неделю подряд: огонь гасили только для того, чтобы выгрести всю золу и затопить сызнова. Если требовалась очень горячая вода, ты просто открывал вентиляционное отверстие под передней дверцей и отодвигал заслонку на трубе дымохода, и минут через двадцать-тридцать печь накалялась докрасна. Я иногда раскалял ее напоказ гостям — просто чтобы пощеголять.

Раздобыть печку было несложно. В Нижнем Манхэттене было много хозяйственных магазинов, где печки стояли прямо на тротуаре перед входом и стоили сорок-пятьдесят долларов. А еще можно было заглянуть в магазин сантехники «У Ли-Сэма» на углу 17-й улицы и Седьмой авеню. Там на тротуаре всегда стояло несколько печек. У печного отопления был только один минус: мы использовали не антрацит, а битуминозный уголь, и по лофтам рассеивалась мелкая, но очень прилипчивая угольная пыль. Спустя несколько лет в Париже я снова обзавелся печью. Разумеется, к тому времени я сделался настоящим высококвалифицированным истопником, и мне очень нравился твердый антрацит, который доставляли в наше atelier огромными мешками. Антрацит горит намного чище, но управиться с ним не очень легко, а разжечь его — еще труднее.

За лофт на Фронт-стрит с меня брали тридцать долларов в месяц. Вскоре я обнаружил, что художники, остальные жильцы, сердиты на меня, потому что платят всего по двадцать пять. Они были уверены, что арендодатель, пользуясь моей неискушенностью, выставил мне завышенную цену и теперь под этим предлогом повысит плату для всех. Но, по-моему, этого так и не случилось. Я ежемесячно вносил арендную плату на счет какой-то «Стерлинг-Риэл-Эстейт» в Лонг-Айленд-Сити. Просто посылал им тридцать долларов денежным переводом. Насколько помню, я даже не подписывал договор аренды.