Не выпускайте чудовищ из шкафа

Глава 32. Десятка жезлов

«Чтобы продлить срок службы шерстяного носка, который часто рвется в валенках, необходимо к нижней его части пришить капроновый последник или же нижнюю часть капронового чулка»

«Советы по домоводству»

Снаружи зарядил дождь. И небо потемнело. И на бортах заляпанного грязью грузовика появились мелкие крапины, будто шрапнелью побило. Красная глина, смешанная с землей, таяла под этой моросью, оползая под брюхо, где и растекалась она по камням.

Я накинула капюшон.

Куртка запасная, купленная в незапамятные времена, но все как-то случая не было надеть. И вот появился. Пахнет от нее шкафом и лавандой, которой Клара перекладывает белье от моли. И все же пылью.

Я чихнула.

Идти недалеко.

Вот свернуть на Малую Рыбацкую и до самого конца, туда, где жались друг к другу неказистые сизые домишки. И можно было спорить, что Ник-Ник снял самый затрапезный.

- Эй, - у забора я сбросила капюшон. – Есть кто дома?

Стоило бы в участок заглянуть. Может, там он?

На голос мой где-то там, вдалеке откликнулась мелкая собачонка. Истошный лай её подхватили другие, но смолкли, стоило Девочке подать голос.

- Умница, - я погладила её.

И что дальше?

Стоять? Или заглянуть? Без приглашения нехорошо, но обстоятельства… а что спросить? Ник-Ник, не ты ли заманиваешь на остров женщин? Чтобы… что? Убить? Но ни одного трупа не нашли. Да и… да, кровь я нашла. Женскую. И та капля на Мишкиной одежде, тоже кровь и женская.

Но что с того?

А если прав Одинцов? Если те самые, пропавшие женщины, существовали лишь в воображении Бекшеева?

Но Мишка-то был.

И камни.

Камни, которые он продавал Барскому, а тот в свою очередь кому-то еще? И мог ли этот самый, неизвестный мне «кто-то» решить, что вполне и без Барского справится?

И без Мишки.

Логично?

Не совсем. Зачем тогда убивать? Придушить. Спустить вниз, раз уж там лаз имелся. А уже в тиши и спокойствии выспросить, как оно на самом деле.

Мишка долго не продержался бы.

При вдумчивом допросе долго никто не держится.

Я решительно толкнула калитку. Женщины… найдем трупы, тогда и станем разбираться, чья там кровь была. А сейчас я просто поговорю. Со старым… другом?

И близко нет.

С человеком, который мне спину прикрывал. Разговора-то он заслуживает.

Калитка отворилась с душераздирающим скрипом, но теперь ни одна псина не гавкнула. И правильно.

К покосившейся избенке, нижние венцы которой явно подгнили, вела узкая дорожка. Слева от нее чернела земля. Справа – земля и навозная куча, судя по виду, еще весной привезенная. Ник-Ник огородничать вздумал? Глупость какая… или просто выгрузили и оставили.

А соседям он не отдал.

Из врожденной жадности и дуроты тоже врожденной.

Вот и дверь.

И легкий запах апельсина, который заставляет насторожиться. Ручка старая, медная. И лапка над нею торчит. До боли знакомо. Я ведь никогда здесь не была. Ник-Ник не звал, я не напрашивалась.

Тронула лапку… нажми и дверь откроется.

Как в сказке про непослушную девочку и волка-оборотня. Старая Лисица много сказок знала. Только не помогли. Я все равно убежала в лес.

И выжила.

Я надавила на лапку, и длинный хвост её поднял засов с той стороны двери, вынимая из пазов. Легко пошел. Стало быть, следил Ник, смазывал.

- Эй, - я приоткрыла дверь и постучала. – Ты дома?

Дома.

Конечно.

Вот, выше этого запора торчат почти новенькие дужки, а на них следы ржавчины, никак от замка. Ник-Ник, уходя из дому, вешал. А если замка нет, то и он дома.

Тварь протиснулась в щель.

И заворчала.

Нехорошо так. А я…

- Нет, - я толкнула дверь, уже понимая, что увижу. – Нет, нет, нет…

Это не крик – шепот. И горло перехватывает невидимая рука. Порог тут высокий. Я задеваю и спотыкаюсь, но удерживаюсь на ногах. А в сенях – темно. Пахнет… сеном и пахнет.

Нога задевает ведро, и то дребезжит. А я нащупываю-таки выключатель. Лампочка старая, совсем крохотная, но её хватает, чтобы рассмотреть сени. На стене – старое велосипедное колесо. Чуть дальше поблескивает серп. Пол здесь выложен огромными валунами. И меж ними застрял всякий мусор.

В углу - ящики для овощей.

Пара банок на ближайшем.

На стене, на рогах косули, приспособленных вместо вешалки, старые куртки. Рыбацкий плащ. Под ними – высокие сапоги с налипшей на них грязью.

- Ник…

Тварь давно уже в доме. Но она ничего не тронет, просто проверит, что там безопасно. Что там нет… живых нет.

Ник-Ник висел в комнате.

В доме всего одна комната помимо кухни, но довольно просторная. В ней есть место кровати, аккуратно застланной. Покрывало темно-зеленое, домотканое и вышивкой по краям украшено. Ярко-розовые розы. Дорожка на полу плетеная, из старых тряпок.

Сам пол – доски. Верно, и клали их прямо на землю. краской вот красили и обновляли регулярно. Он ведь здесь давно жил.

А я в гостях не бывала.

Никогда.

Стол.

И зеркало.

На зеркале – вереница снимков и бумажные цветочки. Кто их вырезал? Ник-Ник?

Он висел тут же, и ноги едва касались перевернутого стула. Руки… руки холодны. И сам холоден. Стало быть, мертв уже пару часов как. Ночью? Или когда?

Бекшеева скажет точнее. Я остановилась.

И развернулась к твари.

- Бекшеева найди, - сказала ей. – Помнишь?

Сформулировать образ довольно легко.

- Он должен дома быть. Или в участке… и… сейчас.

На столе графин на подносе. Стаканы. И листы бумаги. Много листов. Мой набор. Выходит, пользовался? Вот пользовался бы и дальше, а он…

Записка.

«Я виноват».

Два слова.

Засранец! Виноват?! В чем? Да и вина – это же не повод.

Не повод. Злость иррациональная. И на записку я смотрю едва ли не с ненавистью. Не прикасаюсь, но осторожно вытягиваю лист бумаги из середины стопки. Вот так.

Трогать улики неразумно.

И незаконно.

Но я обмакиваю перо в чернила. Записка в три слова. Бекшеев поймет. А остальных… звать? Придется. Заодно и посмотрим. Говорят, особо упорные духи способны покарать убийцу.

А Ник-Ник и живым-то был…

Хотелось снять его, но…

- Прости, - я осторожно коснулась холодной руки. – Проклятье… как ты это допустил?

Ник-Ник ничего не ответил.

А я тихо вышла.

Кухонька здесь крохотная, с печью и земляным полом. Правда, плита тоже есть, и камни заряжены полностью, но какая-то она слишком уж чистая.

Да и в целом…

Чисто.

Ни пыли. Ни паутины. Как будто Ник-Ник здесь и не жил на самом-то деле. Но он жил. Вон, над печкой, на шторке, носки постиранные висят. Разные. И оба – штопаные.

Ну да, Ник-Ник бережлив до скупости.

Но… я потрогала носки. Сухие. Пахнут едва заметно хозяйственным мылом. И вот тоже странно. Ладно, порядок. Может, вспомнил, что у Барского нашли, вот и прибрался. Но… носки стирать зачем?

Хотя я ведь не верю, что он сам.

Ни на мгновенье.

Холодильника в доме не было, зато в кладовой обнаружилась вчерашняя бутылка кефира. Не вскрытая, к слову.

Зачем ему кефир, если он вешаться собрался? Не с его скупостью. Крупы в банках. Кусок сала, завернутый в тряпицу. И тоже явно недавно куплен, вон, даже куска отрезать не успел.

Не сам он.

«Я виноват».

Конечно, виноват. Позволить себя убить… о тазик я едва не споткнулась, маленький, он почти полностью спрятался под полкой. А в нем – вода. И белье, замоченное с хозяйственным мылом.

Тут же терка, на которой это мыло терли.

И сам кусок. От него едва ли четверть осталась. Я двумя пальцами вытащила мокрые штаны и понюхала. Нет, плесенью не пахнет. И на ощупь нет той осклизлости, которая появляется со временем. Стало быть, замочили все не так давно.

Не собирался он вешаться.

Письма я нашла на кухне. В серой коробке, украшенной бумажными цветочками. Цветочки были старыми и успели обтрепаться, но судя по виду, обращались с коробкой весьма бережно. Хотя и засунули глубоко на печь.

А вот письма…

Целая стопка.

Конверты запечатаны. И адреса написаны. На некоторых выцвели до синевы, а другие – свежие.

С письмами меня Бекшеев и застал. Сидящей на земляном полу, обложившейся этими конвертами.

- Он их не отправлял, - сказала я, глянув снизу вверх. И почему-то отчаянно хотелось плакать. – Он их писал, но ни одного не отправил. А еще вот…

Квитанции лежали сбоку, тоже перехваченные банковской резинкой.

- Что это?

- Переводы. Он все почти деньги переводил, которые получал. Разные детские дома… дома инвалидов. Госпитали.

А мы его считали жадным.

И за это тоже стыдно. И… плакать уже не хочется. Не осталось слез.

- Он не сам, - сказала я, поднимаясь. – Не сам он.

И Бекшеев ответил:

- Верю.

Ник-Ника снимали вчетвером. Тихоня пришел вместе с Бекшеевым, а вот откуда Сапожник появился, я понятия не имею. Но появился. Сел в уголочке с папкой своей, с листами, и принялся строчить.

Почерк у него отличный.

Бекшеев диктует.

Тоже отлично получается.

И… я почувствовала, что еще немного и сорвусь. Что все это… что и вправду слишком личное.

А на улице дождь. После бурь случается. Идет, зыбкий, серый и холодный, теперь зарядил на несколько дней. И я просто стою, слушаю, как шелестит он по крыше, как разбивается о камни, стучит, жалуется будто бы.

- …ничего-то ты не понимаешь, - Ник-Ник всегда приносил еду с собой, завернутые в газету ломти хлеба, сало и чеснок. Или лук. Летом – зеленый, пером, а зимой и такой, ломтиками порезанный. Иногда вместо хлеба был батон, толстые ломти с кусками масла.

Но от угощения не отказывался.

Как же…

Я уперлась лбом в стену.

Думай.

Это не случайность. Ник-Ник что-то видел? Нет, молчать бы не стал, особенно, если это Барского касается. Он никогда бы не упустил случая Барскому подгадить.

Да и что он видел.

Или… письма?

Все знали о его навязчивом желании найти богатую вдову и уехать к ней, в счастливую семейную жизнь. Он ведь только об этом и говорил.

Трепло трусливое.

- Зима? – Бекшеев выглянул и поморщился, а потом поднял воротник очередного неуместного пальтеца. – Может, домой иди?

- Я думаю.

- Там тоже можно думать. И отдохнуть тебе не мешает.

- А тебе?

- И мне, - вполне миролюбиво произнес он.

- Ник-Ник не сам.

- Уверен, что не сам. Уж больно все это вовремя, - Бекшеев стряхнул воду с волос. – Да и кандидатура, если подумать, отличная… еще бы он письма забрал. Тот, кто его… почему не забрал?

- Не нашел?

Коробка ведь стояла на печке. Я её сама не сразу отыскала.

- Серьезный осмотр устраивать не рискнул, - предположила я. - Да и… ведь, если захотеть, можно решить, что далеко не все письма были не отправлены. Что имелись и другие.

- Возможно. К слову, они и вправду могли быть. В теории, - поправился Бекшеев и, поглядев на меня, сказал. - Иди домой. И если можно, загляни к нам? Матушка собиралась к Яжинским отправиться, может даже уже. Но если вдруг вернулась, то пусть сюда заглянет. А если нет, то тело я к нам отправлю.

- Мертвецкая на дому?

Дурная шутка.

Но и жизнь такая.

- Будем надеяться, что… хуже не будет, - как-то он это без особой уверенности произнес. – Все равно смысла торчать тут нет. Я с Сомовым поговорил. И оказывается, что дело вовсе не в том, что жила истощилась.