Слова без музыки. Воспоминания

Кэнди Джернигэн

Все десять лет нашей совместной жизни и у Кэнди, и у меня было неотступное предчувствие разлуки. Мы не знали, что конкретно случится, но знали: что-то нас разлучит.

Мы строили предположения. «Допустим, ты куда-то отправишься на теплоходе или на самолете — либо я отправлюсь, — а теплоход исчезнет бесследно, а самолет разобьется», — рассуждали мы. Нам казалось, что это будет какая-нибудь трагедия, характерная для нашего времени, — например автомобильная авария. Предчувствие нервировало нас, и мы разговаривали о нем — не то чтоб очень часто, но и не редко. Оно возникало само собой, словно тень набегала на нашу жизнь, оставалось только терпеть.

С Кэнди Джернигэн я познакомился в 1981-м, когда летел из Амстердама в Нью-Йорк. Я возвращался после работы в Европе, а она добиралась с пересадками из Берлина, тоже возвращалась в Нью-Йорк. Когда я занял свое место, Кэнди уже сидела в соседнем кресле и, казалось, увлеченно читала журнал, притворяясь, что вообще меня не замечает.

Когда мы жили вместе, на протяжении всех десяти лет, я время от времени спрашивал: «Как получилось, что ты ока-залась в самолете рядом со мной?» — но она так ничего мне и не рассказала. А было, по-видимому, так (перескажу то, что мне потом пересказали те, кому она эту историю поведала): Кэнди узнала меня и, обнаружив, что я лечу тем же рейсом, подошла к пассажиру, чье кресло было рядом с моим, и сказала: «Мистер Гласс — мой приятель, не могли бы вы поменяться со мной местами?» Поскольку я сидел с краю, а пассажир — в середине ряда, на самом непопулярном месте, — он охотно согласился. Кэнди заняла его место, и, когда подошел я, это был уже fait accompli[66].

Поступок был довольно дерзкий, и, узнав Кэнди поближе, я ни за что не вообразил бы, что она на такое способна по своей натуре. Но она знала мою музыку и захотела познакомитьсяй. И, едва мы познакомились, я почувствовал, что не хочу расставаться с ней ни на миг.

Забавно, что она никогда не хотела разговаривать об обстоятельствах нашей первой встречи, но эта встреча была особенной: мы оба каким-то загадочным образом почувствовали, что хотим быть вместе, причем Кэнди — раньше меня. Не могу сказать, как она это почувствовала, но, едва завязался разговор, мы нашли общий язык: так иногда случается. Это был обмен умными мыслями, почти поэтическая манера выражаться, которую мы нащупали почти сразу, и нам уже особо не требовалось что-то проговаривать вслух. Оказалось, Кэнди живет одна, недавно разошлась с мужчиной, с которым прожила долгое время. Я жил не один, но с первой же минуты нашего знакомства внезапно переместился в мир, где моя жизнь совершенно неожиданно, но кардинально переменилась: в нее вошла женщина, с которой я прожил последующие десять лет.

Когда мы познакомились, волосы у Кэнди были длинные, черные, как вороново крыло. Позднее она иногда их перекрашивала — в оттенок с оранжевым отливом или в пурпурно-красный, но это были мимолетные перемены. Она была невысокая — наверно, пять футов два дюйма роста, носила очки в черной пластмассовой оправе. Ей нравилась винтажная одежда, она предпочитала черное, колготки тоже черные, массивные широкие ремни— черные или красные. Для ее стиля был характерен хороший вкус, а не роскошь; она всегда умела выделиться из толпы, не тратя слишком много денег на одежду.

Бабушка Кэнди по материнской линии была из Китая; об этом факте вся ее родня почему-то умалчивала. Кэнди выяснила это, лишь когда нашла паспорт своей матери, где было указано место рождения — Шанхай. Нашла она и фото матери в детстве: мать и бабушка в паланкине. Если ты знал, что у Кэнди азиатские корни, намеки на это угадывались в ее чертах: овал лица, необычная — полупрозрачная, точно фарфоровая, кожа.

Когда наш самолет совершил посадку в Нью-Йорке, мы расстались скрепя сердце, хотя я, вообще-то, не имел права договариваться о новой встрече, потому что на тот момент состоял в браке и вовсе не хотел разрывать или менять отношения с женой. Но мне было невыносимо думать, что я больше никогда не увижу эту девушку. Так уж сложилось, что в Ист-Вилледж у меня тогда была квартира, которую я использовал под студию, вот я и отправился не домой, а на эту квартиру на 14-й улице между Первой и Второй авеню. По случайному совпадению Кэнди жила на перекрестке Первой авеню и 11-й улицы, практически за углом. Ни она, ни я не просчитывали это заранее, но факт оставался фактом. Я ничего не планировал заранее, просто так вышло.

Кэнди было двадцать девять, мне — сорок четыре; казалось бы, не такая серьезная помеха для отношений, но тогда мне казалось, что Кэнди слишком юна. Очень многое могло бы меня смутить, но ничто не обескураживало настолько, чтобы удержать от немедленного продолжения этих дружеских отношений, и, собственно, с тех пор мы почти не расставались. Были крайне неловкие и мучительные моменты, когда мой брак распался: я вовсе не собирался его разрушать, но был бессилен помешать разрушению. Потребовалось какое-то время на то, чтобы навести порядок во всех этих отношениях; это далось нелегко, и у всех на душе было невесело.

Кэнди была художницей, дружила с художниками, писателями, танцорами и музыкантами, а я с людьми этих профессий сотрудничаю всю жизнь. Это был не только мой, но и ее мир, питавший ее, заполнявший, казалось, ее пространство целиком, а ее время — каждую минуту. Ради денег она трудилась в студии Пола Бэкона, знаменитого дизайнера книжных обложек. Когда мы познакомились, она писала реалистичные картины маслом, но вскоре увлеклась самыми разными стилями живописи и художественного творчества. Она принадлежала к школе, совершенно непохожей на течения, которые я знал с юности, — на тяжеловесный, чисто мужской абстракционизм Марка ди Суверо и Ричарда Серры, которые создавали крупномасштабные мощные работы для публичных пространств.

Творчество Кэнди было намного ближе к манере, например, Роберта Раушенберга: к бессистемному объединению разнообразных материалов. Раушенберг всегда спрашивал себя: «Может ли вот эта штука вписаться в мою картину?» — и всегда отвечал, что может.

Как и Раушенберг, Кэнди, не колеблясь, впускала на свой холст или в пространство работы все, что только можно было там уместить, но следовала своему собственному методу, и ее работы непременно были почти документальными свидетельствами событий. Она находила где-нибудь самые разные предметы: кастрюлю, расплющенную колесами грузовика, или пузырьки от крэка, валявшиеся на улице, или дохлую крысу (Кэнди ее подобрала, сделала чучело и смонтировала на подставке), — находила и спрашивала себя: «Это искусство?» В ее случае ответ формулировался так: «Давайте просто поместим это в раму».

Вскоре после знакомства мы поселились вместе. У меня были дети — Джулиэт и Зак, плюс две кошки, а у нее — пара огромных золотисто-синих попугаев ара, которые были верны ей, как собаки, а на всех остальных кидались. Кэнди сразу же близко сдружилась с Джулиэт и Заком, и мы вчетвером проводили много времени вместе. Года два мы прожили немножко бестолково. У нее была квартира в полутора кварталах от моей, и она ходила к себе переодеться, а у меня — моя квартира, очень тесная, где мы как-то размещались вчетвером.

В 1984-м мы стали активно подыскивать себе жилище попросторнее и решили вопрос, выбрав красный кирпичный таунхауз в Ист-Вилледж. Вообще-то, мы с Кэнди искали лофт или квартиру в Сохо, но там все было слишком дорого. И тут мой друг Ричард Савицки, юрист, специализирующийся на проблемах шоу-бизнеса и недвижимости, позвонил мне и радостно объявил, что нашел дом, который будет нам по карману. Мне не верилось, что это возможно, и мы лишь через несколько недель собрались его посмотреть. Оказалось, он неподалеку от Второй авеню, не то чтобы в дебрях Ист-Вилледж: до метро можно запросто дойти пешком. Но в то время район был нехороший: на улице день и ночь толклись барыги и наркоманы. Владелец дома жил в Техасе и, смирившись с обстоятельствами, перестал надеяться, что отыщется покупатель.

Дом нас очаровал, а обстановка в районе не показалась нам с Кэнди непреодолимой проблемой — мы оба чувствовали себя практически коренными жителями Ист-Вилледж. Поскольку в то время в этот район никто не рвался, владелец установил задаток в размере каких-то десяти процентов, но у меня не было даже этой суммы. Я располагал десятью тысячами долларов от фирмы «Сони» (аванс за мой альбом Glass Works), еще десять тысяч взял взаймы у шестнадцатилетней Джулиэт и тринадцатилетнего Зака (эти деньги им подарили бабушка и дедушка — родители Джоанн). Оставшиеся десять тысяч одолжил у своей старой приятельницы Ребекки Литман на шестьдесят дней, а вернул только через сто двадцать.

Мы задумали, что займем два верхних этажа, а два нижних будем сдавать в качестве двухэтажной квартиры. Я зарегистрировал квартиру в агентстве недвижимости на Восточной 4-й улице, но за три месяца она никого не заинтересовала. Однако я, сам не знаю как, вовремя оплатил ипотеку за три месяца. Я раздумал сдавать квартиру, и мы расположились на всех этажах.

Дом подошел нам идеально. Внизу были кухня и гостиная, этажом выше — художественная мастерская Кэнди и моя музыкальная студия. На третьем этаже — спальня и ванная, а также библиотека с пустыми стеллажами вдоль всех четырех стен, оставлявшими место только для трех окон. На верхнем этаже хозяйничали Зак и Джулиэт, у них была своя ванная и даже небольшая кухня. По общей просьбе было решено, что свирепые попугаи Джек и Кэрол будут жить в мастерской Кэнди.

Дом сделался средоточием нашей жизни. Кэнди возвращалась с работы, и мы ужинали вместе с детьми. Готовили по очереди, в итоге составили список из шестнадцати или семнадцати меню и приклеили его к дверце холодильника. Каждый вечер справлялись со списком, выбирали: «Ну, давай приготовим седьмой номер». Я, будучи вегетарианцем, навострился готовить пиццы, тесто для которых замешивал сам — картофельная пицца сделалась коронным блюдом; научился готовить лазанью и все виды пасты. У меня также хорошо получались домашний картофель фри и блюдо, которое я нарек «Марсиане в Гималаях», — картофельное пюре с зеленым горошком. Кэнди, со своей стороны, любила кухню американского Юга: например, сладкий картофель, покрытый сверху растопленным зефиром. Я ее часто дразнил, потому что такие блюда подают в еврейских семьях. У меня в голове не укладывалось, что она соединяет сладкий картофель с зефиром: слишком уж сладко, наверняка вредно для здоровья.

Поужинав и сделав уроки, дети ложились спать, а Кэнди отправлялась в мастерскую. Каждый квадратный дюйм в комнате, где она писала картины, был продолжением ее личности: шкафы и комоды забиты ее произведениями и материалами, собранными в художественных целях. Наши мастерские разделялись двумя раздвижными дверями, и обе комнаты — музыкальная и художественная — были наполнены нашими личными артефактами. Кэнди покупала шесть банок пива и пару пачек сигарет и писала картины до часа или двух часов ночи: таков был ее обычный распорядок работы. Мы проводили вместе почти все время, но она засиживалась допоздна, а я ложился рано. Ей нравилось работать по ночам, а мне — спать: я жил по другому графику, мне приходилось вставать вместе с детьми. Собственными детьми Кэнди не стремилась обзавестись, но с моими дружила очень близко.