Империй. Люструм. Диктатор

— Представь, что тебе пришлось бы спать здесь каждую ночь, — сказал он, пока мы ждали, когда откроют ворота. — Это выглядит как гробница фараона.

И с тех пор хозяин в частных беседах нередко называл Помпея Фараоном.

Перед домом стояла большая толпа людей, восхищенно оглядывавших его. Приемные комнаты были заполнены теми, кто надеялся воспользоваться щедротами хозяина. Здесь были разорившиеся сенаторы, готовые продать свои голоса, деловые люди, рассчитывавшие уговорить Помпея вложиться в их предприятия, владельцы кораблей, объездчики лошадей, ювелиры и просто попрошайки, надеявшиеся разжалобить полководца своими историями. Они проводили нас завистливыми взглядами, когда нас провели мимо них в большой внутренний покой. В одном его углу стоял портновский истукан в триумфальной тоге Помпея и плаще Александра, в другом — большой бюст Помпея, сделанный из жемчуга, который я видел во время шествия. В середине комнаты, на двух козлах, располагалась модель громадного скопления зданий, над которой стоял Помпей, держа в каждой руке по небольшому деревянному храму. Позади Помпея стояли люди и, видимо, с нетерпением ждали его решения.

— А, — сказал он, подняв глаза, — вот и Цицерон. Он умный малый, со своим мнением. Как ты думаешь, Цицерон? Мне построить здесь три храма или четыре?

— Я всегда строю по четыре храма, — ответил Цицерон, — если хватает места.

— Отличный совет, — воскликнул Помпей. — Так пусть их будет четыре. — И он поставил модели в ряд под рукоплескания собравшихся. — Позже мы решим, каким богам их посвятить. Итак? — проговорил он, обращаясь к Цицерону и показывая на макет. — Что ты думаешь?

Цицерон посмотрел на сложное сооружение:

— Впечатляет. А что это? Дворец?

— Театр на десять тысяч зрителей. Здесь будет общественный сад, окруженный портиками. А вот здесь — храмы. — Помпей повернулся к одному из мужчин, который, как я понял, был архитектором. — Напомни, каковы размеры?

— Все вместе — четверть мили в длину, светлейший.

— И где же это построят? — спросил Цицерон.

— На Марсовом поле.

— А где люди будут голосовать?

— Ну-у-у, где-то там, — неопределенно махнул рукой Помпей. — Или около реки. Места хватит. Уберите это, — приказал он, — уберите и начинайте рыть яму под основание. А о цене не беспокойтесь.

— Не хочу показаться мрачным, Помпей, но боюсь, что у тебя могут возникнуть неприятности с цензорами, — сказал Цицерон, после того как строители ушли.

— Почему?

— Они всегда запрещали строительство постоянного театра в черте города, по нравственным соображениям.

— Об этом я подумал. Я скажу, что строю святилище Венеры. Его как-то вставят в эту сцену. Архитекторы знают свое дело.

— И ты думаешь, цензоры тебе поверят?

— А почему нет?

— Святилище Венеры в четверть мили длиной? Они могут подумать, что твоя набожность слишком велика.

Однако Помпей был не в настроении выслушивать шутки, особенно от Цицерона. Его большой рот мгновенно превратился в куриную гузку. Губы сжались. Он был известен своими вспышками гнева, и я впервые увидел, как неожиданно они начинаются.

— Этот город, — закричал он, — полон пигмеев, завистливых пигмеев! Я хочу построить для жителей Рима самое прекрасное здание за всю историю мира — и какую же благодарность я получаю? Никакой! Никакой! — Он пихнул ногой козлы. В эту минуту Помпей напоминал маленького Марка в детской, которому велели закончить все игры. — Кстати, о пигмеях, — сказал он угрожающе, — почему сенат все еще не принял законы, о которых я просил? Где закон о городах, основанных на Востоке? И о земле для моих ветеранов? Что с ними происходит?

— Такие вещи быстро не делаются…

— Мне казалось, что мы обо всем договорились: я поддержу тебя в деле Гибриды, а ты обеспечишь голосование по моим законам в сенате. Я свое обещание выполнил. А ты?

— Все не так просто. Я только один из шести сотен сенаторов, а противников у тебя хватает.

— Кто они? Назови!

— Ты знаешь их имена лучше меня. Целер никогда не простит тебе, что ты развелся с его сестрой. Лукулл не может забыть, как ты отобрал у него начальствование над восточными легионами. Красс всегда был твоим врагом. Катон считает, что ты ведешь себя как царь.

— Катон! Не называй его имени в моем присутствии. Только благодаря Катону у меня нет жены! — Рык Помпея разносился по всему дому, и я заметил, что некоторые слуги собрались у двери, наблюдая за происходящим. — Я не говорил с тобой об этом до моего триумфа, надеясь, что ты сам все понимаешь. Но сейчас я снова в Риме и требую к себе заслуженного уважения! Ты слышишь? Требую!

— Конечно, я тебя слышу. Думаю, тебя услышал бы и мертвец. Я твой друг и продолжу защищать твои интересы, как делал это всегда.

— Всегда? Ты в этом уверен?

— Назови мне хоть один раз, когда я предал бы их.

— А как насчет Катилины? Ты же мог вызвать меня для защиты республики.

— Ты должен быть благодарен мне за то, что я этого не сделал. Тебе не пришлось проливать кровь римлян.

— Да я бы вот так с ним разобрался, — сказал Помпей, щелкнув пальцами.

— Но только после того, как он уничтожил бы всю верхушку сената, включая меня. Или, может быть, ты на это и надеялся?

— Конечно нет.

— Ведь ты же знал, что он намеревается это сделать? Мы нашли оружие, спрятанное в этом городе именно для этой цели.

Помпей уставился на него, но Цицерон не отвел взгляда: на этот раз глаза пришлось отвести Помпею.

— Не знаю ничего ни о каком оружии, — пробормотал он. — Я не могу спорить с тобой, Цицерон. И никогда не мог. Для меня ты чересчур находчив. Дело в том, что я больше привык к солдатской жизни, чем к государственным делам. — Он натянуто улыбнулся. — Наверное, мне надо привыкать к тому, что теперь я не могу просто приказать — и ожидать, что весь мир станет повиноваться. «Меч, пред тогой склонись, языку уступите, о лавры…» — это ведь твоя строчка? Или вот еще: «О счастливый Рим, моим консулатом творимый…» Видишь, как я тщательно изучаю твои работы.

Помпей был не склонен к чтению стихов, и раз уж он смог наизусть процитировать только что появившуюся поэму о консульстве Цицерона, то, значит, смертельно завидовал хозяину. Однако он заставил себя похлопать Цицерона по руке, и его домашние вздохнули с облегчением. Они отошли от дверей, возобновился шум, сопровождающий хлопоты по дому, в то время как Помпей, чье добродушие проявлялось так же внезапно, как и его гнев, неожиданно предложил выпить вина. Кувшин принесла очень красивая женщина, — как я выяснил позже, ее звали Флорой. Одна из самых известных римских куртизанок, она жила под крышей Помпея в те времена, когда он не был женат. Флора все время носила на шее шарф — по ее словам, чтобы скрыть укусы, которые оставлял Помпей в то время, когда они занимались любовью. Она чинно налила вино и исчезла, а Помпей стал показывать нам накидку Александра, которую нашли в личных покоях Митридата. Мне она показалась слишком новой, и я видел, что Цицерон с трудом сохраняет серьезность.

— Только подумать! — сказал он приглушенным голосом, щупая материал. — Прошло уже триста лет, а выглядит так, будто ее соткали десять лет назад.

— Она обладает волшебными свойствами, — сказал Помпей. — Пока она у меня, со мной не случится ничего плохого. — Провожая Цицерона до двери, он очень серьезно сказал: — Поговори с Целером и с другими, хорошо? Я обещал своим ветеранам землю, а Помпей Великий не может нарушить данное им слово.

— Я сделаю все, что в моих силах.

— Я хотел бы получить поддержку сената, но, если мне придется искать друзей еще где-нибудь, я это сделаю. Так и передай им.

По пути домой Цицерон сказал:

— Ты слышал его? «Я ничего не знаю об оружии»! Наш Фараон, может быть, и великий военачальник, но врать он совсем не умеет.

— И что ты будешь делать?

— А что мне остается? Конечно поддерживать его. Мне не нравится, когда он говорит, что может найти друзей на стороне. Надо любой ценой не допустить того, чтобы он кинулся в объятия Цезаря.

И Цицерон, отбросив свои подозрения и предпочтения, стал обходить сенаторов от имени Помпея — так же, как много лет назад, когда был начинающим сенатором. Для меня это было еще одним уроком ведения важных государственных дел: если заниматься этим серьезно, требуется недюжинное умение владеть собой — качество, которое многие ошибочно принимают за двуличность.

Сначала Цицерон пригласил на обед Лукулла и без толку потратил несколько часов, убеждая его не противодействовать законам Помпея; но Лукулл не мог простить Фараону того, что ему достались все лавры за победу над Митридатом, и отказал Цицерону. Затем Цицерон поговорил с Гортензием — с тем же успехом. Он даже пошел к Крассу, который, несмотря на сильное желание уничтожить своего посетителя, принял его вполне учтиво. Он сидел в кресле, прикрыв глаза, соединив перед собой кончики пальцев обеих рук, внимательно слушая.

— Итак, — подвел он итог, — Помпей боится потерять лицо, если его законы не будут приняты, просит меня забыть былые обиды и поддержать его ради республики?

— Совершенно верно.

— Я еще не забыл, как он пытался приписать себе заслугу победы над Спартаком — победы, которая была только моей. Можешь передать ему вот что: я и пальцем не пошевелю, чтобы помочь ему, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. А как, кстати, твой новый дом?

— Очень хорошо, спасибо.

После этого Цицерон решил переговорить с Метеллом Целером, которого недавно избрали консулом. Ему пришлось собраться с духом, чтобы пройти в соседнюю дверь: он впервые переступал этот порог после того, как Клавдий совершил святотатство на празднестве Благой Богини. Целер, как и Красс, вел себя очень дружелюбно. Будущая власть радовала его — Целер был взращен для нее, как скаковая лошадь для скачек, — и он внимательно выслушал все, что сказал Цицерон.

— Высокомерие Помпея волнует меня не больше, чем тебя, — сказал в заключение мой хозяин. — Но, так или иначе, сейчас он самый могущественный человек в мире, и, если он противопоставит себя сенату, это будет великим несчастьем. А это произойдет, если мы не примем нужные ему законы.

— Думаешь, он будет мстить?

— Он сказал, что ему останется лишь искать друзей на стороне, то есть трибунов или, что еще хуже, Цезаря. А если он пойдет по этому пути, у нас будут бесконечные народные собрания, вето, волнения, бессилие власти, народ и сенат вцепятся друг другу в глотки, — короче, случится беда.

— Да, картина безрадостная, я согласен, — сказал Целер, — но боюсь, что помочь тебе не смогу.

— Даже ради государства?

— Помпей унизил мою сестру, когда развелся с таким шумом. Он также оскорбил меня, моего брата и мою семью. Я понял, что он за человек: совсем ненадежный, думающий только о себе. Будь с ним осторожнее, Цицерон.

— У тебя есть повод для обиды, никто не спорит. Но подумай, как велик ты будешь, если скажешь в инаугурационной речи, что ради нашего отечества желания Помпея должны быть удовлетворены.

— Это покажет не мое величие, а мою слабость. Метеллы — не самый древний род в Риме и не самый великий, но уж точно самый успешный, и мы стали такими, потому что никогда не уступали ни дюйма своим врагам. Ты знаешь, какое животное изображено на нашем гербе?