Империй. Люструм. Диктатор

Этих рабынь вызвали в суд, и, когда они выстроились в одну линию, испуганные, с опущенными глазами, я увидел среди них мою обожаемую Агату, образ которой я так и не смог забыть за два года, прошедшие с нашей единственной встречи. Служанки робко стояли, пока зачитывали их показания, а я хотел, чтобы она подняла глаза и посмотрела в мою сторону. Я махал ей рукой. Я свистел. Люди вокруг меня, должно быть, подумали, что я сошел с ума. Наконец я приставил сложенные ладони ко рту и выкрикнул ее имя. Девушка подняла глаза, но на форуме было так много зрителей, шум был таким сильным, а солнце светило в глаза так беспощадно, что я не мог надеяться быть увиденным. Я пытался пробиться через плотную толпу, но люди, которые стояли так уже несколько часов, не пропустили меня. В отчаянии я услышал, что защитники Клавдия отказались от опроса этих свидетелей, так как их показания не имели отношения к делу. После этого служанкам приказали покинуть помост. Я провожал Агату глазами, когда она спускалась.

Лукулл продолжил свои показания, и я почувствовал, как во мне подымается ненависть к этому разложившемуся богатею, который, сам того не зная, владел сокровищем, за которое я готов был отдать жизнь. Я настолько задумался, что потерял нить его выступления, и лишь когда услышал смех толпы, снова стал внимать ему. Он рассказывал о том, как спрятался в спальне своей жены и наблюдал, как она и ее брат совершали, по его словам, «акт совокупления по-собачьи». И ведь желания Клавдия не ограничивались одной сестрой, он хвастался своими победами и над двумя другими. Так как муж Клавдии, Целер, только что вернулся из Ближней Галлии, намереваясь избираться в консулы, эти слова вызвали особое оживление. Все это время Клавдий сидел, широко улыбаясь своему бывшему шурину, прекрасно понимая, что какой бы урон показания Лукулла ни наносили его доброму имени, себе Лукулл делал еще хуже. Так закончился третий день, в конце которого обвинители закончили опрашивать свидетелей. Я надеялся, что после окончания заседания смогу увидеть Агату, но она исчезла.

На четвертый день защитники принялись отмывать Клавдия от всей этой грязи. Это было трудной задачей: никто, даже Курион, не сомневался в виновности Клавдия. Однако Курион попытался сделать все, что было в его силах. Главный его довод заключался в том, что личность преступника установили ошибочно. Свет был очень тусклым, женщины в истерике, злоумышленник переодет — как можно увериться, что это был именно Клавдий? Все это строилось на шатких основаниях. Но ближе к полудню защита Клавдия вызвала неожиданного свидетеля. Человек по имени Кавсиний Схола, уважаемый житель города Интерамны, в девяноста милях от Рима, заявил, что в ту ночь Клавдий был у него дома. Даже при перекрестном допросе он твердо держался этой версии, и, хотя он был один против десятка свидетелей обвинения, включая мать Цезаря, он выглядел очень убедительно.

Цицерон, наблюдавший за допросом со скамьи сенаторов, наклонился и подозвал меня к себе:

— Этот парень или лжец, или сумасшедший, — прошептал он. — В день праздника Благой Богини Клавдий приходил ко мне. Помню еще, что после этого мы поссорились с Теренцией.

Как только хозяин заговорил об этом, я тоже вспомнил и подтвердил, что он прав.

— О чем вы там? — спросил Гортензий, который, как всегда, сидел рядом с Цицероном и прислушивался к нашему разговору.

— Я говорил о том, что в тот день Клавдий был у меня дома и не мог вечером оказаться в Интерамне, — повернулся к нему Цицерон. — Его алиби — обман.

Он говорил без задней мысли. Если бы он обдумал последствия, то наверняка был бы осторожнее.

— Тогда ты должен дать показания, — сразу же заявил Гортензий. — Его алиби надо разрушить.

— Ну нет, — быстро сказал Цицерон. — Я с самого начала предупредил, что не хочу иметь к этому никакого отношения.

Знаком велев мне идти за ним, сенатор встал и сразу же ушел с форума в сопровождении двух мускулистых рабов, которые охраняли его в те дни.

— Это было глупо с моей стороны, — сказал Цицерон, когда мы взбирались на холм. — Наверное, я старею.

Я услышал, как люди за нами засмеялись какому-то замечанию одного из сторонников Клавдия: улики могли говорить против него, но толпа была на его стороне. Я почувствовал, что Цицерон недоволен слушаниями этого дня. Совершенно неожиданно защита стала брать верх.

Когда заседание закрылось, все три обвинителя пришли к Цицерону. С ними же прибыл Гортензий. Увидев их, я сразу понял, чего они хотят, и про себя проклял Гортензия, поставившего Цицерона в столь неудобное положение. Я провел их в сад, где Цицерон и Теренция наблюдали, как маленький Марк играет с мячом.

— Мы хотим, чтобы ты дал показания, — начал Крус, главный обвинитель.

— Я ждал, что ты скажешь именно это, — сказал Цицерон, бросив злой взгляд на Гортензия. — И полагаю, что тебе заранее известен мой ответ. Думаю, в Риме найдется еще сотня людей, которые видели Клавдия в тот день.

— Но нам не удалось найти ни одного, — сказал Крус. — Или никто не желает свидетельствовать.

— Клавдий всех запугал, — добавил Гортензий.

— А кроме того, никто не сравнится с тобой по авторитету, — добавил Марцелин, который всегда был сторонником Цицерона, начиная с суда над Верресом. — Если завтра ты сделаешь нам одолжение и подтвердишь, что Клавдий был у тебя, у присяжных не будет выбора. Это алиби — единственное, что стоит между ним и изгнанием.

Цицерон с недоверием посмотрел на них:

— Подождите минутку. Хотите сказать, без моего свидетельства его оправдают? — (Они повесили головы.) — Как такое могло случиться? Никогда еще перед судом не представал более виновный человек. — Он повернулся к Гортензию. — Ты же сказал, что «оправдание исключено». «Надо больше доверять здравомыслию римлян» — разве это не твои слова?

— Он стал очень популярен. А те, кто его не любит, боятся его сторонников.

— Да, и Лукулл нам здорово напакостил. Все эти рассказы о простынях, о прятанье в спальне сделали нас посмешищем, — сказал Крус. — Даже некоторые присяжные говорят о том, что Клавдий извращен не более, чем те, кто его обвиняет.

— И теперь я должен все это исправлять?

Цицерон в отчаянии взмахнул руками.

Теренция качала Марка на коленях. Неожиданно она поставила его на землю, велела идти в дом и, повернувшись к мужу, сказала:

— Пусть тебе это не нравится, но ты должен это сделать — если не для республики, то для себя самого.

— Я уже сказал. Я не хочу в это вмешиваться.

— Но никто не выиграет больше тебя, если Клавдий отправится в изгнание. Он стал твоим главным врагом.

— Да, стал! Вот именно! И кто в этом виноват?

— Ты! Ведь ты с самого начала поощрял его восхождение наверх.

Так они пререкались несколько минут; сенаторы с недоумением наблюдали за всем этим. По Риму давно уже ходили слухи, что Теренция совсем не скромная, безмолвная жена, и эту сцену должны были, конечно, широко обсуждать. Но хотя Цицерон и злился на нее за то, что она спорила с ним в присутствии посторонних, я знал, что в конце концов он согласится с супругой. Цицерон злился, так как понимал, что у него нет выбора: он попал в ловушку.

— Очень хорошо, — сказал он наконец. — Как всегда, я выполню свой долг перед Римом, хотя и за счет моей собственной безопасности. Но мне, наверное, пора к этому привыкнуть. Встретимся утром, граждане.

Хозяин взмахом руки отпустил их. После того как они ушли, он сидел, размышляя. Наконец спросил:

— Хотя бы ты понимаешь, что это ловушка?

— Ловушка для кого? — спросил я.

— Для меня, конечно. — Он повернулся к Теренции. — Только представь себе: во всей Италии нашелся только один человек, который может разрушить алиби Клавдия, и этого человека зовут Цицерон. Думаешь, это случайное совпадение?

Теренция не отвечала; мне это тоже не приходило в голову, пока Цицерон не объяснил нам.

— Этот свидетель из Интерамны, — сказал он мне, — Кавсиний Схола, или как там его, — надо выведать что-нибудь о нем. Кого мы знаем в Интерамне?

Я подумал секунду, а затем, с тяжелым предчувствием в сердце, сказал:

— Целия Руфа.

— Целий Руф, — повторил Цицерон, ударив по ручке стула. — Ну конечно.

— Еще один человек, которого ты не должен был вводить в наш дом, — сказала Теренция.

— Когда мы видели его в последний раз?

— Много месяцев назад, — ответил я.

— Целий Руф! Он пил с Клавдием и ходил с ним по шлюхам еще тогда, когда был моим учеником. — чем больше Цицерон размышлял, тем увереннее он становился. — Сначала он связался с Катилиной, а потом примкнул к Клавдию. Ну и змея! Этот чертов свидетель из Интерамны окажется клиентом его отца, готов поспорить.

— Считаешь, что Руф и Клавдий сговорились заманить тебя в ловушку?

— А ты сомневаешься, что они на это способны?

— Нет. Я просто не понимаю, для чего все эти сложности с ложным алиби, если цель — заставить тебя выступить и разрушить это алиби?

— Так ты думаешь, что за всем этим стоит кто-то третий?

Я заколебался.

— Кто? — потребовала Теренция.

— Красс.

— Но ведь мы с Крассом полностью помирились, — сказал Цицерон. — Ты же слышал, как он превозносил меня до небес в присутствии Помпея. А потом, он так дешево продал мне дом…

Он хотел еще что-то сказать, но замолчал.

Теренция включила всю свою проницательность, обращаясь ко мне:

— Зачем, по-твоему, Крассу идти на это? Только чтобы досадить твоему хозяину?

— Не знаю, — ответил я и почувствовал, что краснею.

— Ты могла бы еще спросить, зачем скорпион жалит тех, кого выбрал жертвой? Потому, что так делают все скорпионы, — мягко заметил Цицерон.

Вскоре разговор закончился. Теренция ушла заниматься с Марком. Я отправился в библиотеку — разбирать письма Цицерона. Цицерон остался на террасе в одиночестве, задумчиво глядя через форум на Капитолий. На город спускались вечерние сумерки.

На следующее утро, бледный, предельно напряженный — он прекрасно понимал, как его встретят, — Цицерон отправился на форум в сопровождении стольких же телохранителей, что и в дни заговора Катилины. Распространился слух, что обвинение неожиданно затребовало его в качестве свидетеля, и, когда сторонники Клавдия увидели его, пробирающегося сквозь толпу к помосту, они начали свой кошачий концерт. Когда он взбирался по ступеням храма, в него полетели яйца и куски навоза. И тут произошло нечто совершенно невероятное: почти все присяжные встали и окружили Цицерона, защищая его от этих снарядов. Некоторые даже повернулись к толпе, обнажили шею и провели по ней ребром ладони, как бы говоря молодчикам Клавдия: «Прежде чем вы убьете его, придется убить нас».

Цицерон часто выступал как свидетель. Только за последний год он делал это раз десять — во время судов над сторонниками Катилины. Но никогда еще он не сталкивался с подобной публикой, и городскому претору пришлось приостановить разбирательство, пока наконец не установился относительный порядок. Клавдий смотрел на Цицерона, сложив руки на груди и глубоко задумавшись. По-видимому, действия присяжных насторожили его. Впервые после начала суда рядом с Клавдием сидела его жена, Фульвия. Это был тонкий ход со стороны защиты — показать ее толпе: Фульвии было всего шестнадцать, и она казалась скорее дочерью Клавдия, чем его женой, — именно та беззащитная девочка, вид которой наверняка растопит сердца присяжных; кроме того, она происходила от Гракхов, все еще горячо любимых народом. У нее было застывшее, злое лицо, но супружеская жизнь с Клавдием заставила бы обозлиться любое, даже самое мягкое существо.