Не выпускайте чудовищ из шкафа

Все равно?

Или как прочие спешит отстраниться от той жизни, сделать вид, что вовсе её не было? В нынешней Барин носит чесучевые костюмы и шелковые галстуки. Рубашки его белы. Запонки поблескивают драгоценными камнями, пусть бы и не огромными, но все одно не такими, какие можно позволить себе за жалование жандарма.

Живет на съемной квартире. Платит регулярно. И регулярно же запивает. Впрочем, тихо, и это уже многое.

И… все.

Пожалуй.

У Барского холеное лицо с очень правильными чертами. Он зачесывает волосы гладко, смазывая их воском. Закрашивает седину. И гладко бреется, оставляя лишь тонкую нить усов. Привычки у него своеобразные. Неспешная речь, жесты преисполненные чувства собственного достоинства. И выглядит он моложе своих лет. Такой бы понравился женщинам.

- Эй, - из задумчивости вывел голос Зимы. – Плохо?

- Да нет, - Бекшеев потер переносицу и огляделся. Надо же. Приехали. – Бывает. Задумываюсь.

- О том, как Мишку доставать станем? В конторе вон носилки есть. Может, я схожу? Тут, если дворами, рядом совсем. И кого из ребят кликну.

- Хорошо. Я посижу немного, если не возражаете, - Бекшееву было несколько неудобно. Он сам должен был бы и распорядиться, и сходить. И сделать хоть что-то полезное. Но нога разнылась, и он не был уверен, что та вовсе выдержит вес. А трость осталась дома. Вот что с нею? С ногой? То ли перенапряг, когда на скалы лез, то ли в целом усталость сказывается.

Барский еще вчера смотрел на начальство с плохо скрытой насмешкой. И губы кривились, казалось, он собирается что-то сказать, непременно едкое, но сдерживает себя.

А вот Сапожник другой. Он же - Сапожников Алексей Николаевич. Он молчал. И глядел в пол. И казалось, он пребывает в состоянии то ли сна, то ли тяжкого похмелья. Невысокий человечек в мятом костюме. Воротничок рубашки потемнел. И на засаленных рукавах пиджака проступали пятна.

И странно, потому как Сапожниковы – род известный.

Обширный.

И отец Алексея Николаевича к губернатору Петербурга вхож, если вовсе не в императорский дворец. А у сына взгляд такой вот… с легкой безуминкой.

Агент влияния.

Вот и все, что в личном деле имеется. И даты работы. С тридцать девятого по сорок пятый. А дальше – гриф, притом такой, что собственного Бекшеева допуска не хватило. Когда же обратился, то… посоветовали собственным здоровьем заняться.

- Не стоит ворошить некоторые дела, - до этого разговора снизошел зам главы внешней разведки, правда, вовсе не ради Бекшеева, скорее уж матушке его отказать не сумел. – Парень жив. И умом не повредился, что чудо. Работает себе жандармом? И пускай работает. Я и отцу его сказал, чтоб отстали. Наследником он не будет, тут оно понятно. И сам это знает. Отречение он самолично составил, отцу подал…

А тот, верно, не обрадовался.

Но у Сапожникова были еще сыновья. Герои. Те, которые могут медали показать. И рассказать, за что получены. А этот вот… уехал подальше.

- За ним приглядывали. На всякий случай. Ну да вел себя тихо, вот и…

Наблюдение сняли.

Давно.

- Он просто пытается жить, - сказал тогда дядька Владимир, глядя прямо в глаза. – Как ты. Как матушка. Как все мы… просто у кого-то получается хуже. У кого-то лучше. Не береди ему душу.

И Бекшеев пообещал. Ну как… сказал что-то такое, соответствующее моменту.

Медведь… тут как раз все просто.

Штурмовик. И маг изрядной силы. Будь родовитым, сделал бы карьеру, а так уперся в унтер-офицерский потолок. Потом ранение. И почетная ссылка на Дальний.

Лютик.

Шестьдесят пять лет. Самый старый из всех. И самый, пожалуй, опасный. Ликвидатор. И снова закрытое личное дело. Разве что ряд выписок дает представление что вот этот молчаливый старик в вязаном жилете ярко-желтого цвета отлично управляется и с ножами, и с удавкой.

И со многим иным.

Но вот невесты… впрочем, даже спустя десять лет мужчин много меньше, чем женщин. Это разве что на Дальнем иначе. А там, на большой земле, даже Лютик был бы ценным призом.

Молчун. Молчанов Севастьян Янович.

Снайпер. Больше сотни зарубок на его винтовке. Дар, измененный, чтобы усилить свойства. И… артрит, медленно съедающий руки. Руки, которые утратили нужную чувствительность.

Кто из них?

Или… никто?

Или Бекшееву мерещится? Может, правы те, кто говорил, что инсульт повредил его разум сильнее, чем он сам думает? Он ведь в самом деле не может быть уверенным, что эта статистическая погрешность – больше, чем просто статистическая погрешность?

Он ведь никогда-то ничем подобным не занимался. Его специализация – финансовая аналитика.

С другой стороны, что он теряет? Ничего. Тем, кто на Дальнем, терять совершенно нечего.

- Эй, - в стекло постучали. – Опять задумался? Я тут привела. Тихоня.

Тихонов.

Ануфрий Елизарович. Сын уездного священника, третий сын из семерых. И единственный выживший. Ушел добровольцем, а потому уцелел, когда всю деревню спалили, и с домами, и с храмом, и с людьми.

Он об этом в газете прочитал.

И произошло то, что ныне называют спонтанной стрессовой активацией дара. Повезло. Или нет? Выжил. И был направлен в пластуны. Награды.

Ранения.

Как у всех. А еще лютая ненависть к немцам. Что можно понять, наверное, только не получается. И за это стыдно.

Тихоня высокий, едва ли не с Медведя ростом. И в плечах широк. Лицо ясное, черты простоваты и светлые всклоченные волосы только усиливают это впечатление – обычного парня. А что глаза мертвые, так если не приглядываться, то и не заметно особо.

- Спасибо, - Бекшеев с трудом, но выбрался из кабины. К счастью, руку подавать никто не стал, как и вовсе лезть с неудобной, пусть даже и нужной помощью. Нога, впрочем, выдержала. – Берите его. И… в дом давайте. Только осторожно.

Тихоня чуть склонил голову. И… нет, он не смеется.

А ведь на такого, если фото сделать, женщины полетят, что мотыльки на свет. И быстрее даже, чем к Барину с его тонкими усиками и надменным взглядом.

- Сам дойдешь? – голос у Тихони и вправду тихий. Едва ли не шепот.

- Дойду, - Бекшеев сделал шаг. И еще один.

Матушка опять хмуриться станет.

Или нет?

В конце концов, он не с пустыми руками вернулся. Правда, другие хорошие сыновья носят матерям цветы. А он вот покойника притащил. С другой стороны, покойнику с неопределенной причиной смерти матушка явно обрадуется больше, чем букету ландышей.

Глава 9. Справедливость