Третьи войны пустыни

— Почему я здесь?

«Прямо к делу! Не отвиливая. Большинство Атридесов прошло этим путем»,— подумал он. Это было тем характерным, говорящем о сильном внутреннем ощущении личности, что он старался удержать, улучшая их скрещиванием. Это.

— Мне нужно выяснить, что с тобой сделало время,— сказал он.

— Зачем Тебе это нужно?

«Страх чуть-чуть звучит в ее голосе,— подумал он.— Она думает, я буду допытываться о ее ничтожном мятеже, об именах ее оставшихся в живых соучастников».

Увидя, что он молчит, она спросила:

— Ты намерен убить меня так же, как убил моих друзей?

«Итак, она слышала о битве перед посольством. И предполагает, что я знаю все о ее прошлой бунтарской деятельности. Монео прочел ей назидание, черт его побери! Что ж... я в этих обстоятельствах сделал бы то же самое».

Ему начали доставлять удовольствие прыжки ее интеллекта. В них было уверенное охотничье любопытство, одна из самых отличных примет Атридесов.

— Я тебе любопытен,— сказал он.— Со мной — то же самое по отношению к тебе. Я испытывают любопытство, кто ты такая.

— Что заставляет Тебя думать, будто я любопытствую?

— Ты обычно так пристально за мной следила, когда была ребенком. И сегодня я вижу то же самое выражение в твоих глазах.

— Да, я гадала, что это такое — быть тобой.

Мгновение он внимательно ее разглядывал. Тени лунного света спрятали ее глаза, что позволило вообразить, будто они точно так же полностью синие, как и его собственные, синева спайсо-мана. С этим воображаемым добавлением Сиона обретала занятное сходство с его давно умершей Гани. Овал ее лица и посадка глаз. Он чуть не сказал Сионе об этом, но затем подумал, что лучше не говорить.

— Ты ешь людскую пищу?— спросила Сиона.

— Долгое время, после того, как я надел на себя кожу песчаной форели, я чувствовал желудочный голод,— сказал он.— Иногда я принимаю еду. В основном, мой желудок ее отвергает. Реснички песчаной форели проникли почти всюду в мою человеческую плоть. Ныне я могу переваривать только сухие вещества, содержащие немножечко спайса.

— Ты... ешь меланж?

— Иногда.

— Но ты больше не испытываешь человеческого голода?

— Такого я не говорил.

Она выжидающе на него посмотрела.

Лито восхитился ее способностью дать ощутить свой вопрос, не задавая его вслух. У нее ясная голова, и она многому научилась за свою короткую жизнь.

— Желудочный голод был черным чувством, болью, от которой я не мог найти облегчения,— проговорил он.— Я бегал тогда, бегал, как безумное насекомое через дюны.

— Ты... бегал?

— В те дни мои ноги были длиннее тела. Я без труда пользовался ими. Но голодная боль никогда меня не покидала. Я думаю, это был голод по моему утерянному человеческому.

Он заметил в ней зачатки неохотного сочувствия, интереса.

— Ты до сих пор испытываешь эту... боль?

— Сейчас это только тихое жжение. Это один из признаков моей окончательной метаморфозы. Через несколько сотен лет я уйду в песок.

Он увидел, как она стиснула кулаки своих опущенных по бокам рук.

— Почему?-— вопросила она.— Почему Ты это сделал?

— Не все плохо в этой перемене. Сегодняшний день, например, был очень приятен. Я чувствую мягкое и зрелое довольство.

— Есть перемены, которые нам не видны,— сказала она.— Я знаю, что они должны быть

Она разжала кулаки.

— Мои зрение и слух стали крайне острыми, но не мое осязание. Кроме ощущений моего лица, ощущения мои не такие, как раньше. Мне этого не хватает.

И опять он заметил в ней неохотное сочувствие, настойчивое стремление понять. Она хотела знать.

— Когда живешь так долго, как Ты, то как ощущается течение времени? Движется ли оно быстрее, по мере того, как проходят годы?

— С этим дело странное, Сиона. Порой время для меня мчится, порой оно ползет.

Постепенно, по мере того, как они говорили, Лито уменьшал спрятанное освещение в своей башне, пододвигая тележку все ближе и ближе к Сионе. Теперь он и вообще его выключил, остался только свет луны. Передняя часть тележки выдавалась на балкон, лицо Лито было всего в двух метрах от С ионы.

— Мой отец говорит, чем становишься старше, тем медленнее для Тебя идет время. Это Ты ему такое рассказал?

«Проверяет мою правдивость,— подумал он.— Значит, она не Видящая Правду».

— Все относительно, но сравнивая с человеческим ощущением времени, это правда.

— Почему?

— Этой правдой охвачено то, чем я стану. В конце, время остановится для меня, и я буду заморожен как жемчужина, попавшая в лед. Мои новые тела рассеятся, каждое с зерном, спрятанным внутри него.

Она отвернулась и поглядела в сторону от него, на пустыню, потом заговорила, на него не глядя.

— Вот так разговаривая с тобой — здесь, во тьме, я могу почти забыть то, чем Ты являешься.

— Вот почему я выбрал этот час для нашей встречи.

— Но почему это место?

— Потому что это последнее место, где я могу чувствовать себя дома.

Сиона повернулась, откинулась на перила и поглядела на него.

— Я хочу увидеть Тебя.

Он включил все освещение башни, включая резкие белые гло-углобы вдоль крыши на внешней стороне балкона. Когда вспыхнул свет, изготовленный икшианцами, прозрачный экран скользнул из стены и перекрыл балкон позади Сионы. Она уловила это движение позади Лито — потрясенно кивнула, как будто понимая. Она подумала, что это защита от нападения. Но это было не так: экран просто защищал от влажных насекомых ночи.

Сиона воззрилась на Лито, окинула взглядом все его тело, задержала взгляд на ластах, бывших некогда его ногами, затем резко перевела взгляд сперва на руки, затем на лицо.

— Одобренные тобой исторические труды гласят, что все Атридесы происходят от Тебя и твоей сестры Ганимы,— сказала она.— Устная История расходится с этим.

— Устная История права. Твоим предком был Харк Ал Ада. Гани и я поженились только формально, ради того, чтобы не распылять власть.

— Как и Твой брак с этой икшианкой?

— Нет, это другое.

— У Тебя будут от нее дети?

— Я никогда не был способен иметь детей. Я выбрал метаморфозу до того, как это стало для меня возможным.

— Ты был ребенком, а затем ты стал,— она указала,— этим? И между этими стадиями ничего.

— Откуда ребенку знать, что выбрать? Я был одним из самых старых детей, которых когда-либо видело это мироздание. Гани была второй.

— Эти рассказы о Твоих жизнях-памятях!

— Они правдивы. Мы все здесь. Разве с этим не согласна и Устная История?

Она отвернулась от него всем телом и застыла, так что ему была видна ее жестко напряженная спина. И снова Лито обнаружил, что восхищается этим человеческим жестом: неприятие в сочетании с признанием уязвимости. Вскоре она повернулась и сосредоточенно поглядела на его лицо под нависшими складками.

— У Тебя внешность Атридеса,— сказала она.

— Мне она досталась так же честно, как и тебе.

— Ты так стар... почему у Тебя нет морщин?

— Ничего из моего человеческого не стареет обычным образом.

— Вот почему Ты выбрал это для себя?

— Чтобы заполучить долгую жизнь? Нет.

— Я не понимаю, как кто-нибудь мог пойти на такой выбор,— пробормотала она. Затем произнесла погромче: — Никогда не познать любви...

— Ты валяешь дурака!— сказал он.— Ты имеешь в виду не любовь, а секс.

Она пожала плечами.

— Ты думаешь, самое ужасное в том, что мне пришлось отказаться от секса? Нет, самая великая потеря — это нечто совсем, совсем другое.

— Что? — спросила она с неохотой, выдавая этим, как глубоко он ее тронул.

— Я не могу расхаживать среди моих сородичей, не привлекая особого внимания, я больше не один из вас. Я одинок. Любовь? Многие люди любят меня, но моя форма держит нас врозь. Мы разделились, Сиона, такой пропастью, через которую ни один человек не осмелится навести мост.

— Даже Твоя икшианка?

— Да, она бы сделала это, если бы могла, он она на может. Она не Атридес.

— Ты имеешь в виду, что я... могла бы?— она пальцем коснулась своей груди.

— Если бы вокруг было достаточно песчаной форели. К несчастью, вся она облегает мою плоть. Однако же, если мне суждено умереть...

Она, онемев от ужаса, замотала головой при этой мысли.

— Устная История рассказывает об этом очень точно,— сказал он.— Мы никогда не должны забывать, что ты веришь в Устную Историю.

Она продолжала покачивать головой из стороны в сторону. Затем проговорила:

— Зачем Ты это сделал?

— Альтернатива была намного кошмарней.

— Какая альтернатива?

— Со временем, ты, может быть, и поймешь ее. Монео понял.

— Ты считаешь меня дурочкой, не способной...

— Я считаю тебя еще неопытной, но обладающей огромными способностями, о возможностях которых ты даже не подозреваешь.

Она сделала три глубоких вдоха и несколько вернула себе самообладание, затем сказала:

— Если Ты не способен спариваться с этой икшианкой, то зачем...

— Дитя, зачем ты упорствуешь в своем непонимании? Это не секс. До Хви я не мог найти себе пару. Я не имел никого, похожего на меня. Во всей этой космической пустоте я был единственным.

— Она... как ты?

— Да, по сознательному замыслу. Икшианцы произвели ее именно такой.

— Произвели ее...

— Не будь полной дурочкой!— огрызнулся он.

— Зачем Ты мне все это рассказываешь?— прошептала она.

— Ты украла две копии моих дневников,— проговорил он.—

Ты прочла перевод Космического Союза и уже знаешь, что меня может поймать.

— Ты знал?

По ее изменившейся позе он увидел, как она снова обретает дерзость, как возвращается к ней ощущение собственной силы.

— Ну, конечно же, Ты знал,— проговорила она, сама отвечая на свой вопрос.

— Это было моим секретом,— сказал он.— Ты не можешь даже вообразить себе, как много раз я любил своего друга и видел, как этот человек ускользает прочь... как ускользает сейчас твой отец.

— Ты... любишь его?

— Я любил твою мать. Порой они уходят быстро — порой с мучительной медленностью. Каждый раз это меня сокрушает. Я могу изображать черствость, я могу принимать необходимые решения, даже решения, которые будут убивать, но я не могу избежать страданий. Долгое время — дневники, украденные тобой, правдиво об этом рассказывают — это было единственным возможным для меня чувством.

Он увидел влагу у нее на глазах, но жестко подобранные губы продолжали говорить о гневной решимости.

— Ничего из этого не дает тебе права властвовать,— проговорила она.

Лито подавил улыбку. Наконец, они добрались до самых корней бунтарства Сионы.

— Нигде ты не приложила своей собственной бунтарской руки в той власти, которую я удерживаю,— проговорил он.

В ней опять заявил о себе максимализм юности.

— Я никогда не выбирала Тебя в правители,— сказала она.

— Но ты меня усиливаешь.

— Как?

— Противостоянием мне. Я оттачиваю свои когти на таких, как ты.

Она метнула на его руки внезапный взгляд.

— Это фигуральное выражение,— сказал он.

— Значит, наконец, я тебя оскорбила,— проговорила она, расслышав только режущий гнев в его словах и тоне.

— Ты меня не оскорбила. Мы — родственники, внутри семьи мы можем дерзко разговаривать друг с другом. Суть в том, что я должен намного больше страшиться тебя, чем ты меня.