Третьи войны пустыни

Ее потрясение было слишком велико, чтобы выразить его словами.

— Они слишком близки к тому, чем им следует быть и все же слишком далеки от этого,— пояснил он.

Она обрела голос.

— Но Устная История гласит...

— Я чувствую в Твоих словах...— она покачала головой.— Что я так же холоден и расчетлив, как и Орден?

Она кивнула.

— Это ведь Свободные обожествили моего отца, великого Пола Муад Диба. Хотя он, на самом-то деле, не особенно заботился о том, чтобы называться «великим».

— Но были ли Свободные...

— Были ли они правы? Моя дражайшая Хви, они были чувствительны к использованию силы и они жаждали удержать свое господство.

— Мне кажется это... тревожащим.

— Мне это понятно. Тебе не нравится эта мысль.

— Звучит так, как будто это бывает случайным,— проговорила она с такой интонацией, словно пытливо вглядывалась во что-то отдаленное.

— Никогда даже не заикайся об этом перед Рыбословшами,— сказал он.— Ересь они карают жестоко.

Она судорожно сглотнула.

— Я сказал это лишь для того, чтобы тебя защитить,— сказал он.

— Спасибо,— ее голос был слаб.

— Моя божественность начиналась, когда я предупредил моих Свободных, что больше не могу давать племенам воду мертвых. Ты знаешь, что такое вода мертвых?

— В дни Дюны так называлась вода, извлеченная из тел умерших,— сказала она.

— Ага, ты читала Ноа Аркрайта.

Ее хватило на слабую улыбку.

— Им все же дозволялось контролировать эту воду, благодаря моей щедрости.

— Вода, должно быть, была необычайно ценна в те дни.

— Очень! И я обладал свободным контролем над этой драгоценной водой почти три сотни лет.

Она закусила нижнюю губу.

— Это все еще похоже на расчетливость? — спросил он. Она кивнула.

— Да, это и был расчет. Когда подошло время посвятить воду моей сестры, я организовал чудо. Из урны Гани говорили голоса всех Атридесов.

Хви боязливо заговорила голосом, полным сомнения и озадаченности, вызванных этим откровением.

— Я говорю тебе, что не играю в прятки со смертью.

Она несколько минут пристально на него глядела, перед тем как ответить, и это убедило его, что она понимает глубинное значение его слов. Чуткий и понимающий взгляд, от которого его нежное чувство к ней стало еще сильней.

— Твоя смерть не будет похожа на другие смерти,— сказала она.

— Дражайшая Хви,— пробормотал он.

— Мне странно, что Ты не боишься суда истинного Верховного Божества,— сказала она.

— Ты судишь меня, Хви?

— Нет, я боюсь за Тебя.

— Подумай о цене, которую я плачу,— сказал он.— Все, кто от меня произойдут, унесут с собой кусочек моего сознания, запертого, затерянного и беспомощного внутри них.

Она поднесла обе руки ко рту, напряженно глядя на него.

— Это тот ужас, которому не смог поглядеть в лицо мой отец, и который он старался предотвратить: бесконечные деления, деления, деления глухонемой личности.

Она опустила руки и прошептала:

— Ты сохранишь свое самосознание?

— В каком-то смысле... но буду немым. Жемчужинка моего разума уйдет с каждым песчаным червем и с каждой песчаной форелью червь будет разумным, но все же не способным шевельнуть ни одной клеточкой разума, разумным, но погруженным в бесконечный сон.

Она содрогнулась.

Лито наблюдал за ее попыткой понять такое существование. Способна ли она понять этот последний вопль, когда разделившиеся кусочки его личности будут цепляться за утрачиваемый контроль над икшианским устройством, записывающим его дневники? Способна ли она почувствовать щемящее молчание, которое последует за этим ужасным расчленением?

— Они бы использовали это знание против Тебя, если бы я им рассказала.

— Ты им скажешь?

— Разумеется, нет! — она медленно покачала головой.

Зачем он принял это ужасное превращение? Неужели нет выхода?

Вскоре она проговорила:

— Этот аппарат, записывающий Твои мысли, нельзя ли его настроить на...

— На миллион меня? На миллиард? На еще большее количество? Моя дорогая Хви, ни одна из этих капель сознания не будет истинным мной.

Ее глаза заволокло слезами. Она моргнула и глубоко вздохнула. Лито узнал в этом упражнении бенеджессеритский метод обретения внутреннего спокойствия.

— Ты меня ужасно напугал.

— И ты не понимаешь, почему я это сделал.

— Могу ли я это понять?

— О да. Понять это могли бы многие. Что люди делают с таким пониманием — уже другой вопрос.

— Научишь ли Ты меня, что делать?

— Ты уже знаешь.

Она безмолвно это приняла, затем сказала:

— Это что-то, что надо сделать с твоей религией. Я это чувствую.

Лито улыбнулся.

— Я почти все могу простить твоим икшианским хозяевам, за то, что они преподнесли мне тебя, такой драгоценный дар.

Она качнулась вперед на своей подушке, наклоняясь к нему.