Не выпускайте чудовищ из шкафа

Глава 6. Отшельник

«…состоялось торжественное открытие памятника героям войны. Сам Император возложил цветы, а примеру его воспоследовали многие, тем самым подтверждая, что жива еще память о подвиге…

«Петербуржские ведомости»

Яжинский ждал меня за поселком.

Северный Плес – даже не деревенька, хутор, который со временем разросся. Ставил его еще дед Яжинского, бодрый старик, который протянул до ста семи. Его еще я успела застать.

А он, глянувши на меня когда-то, цыкнул сквозь зубы:

- Где это видано, чтоб бабы воевали.

Я ничего не ответила.

Ну да ладно. Не в том дело. Яжинской стоял. И в полумраке – а день зимой отгорает быстро – видны были лишь очертания массивной его фигуры. Он невысокий, коренастый, в плечах мало меньше Медведя. Седой. Волосы он собирал в хвост, а бороду стриг коротко.

В городе его опасались. Характер у Яжинского был еще тот.

- Чего случилось?

Дело не в нежити, которая ему мерещится, если на дорогу вышел.

Я выбралась из машины.

- Мишка, - тихо произнес Яжинский. – Пропал.

- Давно?

- Да со вчерашнего. Пошел… послал я его. Глянуть.

Он говорил медленно. Он в целом разговорчивостью не отличался, а тут приходилось. И каждое слово вымучивал.

- Думал, зашел. Далеко. В лес. Вернется. А нет.

Вторые сутки, стало быть. И Мишку знаю. Я всех тут, на Старом Плесе, знаю. Жена Яжинского ушла еще лет десять тому, сразу после старика. Помню эту худую на грани изможденности женщину. Седые волосы её, стянутые простою лентой. И черную кофту. Черную же повязку на голове.

Сыновей у них было пятеро.

До войны.

После… Осип и Мишка.

- Искали?

- Начали. Как не пришел. Вторая ночь. Холодно. Будет ветер, - он дернул головой.

- А сюда?

- Услышал.

Кивнула. Звук тут и вправду далеко разносится. И сказала:

- Надо кого в город послать. К Медведю. Пусть людей собирает.

И совестно стало. Медведю сейчас вот только Мишки пропавшего и не хватает. Вот найду и выдеру мальца, небось, залез куда-то и… и мало ли, чего в лесу случиться может. Так-то зверья какого у нас нет. Да и людей опасных, не выживают туточки.

А вот ногу там подвернуть.

Или провалиться в старый раскоп или так какую ямину – это да, это случается.

- Не к Медведю, - сказала я, борясь с желанием навязать это дело старому другу. Он точно тогда задержится. А если Мишку сразу не найдут…

- Что так?

- Уходит Медведь. Сердце. На юга надо. В тепло.

Яжинский кивнул и сказал:

- Давно пора. Говорил.

Ну да, выходит, все знали, кроме меня. Вот же ж… скотство, скажем так.

- Новый начальник приехал. Сегодня. Маг. Но что за человек – сказать сложно. Только записку все одно послать стоит. Для порядку.

- Янка донесет, - кивнул Яжинский.

- Темно…

- С Волохом отправлю.

Собаки и у него были, пусть не такие… к счастью, что не такие, как там, на войне, а самые обыкновенные волкодавы. Умные очень. И толковые. Да и Янке уже пятнадцать почти. И места здешние она получше меня знает.

Я вытащила лист и… что писать-то?

Медведю я бы просто черканула, чтоб людей поднимал и с завтрего, посветлу, пошли бы берег прочесывать. А этому? Он же ж не просто так. Он же ж аристократ. А поиски потерявшихся - это не совсем, чтобы полиции дело. Вдруг да заупрямится?

Или еще чего запретит?

Матушке его? Целители к таким вещам серьезно относятся.

Тоже нехорошо. Получится, что и через голову и… будто он не самостоятельный.

Я вздохнула – вот всегда ненавидела эту гребаную писанину – и вывела на бумаге: «В поселении Северный Плес пропал подросток мещанского сословия Михаил Яжинский. Прошу поспособствовать в организации поисков».

Перечитала дважды.

Вроде и не совсем, чтобы казенщина, но и вежливо так…

Запечатала. И перстень приложила, скрепляя листы.

- Пусть все-таки еще к Медведю заглянет, - со вздохом сказала я и накатала-таки вторую записку, которую просто сложила вчетверо. – Только не перепутайте. Погодь. И ко мне. Софья волноваться станет. Пусть скажет, что живая. Целая. Ну и заночует нехай.

Софье я записку нацарапала.

- Ты?

- Останусь. Место найдется?

Яжинский кивнул и, сплюнув, сказал:

- Нежить это.

- Да что ты уперся. Да нет тут нежити! Нет! - в другое время я бы смолчала. Кивнула бы, как всегда, а теперь вот как-то все одно к одному. И еще этот покойник, Софке выпавший.

Сжечь его надо бы.

И остальную колоду от греха подальше.

Яжинский повел тяжелой головой и поглядел на меня с жалостью.

- Она-то всякою бывает. Иную от человека не отличить.

Кого?

Переспрашивать бесполезно. Известно кого. Нежить. Ну да…

Я вытащила вязаную шапку. Фонарь еще работал, да и запасная зарядка имелась. Что еще? Старый рюкзак. Внутри – веревка, пара стальных крюков и такие же когти. Тонкие полоски полотна, закатанные в вощеную бумагу. Сигнальная ракета. Задубевшая от времени шоколадка.

- Где искали?

Вряд ли далеко. Да и кому искать-то? У них из мужиков остался Яжинский, Глебка, брат его младший, контуженный, да и Мишка с Осипом. Васька еще, старший из внуков, и единственный пацан, прочие-то – девки, вроде Янки.

Глебка с кровати редко встает. Осип… он совсем слабый был в прошлый раз. А Глебке тринадцать. Он-то себя взрослым считает, но Яжинский его далече от дома не пустит.

- Поблизу. Пока не шел в лес, - он подстроился под мой шаг. – Собак пустил, но закружили. Натоптано тут. Мишка, он много где бывал. И пошел, зараза, один. Я ему.

И в этот миг что-то такое прорезалось в голосе, что заставило вздрогнуть.

Он ему… выпорет, как пить дать. И так, что Мишка воем выть будет. И клясться, что никогдашечки больше не сунется… куда? А где бы он ни был, туда не сунется.

Но это потом. Когда найдут.

Живым найдут.

Если… если еще найдут.

И этот страх, не найти, остаться еще и без Мишки, прорывался в нервных дерганых шевелениях пальцами. А я… мне тоже вдруг стало страшно.

Страх – он еще та зараза. Иной раз горло сожмет так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.

- Куда он должен был пойти?

- Да послал по старой дороге. Ульи хотел ставить. Надо было, чтоб глянул. Место хорошее. Чтоб в лесу. От ветра. И чтоб не заливало.

- Февраль же.

До весны еще далече, особенно нашей. А ему ульи. Тут вообще не факт, что пчелы выживут.

- Так пока место. Пока привезут. И лучше зимою, но не по морозу.

- Ходил?

Глупый вопрос. Старую дорогу Яжинский первым проверить должен был. И проверил.

- Ходил, - подтвердил он.

- Сам?

- С Волохом. Ничего, - он покачал головой. – Ночью снег.

И следы укрыло, а потом, с утрешней моросью, и размыло. Волкодава – собачки надежные, но нюх у них не тот. Совсем не тот. Я прикусила губу.

- Пойдем. Покажешь.

Сейчас все одно без толку. Вон, небо наливается чернотою, и скоро тут собственную тень не разглядишь. Самое оно по горам да лесам шариться.

Была бы я прежней.

Я привычно потянулась и столь же привычно подавила тяжкий вздох. Пустота. Сумрак. И след… нет, Мишка, он же ж даже не маг. Это мага на той стороне почуять можно. А обыкновенного человека? То-то и оно.

Но прогуляться мы прогулялись. По старой дороге, что когда-то вела к шахтам, а ныне почти заросла. И к морю. И… и ничего.

Вернулись впотьмах.

- У меня остановишься, - Яжинский толкнул дверь.

Избы, ставленные еще дедом его, прочно держались за землю. Бревна потемнели, поросли мхом. Он же расселился по крышам темным теплым одеялом. И сквозь него пробивались глиняные трубы.

Печь растопили.

И Отуля, мать Янки, накрывала. Была она с той стороны границы, желтокожая и плосколицая, с черным, жестким, что проволока волосом да узкими глазами. Поговаривали, что сыновья Яжинского не брезговали разным промыслом.

И старыми обычаями.

Но когда это было?

Давно.

Еще до меня. И даже до войны. А теперь вот женщина, по документам Ольга Олеговна Яжинская, прочно вросла в местную жизнь. Была она сильна и послушна, за то и ценилась. А что трое дочек, так… случается. Дочки у нее тоже хорошие.

Особенно Янка.

Дойдет ли?

Смутное беспокойство мешало сесть за стол, пусть бы Яжинский и занял место во главе. Следом опустился притихший Осип, явно растерянный. Невестки. И внучки.

- Глеба опять? – тихо уточнила я, увидев пустой стул.

- Мерещится. Орал вчера весь день. Пришлось настойки дать.

Откуда Яжинские опий брали, я тоже знать не знаю. Не торгуют? И ладно. Здесь, на Дальнем, лишние вопросы задавать не принято.

Ели горячую крупяную кашу, щедро приправленную мясом и травами, ароматную до одури и сытную. Запивали травяным отваром, и только мне знаком особого расположения поднесли настойки.

- Спасибо. Но… пока воздержусь.

Яжинский кивнул.

Он тоже не стал пить. И дождавшись, пока младшая из внучек – а было ей двенадцать, в последний год войны родилась – доест, поднялся.

Постелили мне на печи. И стоило забраться, как меня окутало тепло. Окутало. Укрыло и… утащило.

…я снова видела болото.

Нарядную зелень. Редкие сосенки, что пробивались из мхов. Длинные гряды с седыми гривами. Оконца болотной воды.

Лай собак позади.

Треск.

Люди… люди, которые бежали к болоту и падали, вязли в топкой жиже. И все равно пытались уползти. Дальше. Прочь от кромки леса, из которой неспешно, зная, что деваться бегущим некуда, выходили люди в черной форме.

Твою мать.

Как же я ненавижу сны. Особенно те, которые почти воспоминания. И сейчас даже рыкнуть некому, чтобы сопли подобрала.

Из сна я вывалилась незадолго до рассвета.

Отуля уже возилась у печи. Я принюхалась. Блины? Блины я раньше любила. Очень даже. А теперь вот от запаха стало тошно. Но ничего, перетерплю. Я потянулась. Печь за ночь слегка остыла, но в целом под толстым одеялом из овечьих шкур было очень даже неплохо. А вот без одеяла зябко.

Я поежилась и сползла.

- Помочь?

Отуля покачала головой и глянула на меня, будто… ожидая?

- Я его найду. Постараюсь.

Кивок.

- Янка?

Поджатые губы. И пожатие плечами. Не вернулась? Беспокойство стало сильнее. Хорошо, если б и вправду у Софьи осталась. Оно-то разумно. Или Медведь не пустил? Он мог. Он тоже не любил, когда дети по ночам гуляют. Или случилось что.

Не думать.

Мысли тоже беду накликать способны.

Отуля перевернула сковородку, и подрумяненный желтый блин плюхнулся на выскобленную добела доску.

- Ешь, - голос у нее тоже был низким, мужским.

Знаю, к ней сватались. Мужиков-то на Дальнем всяко больше, чем баб. Вот и ходили. И кланялись. И Яжинскому тоже. Он-то не стал бы неволить, удерживать. Ни её, ни прочих, но ни одна из овдовевших невесток не пожелала уйти.

Так и жили.

Семьей.

Хутором.

А теперь Мишка пропал.

- Дед где?

- Пошел. Собаки волновались, - язык Отуля знала, просто по характеру своему была неразговорчивой. – Всю ночь. Волох выл. Выпустит. Пошлет. Пусть ищут.

И рука её коснулась золотой подвески. Тонкая цепочка и на ней дракон. Изящная штучка. Не из наших мест, но… не спрашиваю.

В местный храм Отуля заглядывает всяко почаще меня. А большего тут и не надо.

Блины вышли справными.

Рокот мотора я услышала задолго до того, как старый грузовик, числящийся за участком, перевалил через гребень. Издали он казался мелким, и полз медленно, тяжко. Того и гляди развалится на ходу.