Слова без музыки. Воспоминания

К Рождеству мы вернулись в Нью-Йорк, но на новогодних праздниках Кэнди стало хуже. Она продолжала работать и писать картины, но чувствовала себя неважно. Затем настал момент, когда у нее чуть ли не за одну ночь пожелтела кожа, и мы подумали, что это гепатит. В то время в Нью-Йорке находился врач Далай-ламы, и его удалось пригласить, чтобы он поставил диагноз. Через своих многочисленных знакомых я договорился, что он придет к нам домой, он пришел и взял анализ. Он попросил у нее образец мочи, ушел с ним в соседнюю комнату, скоро вернулся. Не стал говорить, в чем дело.

— Принимайте эти таблетки, — сказал он. — Разжевывайте их хорошенько.

Он дал мне примерно дюжину таблеток и сказал, что их следует принимать по одной, раз в неделю.

— А что нам делать, когда таблетки кончатся?

Он поглядел на меня как-то странно:

— Когда это произойдет, свяжетесь со мной.

Позднее я понял: он предполагал, что ее жизнь закончится раньше, чем запас таблеток.

Вскоре мне позвонили и сообщили результаты анализа:

— Мы говорили с тибетским врачом, и он говорит, что у нее рак печени.

Впоследствии я беседовал об этом с кое-какими людьми, спрашивал:

— Как он мог это определить?

— В прежние времена, — сказали мне, — врачи пробовали мочу на вкус. Если в моче есть сахар, значит, печень не в порядке.

Врач был очень опытный, и его анализ полностью подтвердился. Кроме того, врач заранее знал, что ей осталось жить шесть недель. Он не сказал мне об этом, но вскоре нью-йорк-ский лечащий врач Кэнди сообщила нам свой диагноз: он тоже взял анализы, подтвердил, что это действительно рак печени. Кэнди могла бы как-то выкарабкаться, будь это не рак печени, а гепатит.

При содействии моей приятельницы Ребекки, которая годом раньше переболела лимфомой и осталась жива, мы нашли для Кэнди лучшего онколога, и ее положили в клинику Слоун-Кеттеринг на химиотерапию. Она ложилась в больницу на несколько дней или неделю, потом возвращалась домой. У нее начался особый синдром: по ночам она все время ходила туда-сюда. В больнице шла гулять, постоянно бродила по коридорам. Это реакция на химиотерапию, уже известная науке. А дома она всю ночь напролет писала картины.

Когда жизнь висит на волоске, человеку всегда хочется верить в счастливую развязку, но в нашем случае мы лишь выдавали желаемое за действительное. Если бы я рассуждал трезво, то осознал бы: «Нет, ничего не помогает». Но меня даже не посещала такая мысль. Лишь спустя много лет меня осенило, что ее болезнь была, собственно, воплощением нашего страха перед разлукой — этот страх в конце концов воплотился в реальность, просто не так, как мы ждали. Но тогда я ни разу не подумал: «Вот оно, то, чего мы боялись».

Расскажу о последних неделях жизни Кэнди: она выписалась, пробыла дома около двух недель, последний раз легла в больницу и больше уже домой не вернулась. В эти две недели дома она безостановочно писала картины: наверно, всего около восьмидесяти, по пять-шесть за ночь. Она писала картины, а потом поднималась наверх и ложилась спать. По утрам я спускался посмотреть, что она написала, и обнаруживал все эти новые картины: сразу восемь, развешанные двумя горизонтальными рядами, четыре наверху и четыре внизу.

Она назвала эту серию «Сосуды». Писала она акварелью на бумаге, на листах 18×24 дюйма. На каждой картине был изображен один сосуд: миска, стакан, чашка или кувшин. Некоторые походили на древнегреческие вазы. «Сосуд» всегда стоял на горизонтальной черте в нижней части картины, словно бы на сцене. На многих картинах в верхних углах — справа и слева — было что-то вроде раздвинутого театрального занавеса, часто с полосками краски, которые роняли капли прямо на «сцену». Фон мог быть спокойным или тревожным, на большинстве картин он был закрашен одной краской — насыщенного или блеклого оттенка, красной, голубой, желтой, серой или зеленой.

Было очевидно, что это выстраданные картины. Сосуды заменяли на них Кэнди. Я имею в виду функцию, которую несет символ, то, что некий предмет может наполниться индивидуальностью некого человека. Изобразить предмет становится проще, чем изобразить человека, и тогда предмет становится заменой человека. Все индивидуальные черты человека запечатлены на картине, просто человек изображен в виде сосуда. Мы можем спрашивать: «Что это — матка?» или «Что это — грудная клетка?» — но нам легко вообразить, что сосуд — это человеческая фигура.

А вот что делала Кэнди, причем она очень хорошо умела это делать, — брала самую обычную фигуру или форму и придавала ей символический смысл; теперь это было присутствие некое духа, что-то вроде художественного приема, предмет, заменяющий собой человека. Легко утверждать, что на картинах она изображала себя, но это были не просто автопортреты. Написание этих картин было каким-то необычайным упражнением, которое она старалась выполнить. Почти казалось, что миска или ваза олицетворяют некое органическое единство, которым и была Кэнди. И разумеется, это был женский образ, а не мужской. Кэнди ровно ничего не говорила об этом. А просто писала эти картины.

Однажды утром я спустился вниз и обнаружил: она, как всегда, написала за ночь четыре или пять картин, но одна картина пуста. Она полностью написала фон: и сцену, и занавес, но не изобразила последний сосуд. Предмета вообще нет. Исчез. Кэнди поднялась наверх и легла спать, а когда днем она встала, мы снова отвезли ее в больницу; домой она больше не вернулась. Казалось, она жива, пока может писать сосуды. А той ночью она уже не смогла написать сосуд, и ее не стало.

Кэнди было всего тридцать девять. У меня в голове не укладывалось, что такие молодые умирают: так не бывает. Я позвонил Джулиэт — тогда ей было двадцать два, она училась в колледже Рид — и сказал: «Джулиэт, ты должна немедленно приехать домой». И она приехала.

— Как это вообще могло случиться? — спросила она.

Мы отказывались верить в реальность того, что происходило прямо у нас на глазах. Нас ни разу не посетила мысль, что мы вот-вот потеряем Кэнди. Нам и в голову не приходило, что вселенная устроена настолько неправильно и судьба может отнять у нас такого человека, как Кэнди. Просто не могли поверить, что такое возможно. Как же мы заблуждались.

Когда Кэнди умерла, я сидел с детьми в больничной палате. Я попросил всех выйти за дверь, остался там с Джулиэт и Заком, и так мы сидели вместе. Всякий, кто сидел у постели умирающего, знает — это никакая не тайна — что после последнего вздоха, после того, как сердце перестает биться, после того, что общепризнанная медицина считает физической смертью, в теле еще есть некая энергия. Пока эта энергия не покинет тело, оно не расслабляется, если можно так выразиться, и это состояние может длиться некоторое время. У Кэнди это длилось часа два или три.

— Давайте подождем здесь, пока ее не станет, — сказал я.

Происходил напряженный переходный процесс: и для моих детей, и для меня. Мы провели там примерно два часа, и в определенный момент… это было совершенно необычайно… все равно как если бы кинорежиссер сменил освещение. Облик тела полностью изменился, неясно как. Реальные физические изменения были еле заметны, но очевидны. Казалось, тело обмякло только в эту минуту, а не раньше.

— Вы это заметили? — спросил я.

— Да, — хором ответили Джулиэт и Зак.

— Ее не стало.

Именно это и случилось.

Наверно, для многих из нас это был первый случай, когда мы взглянули на жизнь умудренными глазами, нам впервые открылось, что такое бренность жизни и неизбежность смерти. Открылось совершенно четко. До того момента я и понятия об этом не имел. Как ни странно, мы впервые познали элементарную истину: смерть не считается с нашим возрастом. Она приходит, когда захочет, и забирает тех, кого ей вздумается забрать.

Кэнди продолжала заниматься своим делом, пока не лишилась последних сил. Так очень часто поступают творческие люди. Работают до последней минуты. Все свое время отдают работе. На той последней картине не было вазы, не было сосуда, и когда я спустился и это увидел, то понял: это знамение, знак или послание. Совершенно ясное.

Вообще-то, у меня была невероятно дурацкая мысль, будто я могу усилием воли сохранить в Кэнди жизнь — я был уверен, что это в моих силах, — но тут моя воля была бессильна. От воли есть толк, когда надо сочинять музыку или писать книги, но не в вопросах жизни и смерти.

Кэнди умерла в 1991-м, оставив после себя без малого 600 картин, арт-объектов, комбинированных картин, книг и других произведений. Очень многое было создано в последние годы ее жизни. Нам удалось составить книги из ее работ и опубликовать ее произведения, они по-прежнему экспонируются в галерее «Грин Нафтали» на Манхэттене. Ее значительные произведения были куплены музеем Уитни и зарубежными коллекционерами.

Мы все не сразу восстановили свою жизнь из обломков. Особенно трудно было Джулиэт и Заку. Наши десять лет вместе пролетели стрелой и вдруг, когда ничто этого не предвещало, оборвались. И детям, и мне это казалось невообразимым.

Я временно бросил работу, уехал за город — в гости к Томо Геше Ринпоче в его усадьбу в Кэтскиллских горах. Поселился в домике у озера, просто ходил по лесу, слушал шелест листьев на ветру, смотрел в ночное небо. Геше Ринпоче жил в главном доме примерно в миле от меня, и вечером я спускался под горку, чтобы с ним поужинать. Мы почти не разговаривали о происшедшем.

Как-то днем Геше Ринпоче догнал меня, когда я прогуливался вокруг озера. Сильно шлепнул по спине и, смиренно улыбаясь, произнес:

— В общем, это был важный урок бренности.

Я улыбнулся и кивнул.