Третьи войны пустыни

Это повергло ее в смятение, но только на миг. Он увидел, как вера напрягает ее плечи, затем — сомнения. Ее подбородок опустился и она поглядела на него.

— Чего же исходящего от меня способен страшиться Лито?

— Твоей невежественной жестокости.

— Ты говоришь, что физически уязвим?

— Второй раз предупреждать тебя не стану, Сиона: есть пределы словесным играм, в которые я буду играть. Ты и икшианцы равно знаете, что есть те, кого я люблю, это они физически уязвимы. Вскоре об этом узнает большая часть Империи. Такие известия распространяются быстро.

— И все обязательно зададутся вопросом, какое право Ты имеешь на такую власть!

В ее голосе было торжествующее злорадство. Это всколыхнуло в Лито резкий гнев. Он с трудом подавил его. Это была та сторона человеческих отношений, которую он терпеть не мог. Злорадство! Прошло некоторое время, прежде чем он решился ответить. Затем он решил атаковать ее защитные порядки, напав на уязвимое место, которое уже разглядел.

— Я властвую по праву одиночества, Сиона. Мое одиночество — это частично свобода, частично рабство. Оно означает, что я не могу быть пленен ни одной человеческой группировкой.

— Но икшианцы тебя поймали!— сказала она.

— Нет. Они преподнесли мне дар, который меня усиливает.

— Он ослабляет тебя!

— И это тоже,— согласился он.— Но очень могущественные силы до сих пор мне подчиняются.

— О да,— она кивнула.— Это я понимаю.

— Нет, ты этого не понимаешь.

— Тогда, я уверена, Ты мне это объяснишь,— язвительно усмехнулась она.

Он заговорил так тихо, что ей пришлось наклониться к нему:

— Нет никого другого, нигде, кто мог бы хоть с чем-то ко мне апеллировать — ни ради причастности к власти, ни ради компромисса, ни даже ради малейших зачатков другого правительства. Я — единственный.

— И даже эта икшианка не может...

— Она настолько на меня похожа, что не ослабит меня подобным образом.

— Но при нападении на икшианское посольство...

— Меня все еще может раздражать твоя тупость,— сказал он. Она поглядела на него угрюмым, насупленным взглядом.

Лито этот жест, да еще в этом освещении, показался просто замечательным, во всей его бессознательности. Он знал, что заставил ее задуматься. Он был уверен, что она никогда прежде не задумывалась, какие права могут быть присущи уникальному.

Он обратился к ее молчаливой угрюмости:

— Никогда прежде не было правительства в точности такого же, как мое, никогда во всей нашей истории. Я ответственен только за самого себя, в точности плачу полную меру за то, чем я пожертвовал.

— Пожертвовал!— насмешливо хмыкнула она, но в ее голосе он услышал сомнение.— Всякий деспот говорит что-нибудь вроде этого. Ты ответственен только перед самим собой!

— Что делает меня отвественным за все живое. Я берегу вас, проводя сквозь многие времена.

— Какие времена?

— Времена, которые могли бы наступить и все-таки не наступили.

— Мой отец говорит, что Ты можешь слишком хорошо жонглировать словами,— сказала она.

— Он-то знает, что говорит. Но есть знание, которое можно приобрести, лишь приобщаясь к нему. Нет способа усвоить его, стоя в стороне, глазея и разговаривая.

— Это то самое, что имеет в виду он,— сказала она.

— Ты совершенно права,— согласился Лито.— Это не логично. Но это свет для глаз, дающий возможность видеть, но сам по себе зрением не являющийся.

— Я устала от разговоров,— сказала она.

— И я тоже,— и ему подумалось: «Я увидел достаточно и сделал достаточно. Она широко распахнута навстречу сомнениям. До чего же они уязвимы в своем невежестве!»

— Ты ни в чем меня не убедил,— проговорила она.

— Это не было целью нашей встречи.

— В чем же была цель?

— Увидеть, готова ли ты для того, чтобы подвергнуться испытанию.

— Испытанию...— Она чуть вздернула голову направо и поглядела на него.

— Не играй со мной в невинность,— сказал Лито.— Монео тебя уведомил, а я говорю тебе, что ты готова!

Она попробовала сглотнуть, затем сказала:

— Что это...

— Я послал Монео вернуть тебя в Твердыню,— сказал он.— Когда мы встретимся снова, по-настоящему узнаем, из чего ты сделана.