Румия

СТАРЫЕ КОНЮШНИ

Помещение, отведенное под мастерские, оказалось конюшней райпотребсоюза. Еще раньше здесь были мясные лавки старого базара. Но его не существовало уже около двадцати лет, и за это время никто не ремонтировал длинные серые бараки. Лошадей вывели отсюда совсем недавно, и во всех денниках висел еще удушливый запах навоза и конского пота.

На крохотных оконцах остались изъеденные ржавчиной толстые решетки. В некоторых полутемных станках почти до самых окон были мусор, навоз, битые кирпичи.

На ремесленников сараи произвели угнетающее впечатление.

Спирочкин, лихо подперев бока, потянул курносым носом тяжелый, затхлый воздух, небрежно ткнул ногой в кучу мусора и заговорил нараспев:

— Какой чудесный цех! Мишка, включай станок, сейчас навозные кучи будем обрабатывать.

— Та не гавкай, Помидор. И так тошно, — огрызнулся Потапенко.

Для электриков уже нашли место под мастерскую. Две комнаты, отведенные в одном из жилых корпусов, их вполне устраивали. Одна группа электриков занималась в оборудованных здесь классах, а другая — на учебной линии, которая состояла из двух столбов с натянутыми между ними проводами.

— Ну как, токаришки, точим? — язвил Сомов. — Через потолок у вас небо видать. Ну да ничего, вы же десантниковы дети. Закаляйтесь, как сталь. Крыши нет, да вы ж непромокаемые!

Будущим токарям приходилось начинать свой трудовой путь с лопатой и киркой в руках.

В первую очередь надо было очистить помещение. Заведующий складом выдал для этой работы истрепанные рубашки, штаны и старые ботинки.

Ребята дружно взялись за работу. Одни с уханьем и гиканьем рыхлили спрессованный мусор, другие выносили его во двор и сваливали в кучу. Эти кучи источали зловоние.

— Фу ты, аж тошнит. Не могу, — выпрямился Аркашка.

— Тэ ж мени, интеллигенция, гастролер несчастный, — усмехнулся Мишка, глядя на друга. — А до мени, так дюже гарно пахне. — Мишка щелкнул языком и демонстративно потянул носом воздух.

— Тебе, медведь, и в сортире смачно пахне, — сострил Аркашка. — А я не желаю эту конскую вонь нюхать, не нанимался. А насчет гастролера помалкивай. Небось гармошка соскучилась по хозяину.

Нужно сказать, что гастролировали друзья вдвоем. И в училище их вместе привел Павел Андреевич.

Встретил он их в поезде Одесса — Кишинев, когда ехал в республиканское управление трудовых резервов. На маленьком полустанке в вагон вошли двое подростков. Один, чуть ниже ростом, с носом-картошкой на широкоскулой физиономии, нес в руках гармонь-трехрядку, такую же грязную, как лицо ее владельца, и столько же ветхую, как костюм хозяина. Это был Мишка Потапенко, старательно скрывающий теперь свою былую «артистическую карьеру». Его напарником был маленький, розовощекий мальчишка лет четырнадцати.

Тогда, в вагоне, Спирочкин запел дребезжащим, чуть хрипловатым, но все же довольно сильным голосом старинную матросскую песню «Раскинулось море широко».

Мишка растягивал гармонь, и мелодия, вырываясь через окна вагона, далеко разносилась над молдавскими полями.

Пассажиры откладывали карты, домино, прислушивались и жалели незадачливых беспризорных гастролеров.

Двенадцать ранений хирург подсчитал,
Две пули засели глубоко.
Но храбрый моряк и в бреду напевал:
«Раскинулось море широко…» —

старательно выводил Аркашка под трогательные аккорды своего напарника.

— А все война, — вздыхали женщины. — Были бы живы родители…

— Сколько еще таких гастролеров, — покачал головой усатый мужчина в полувоенном костюме. — Пора бы уже хлопцев к делу.

Закончив песню, Спирочкин жалобно запричитал:

— Уважаемые па-па-ши и ма-маши, сестренки и братишки, поможем, чем можем, бедным сиротам — остаткам проклятой войны.

В его рваную шапку летели монеты и даже бумажные рубли.

— Идите-ка сюда, орлы! — позвал Павел Андреевич. — Садитесь.

Какая-то пышная дама брезгливо отодвинулась.

— Сколько тебе лет? — обратился Кукин к Потапенко.

— Пятнадцать рокив, а шо?

— Просто так. Играешь ты хорошо. А другу твоему сколько?

— Не знаю.

— Кажись, четырнадцать, — ответил Спирочкин.

— А все-таки жаль, ребята, что вы не учитесь.

Долгое молчание. «Артисты» уже давно привыкли к этим упрекам. Наконец Потапенко уронил привычную фразу:

— Вчиться? Хиба и так не можно жити, чи шо?

— А если попробовать? Как вы думаете?

Потапенко молчал, беззлобно поглядывая то на партнера, то на Павла Андреевича.

— Ну вот, кем бы вы хотели быть?

Опять молчание. В сущности, «гастролеры» еще ни разу не задумывались над этим вопросом. Кем быть? А кто ж его знает?

— Токарями хотели бы?

В ответ оба сосредоточенно посапывали и, опасаясь подвоха, нетерпеливо поглядывали на выход.

— Да не бойтесь, я вас не в опергруппу собираюсь заманить, а в ремесленное училище.

Ремесленное училище? О ремесленных они что-то слыхали. Там вроде учат чему-то, да и кормят вроде. Пожалуй, попробовать можно. Не понравится, так и сбежать не долго.

— Если правда в ремесленное, это можно попробовать, — согласился за двоих Спирочкин.

Мишка удивленно повернулся к другу, но возражать не стал.

Павел Андреевич понял, что времени терять нельзя. Он протянул Потапенко червонец.

— Это вам на билеты. Я поеду в Кишинев, а вы пересаживайтесь в Бендерах на обратный поезд и езжайте в Тирасполь. Там найдете училище. Скажете, что Павел Андреевич послал.

Мишка отвел его руку с деньгами. Спирочкин удивленно посмотрел на друга: «Чудак, от денег отказывается».

— У нас гроши е. Та нам и не треба билеты: мы ж с постоянными, — не обращая внимания на укор друга, проговорил Потапенко. Он привычным жестом сунул гармонь под руку и стал протискиваться к выходу. За ним, оглядываясь на Кукина, поспешил Спирочкин.

Так друзья стали ремесленниками. Потапенко, стыдясь своего «артистического» прошлого, сразу же оставил гармонь у Деда Мазая под честное слово, что тот никому не расскажет о ней.

А Спирочкину было все равно. Его никогда не мучило ни прошлое, ни настоящее, ни будущее. Сейчас «артист» стоял, зажав нос пальцами, и с тоской поглядывал в окно.

Другие тоже морщились, но терпели и с молчаливым ожесточением вонзали кирки в слежавшийся мусор.

— А где Медведь? — вдруг спохватился кто-то. — Ведь только что тут был. Вот хитрюга.

Действительно, Мишки Потапенко среди работающих не оказалось. Игорь послал Сашку на поиски. Разыскивать Потапенко долго не пришлось. Сашка заглянул за штабеля досок. Там Мишка уже пристраивался поудобнее.

Сашка пнул ногой Мишкин ботинок.

— Ты, лодырина, вставай!

Мишка перестал ворочаться.

— Вставай, на обед пора! — громко крикнул Сашка.

— Обед? — почесывая под мышкой, спросил Потапенко.

— Да, обед. В конюшне все обедают, а ты…

— В конюшне? Та не бреши.

— Кончай дурачком прикидываться.

— А ты шо, надзиратель? — снова укладываясь, беззлобно спросил Мишка. — Чи тоби в лоб охота заробыть, чи в потылыцю?

— Ну погоди же, — с угрозой сказал Сашка и повернулся, чтобы уйти.

Мишка приподнялся на локте.

— Шо ты мени погодикаешь, шо пугаешь? Шугнули со старост, так молчи и не нуди.

— Дурак, — обругал его Сашка и, войдя в цех, крикнул:

— Стоп! Что делать? Медведь вон там.

Несколько человек решительно направились к бревнам.

Мишка широко раскрытыми глазами равнодушно следил за облаками.

— Вставай, поли в цех.

— В який цех? Ото ж хиба цех? В нашем колхозе свинюшники краше.

— Вот и пошли делать цех.

— Казалы, токарями будем. И на ж тоби, греби навоз.

— Так без труда не вытащишь рыбку из пруда, — неожиданно для себя пробасил Додон.

— Отчипись от меня с цими виршами, — отмахнулся Потапенко и, демонстративно зевнув, повернулся спиной к агитаторам.

— Ну и черт с тобой. Дрыхни, — рассердился Игорь. — А жрать небось придешь в столовую?

— Ни, тоби оставлю, европеец, — спокойно ответил Мишка.

Ребята снова с ожесточением принялись за работу.

— Хиба ж я руками буду гресть? Дайте кирку, — услышали они вдруг.

Все подняли головы. В дверях стоял Потапенко и, насупившись, поддергивал штаны. Вид у него был такой, будто готов он был один очистить весь сарай.

В этот первый трудовой день работали дотемна. Руки ныли от непривычного дела. На ладонях вздулись мозоли. Незаметно докопались до сырого кирпичного пола. Потапенко, стукнув киркой по кирпичам, радостно захохотал.

— Та я ж думал, до самого центру землю рыть треба!

Ужинали молча. Аппетит у всех был отменный. Увлеклись кашей, и никому не пришло в голову выстукивать по столу ложками марш.

На следующий день вдруг объявили, что два дня токари будут ходить за город на кирпичный завод.

— Неправильно! — возмущались ремесленники. — Иди, работай на дядю? Будто у себя делать нечего. Зима на носу, а мы без мастерских. Придут станки, куда ставить?

Павел Андреевич радовался, слыша эти разговоры.

— Сначала недовольны были, что заставили их ремонтом заниматься, — говорил он Набокину, — а теперь, выходит, мы в точку попали?

— Сделанное своими руками больше ценится, — говорил мастер.

— Да, Владимир Иванович, хорошее дело избрали вы — обучать таких молодцов.

«Молодцы» между тем толпой ввалились в директорский кабинет.

— Не пойдем на кирпичный завод! — заявил от имени всех Брятов. — Крышу себе надо крыть, а вы нас на целых два дня отрываете. Скоро осень.

— По дождю разве крышу крыть? — возмущался Прокофий.

Павел Андреевич терпеливо выждал, когда спадет шум, потом спросил:

— Вы говорите, крышу крыть? А чем?

— Черепицей, — ответило ему озадаченно несколько голосов.

— Вот и пойдем зарабатывать черепицу. Сами. Уберем двор — нам дадут черепицу.

Ребята притихли.

— Павел Андреевич, — вкрадчиво спросил Сашка, — мы на совесть что хотите сделаем, только правда, дадут черепички?

— Непременно, — заверил директор.

На завод вступили торжественно, с песнями. Было время утренней смены, и на двор высыпали рабочие в пыльных комбинезонах. Уставшие и потные, они с любопытством и недоверчивыми улыбками посматривали на ремесленников.

— Помощнички пришли, слава те, господи, — пробасил здоровенный усатый дядька с огромной домашней пышкой в руках, от которой он то и дело откусывал солидные куски.

Двор, захламленный битым кирпичом, разделили на участки. За каждым из них закрепили по группе ремесленников. Прозвучал гудок. Рабочие разошлись по своим местам.

Дружно взялись за дело и румовцы. Утренняя прохлада заставляла двигаться живее даже ленивых.

Незаметно подошло время обеда.

Порядком уставшие, ремесленники выстроились у водокачки, где тетя Поля — повариха в белом халате — разливала борщ. Возле нее вертелся неизвестно какими путями затесавшийся в помощники Спирочкин.

Глотая слюну, Сашка нетерпеливо посматривал на зеленые термосы, откуда поднимался легкий пар.

«Эх, славный борщец, наверное. Пахнет-то как!» От этого запаха есть хотелось еще сильнее. Пугала мысль: а вдруг не достанется борща? Да и очередь-то подвигается слишком медленно.

Наконец Сашка подал миску. Очень хотелось попросить тетю Полю, чтоб налила полнее.