Не выпускайте чудовищ из шкафа

- Ломали? – осведомился Тихоня и сам себе ответил. – Потом сращивали. И опять ломали. Если часто и быстро сращивали, то нервы до конца восстановиться не успевают.

Надо же, а теперь он говорил почти и нормально, разве что тихо.

Сапожник кивнул.

- Допрашивали?

- Сперва. Потом… просто. Да и до того… я ж в штабе сидел. Да, вроде бы и при особом отделе, но в научно-исследовательской группе. Сперва. Потом перевели в группу стратегического планирования. Оно так хитро называлось, но по сути… там определяли территории под зачистку.

Тихоня хлебнул кипятку.

- Лагеря?

- И не только. Рабочая сила… структура. Возраст, чтобы не меньше и не больше. Пол. Физические кондиции. Причины для выбраковки. Планы выставлялись, сообразно которым необходимо было поставлять рабочие руки. Потом… потом те, кто подлежал ликвидации. Тоже расчет. Привоз. Нагрузка. Лагеря не должны переполняться. Как и пустовать.

Щека дернулась.

- Сам я никого… никогда… даже когда в лагеря ездили. Инспекционные… обязательные. Это ведь экспериментальная система была. Развертывание планировалось по всей Европе. Освобождение жизненного пространства. При малых затратах. Там… такие обоснования.

- Успокоительные – штука хорошая… не всегда берут.

- И снотворное хреновато помогает. Но без него вообще никак.

- Ты ж говорил, что ты опасный человек, - Бекшеев понял, что отвел взгляд. И за это стало стыдно.

- Врал.

- Зачем?

- Да… как-то по привычке, что ли. Сперва… я запахом смерти пропитался. Насквозь. Те, кто на войне, чуют его. Меня сторонились. Боялись. Да я и сам страшный был. По лоскуткам сшитый и кривой. Сумасшедший на всю голову. Хрен знает, что от такого ждать. Мне же и лучше. Я… на людей после такого смотреть не мог. Все казалось, что они догадались. Про то, кем я был. Что делал. Что… все-то знают. Или вот-вот узнают. И тогда… я же тварь. Чудовище.

Или тот, кто спешит чудовищем притвориться.

- Потом… привык уже. Одному легче. Чтоб не сболтнуть ненароком.

- И сбежал из Петербурга поэтому же?

- Я не сбегал. Но… душно там. И все-то смотрят, как на героя… меня и к награде предоставили. За что? Я… я людей на смерть отправлял. А они к награде.

И столько недоумения во взгляде, что приходится делать усилие, чтобы снова не не отвернуться.

И вправду ведь.

Он убивал, пусть и не своими руками, но участвовал. В том, что происходило. В том, за что многие на виселицу пошли. А его к награде.

- А отец… родные… все не останавливались. Все норовили порасспросить. Вот и… тут спокойнее. Даже иногда получаться стало без снотворного засыпать. Да и люди меньше лезут. Особенно, если намекнуть, что… что не надо.

Тихоня покачал головой и сказал:

- Он бы и курице шею не свернул. Нервы плохо восстанавливаются. Особенно такие. Многажды перебитые.

Это да. Только…

- Писать ты можешь.

- Перо легкое, - Сапожник разжал и сжал пальцы. – И целители настаивают. Вроде как, если заниматься постоянно, станет лучше. Или хотя бы не станет хуже. Я дома пишу. Просто переписываю книгу. А тут хоть с пользой.

Почерк у него аккуратный. Крупноватый, но мало ли, у кого какой почерк.

- А ты нормально заговорил. Почти, - сказал Сапожник.

- Так… если потихоньку… мне вон тоже говорили, что разрабатывать надо. Постоянно. Я и пытался сперва. Только все одно больно в первое время. А как поговоришь, то и ничего. Но с кем мне было разговаривать. Взяли тебя когда?

- Незадолго до победы. По глупости… да не важно, - он осторожно отпил чай и закрыл глаза. – Честно, думал, что ни слова не скажу.

- Это ты зря. Все говорят.

- Да, я тоже быстро это понял, - Сапожник кивнул. – Все бы сказал… все и сказал. Что мог. И чего не мог… наших тоже сдал. Только те, кого я знал, успели уйти… я им загодя сигнал дал. Они и успели. А я вот…

- Почему сам остался?

- Приказы. Их нужно было отправить. Завизировать и отправить. Курьерами. А курьеры принимают только лично. Я и… их бы перехватили. Наверное, где-то успели отменить. А может, и плюнули. Тогда-то хватало других забот. Я и решил, что… хоть кого-то… если не по форме А1, а по А2 или А3.

- Это чего?

- А1 – это полная ликвидация перед отступлением. Всех материальных ценностей. Структуры. И…

- Людей?

- Да.

- А эти, остальные?

- Просто отступление. Или отступление с вывозом документации и ценностей. Там хватает нюансов. Но… - Сапожник осторожно отхлебнул чая и зажмурился. – Правда в том, что я в жизни никого не убивал. При этом виноват в смерти многих и многих. Такой вот, мать его, парадокс… честно говоря, было бы легче, если бы я там, в госпитале, сдох окончательно.

- Не вышло? – заботливо поинтересовался Тихоня. – А я многих убивал. И мальцу мог бы шею свернуть. Легко. Людей вообще легко убивать. Слабые они. Тебя вот.

Она поглядел на Бекшеева.

А глаза светлые, выцветшие. И пустота в них. Будто в бездну смотришь. Или смотришься. И как-то сразу вот верится, что да. Мог бы.

И Мишку.

И самого Бекшеева.

- Но я лекарства принимаю.

- Очень успокаивает, - не выдержал Бекшеев.

- А то… менять приходится. Оно одно на другое наложилось. Война эта. Семья… я ж любил их всех. Сестер. Братьев. Отца… мать. Там и мамкины были сестры. И их дети. Да и село такое, что все один одному родня. Отец на это крепко ругался, мол, что надо женихов с невестами где-то опричь искать.

Голос его чуть сел.

И сам Тихоня, отставив кружку, согнулся в приступе кашля. Вытер рот ладонью, а ладонь о штаны.

- Кровь? – Сапожник указал на пятно.

- Да… ерунда.

Ложь. И надо его матушке показать. Да и Сапожника заодно, потому как дрожь дрожью, а мало ли, проверить не помешает. Но если все так, как он говорит, то Сапожника можно вычеркнуть.

Убивать на бумаге и убивать лично – это совсем-совсем разные вещи.

- А ты?

- Что я? А… ну, я на фронте был. Пошел в добровольцы. Отец вот благословил. И крест отдал. Тот самый… там еще частица святых мощей. Чтоб, стало быть, сберегли от пули.

Сберегли.

Выжил ведь.

- А потом письмо пришло… от дядьки. Он… он в соседней веске жил. Потому-то и живым остался. Правда недолго, к ним тоже пришли. Кого на работы отправили. Кого в соседний овражек. Дядьку в овражек… с женой и малыми. Только старших куда-то туда услали.

- Ты меня ненавидишь?

- Уже нет, - Тихоня ответил не сразу и как-то с удивлением, что ли. – Когда-то… когда письмо то пришло. Я прочитал. Он же ж был на пожарище. На третий день, когда… прогорело все. Растаскивал. Искал. Хотя понять, кто там, не понял. Но я представил. Что они. Мамка… и батя. Ленка, она замуж собиралась. Далеко. И наши все шептались, что нехорошо это, от родных так… и накрыло. Трясло долго. У нас-то в роду таких, пробудившихся, давненько не было. И старый я. Ну, для дара.

А еще наверняка никто не понял, что происходит. И как приступ купировать. Чудом себя не спалил.

- Ну а там госпиталь… учебка… я крови хотел. Мести. Всего, как подумаю, корежило. Вот и предложили в пластуны. Я и пошел.

- Многих?

- Многих, - оскалился Тихоня. – Я лучшим был… языков приносил. Их же и потрошил. Сперва потому как надо было, потом… потом уже нравиться начало. Оно ведь сперва вроде как надо так, а потом раз и ловишь себя на мысли, что он орет, корчится, что все-то ты из ублюдка вытряс, и остановиться надо бы. Но не можешь. Потому что тебе нравится, что он орет и корчится.

- Тебя поэтому отстранили?

- Инцидент случился, - Тихоня поморщился и снова согнулся в приступе кашля. А крови на сей раз было больше. Это от связок? Или потому что успел туберкулез подхватить? В деле о том ни слова. Или не обращался? Почему? Кровь – признак такой. – Командир… приказал остановиться. Я и не начал-то толком. Вот и… поругались. Я и руку поднял. На своего.

И снова в деле, в том, которое Бекшееву сунули, никаких упоминаний. А ведь должны были разбираться.

- По-свойски замяли. Ты не смотри. Не заразный я. Это… сила. Внутрь пошла. Легкие пожгла. Там рубцы вроде как. И расти стали.

- Рак?

- Он самый.

- А целители?

- Что целители? Те, к кому могу, руками развели. Мол, неоперабельный и стадия такая, что смысла нет. Поздненько спохватился. Ну и хрен с ним. Стало быть, на роду мне так написано. За все… начальник мой велел к мозгоправу идти. Мы тогда в замятню как раз угодили, меня поранило, ну и в госпитале оказался. А он и сказал, что, мол, Господь так постановил, что без мозгоправа никак. Я и пошел. А мозгоправ уже и выявил… в общем, мне немного оставалось, чтоб вовсе перестать быть на человека похожим. Вы чаек-то пейте.

Бекшеев посмотрел на кружку.

Отказаться?

А если они вообще ошибаются? Во всем? Если имеет место преступный сговор…

Чай был горьким.

- Я мог бы убить. Но… давно уже. Еще там, с мозгоправом. Умеют они копаться… разбирали… сложнее всего – признать себе, что ты стал такой же нелюдью, как эти… да, я не детей с женщинами… хотя и по женщинам работать случалось. Но, - Тихоня посмотрел на свои руки. – Когда… понимаешь, что ты творил. И понимаешь, что это все… что не изменить. Ничего не изменить, тогда и вправду в петлю тянет.

Он поглядел на дверь.

Отсюда тела не видно. Но оно там. И забыть об этом не выходит. Какого они вообще чаепитие устроили? С другой стороны Барский многое узнал.

Кажется.

- Когда диагноз поставили, оно как-то даже легче стало… все одно помру. Не больно. И больно особо не будет. У меня ж чувствительность снижена. А тут вроде как и за дело. Я мучил. Меня мучает. Все это правильно.

Ни хрена не правильно.

- И убивать… зачем мне убивать кого-то?

- Не знаю, - честно сказал Барский.

- Вот… и я не знаю. Была бы причина, я бы легко… наверное. Давно уже не пробовал, но да, легко… мне нельзя. Понимаешь? Еще одна смерть, и я тварью стану. Это как… слышал сказки про оборотней? Которые в лютую луну рождаются? И растут, растут, себя не ведая. А потом раз, на другую такую же лютую луну, разум теряют, обретая обличье звериное…

- Мне в детстве другие читали.

- Бывает… у нас в деревне сказывали. Так вот, такой всех задерет, кто рядом окажется. А попробует крови человечьей, уже никогда человеком стать не сможет. И я вот, как он… может, даже и он…

Хлопнула дверь.

И нервный визгливый голос произнес:

- Я требую ответа!

- Это еще что за шут гороховый? – Тихоня чай допил и поднялся.

Оборотень?

А может… в некоторых сказках оборотня любовь исцеляла, та, истинная, которая с каждым раз в жизни случается. И как знать, не искал ли её Тихоня?

- Это не шут, - Сапожник чай не столько пил, сколько руки грел. – Это поверенный…

И не ошибся.

- Вы! – Епифан Сигизмундович выглядел потрепанным. На его пальто пестрели темные пятна. К животу он по-прежнему прижимал портфель, а вот очки сбились на бок. И лысина блестела от дождя. – Вы… вы не имеете права!

- На что?

- Где княжич?!

- Знаете, - Бекшеев чай все же допил. – Мне тоже очень хотелось бы знать, а где ваш княжич?

Глава 34. Императрица