Империй. Люструм. Диктатор

— Что с ним сделать? — выкрикнул ликтор-проксима.

— Бросьте его в Карцер, — велел Цезарь, — и пусть пару дней выступает перед крысами.

Когда Катона вытащили из зала, некоторые сенаторы стали возмущаться тем, как с ним обошлись. Великого стоика протащили мимо меня — он не прекращал говорить что-то о скантийских лесах. Целер встал с первой скамьи и поспешил за Катоном, за ним последовал Лукулл и, наконец, второй консул — Марк Бибул. По моим подсчетам, свое отношение к происходящему выразили таким образом около сорока сенаторов. Цезарь спустился с возвышения и попытался остановить кое-кого. Помню, как он поймал за руку старого Петрея, который разбил Катилину под Пизами.

— Петрей, — сказал он, — ты такой же солдат, как и я. Почему ты уходишь?

— Потому что я, — сказал Петрей, освобождаясь, — скорее пойду в тюрьму с Катоном, чем останусь в сенате с тобой.

— Тогда иди! — крикнул ему вслед Цезарь. — И вы все тоже можете убираться! Но запомните: пока я консул, воля народа Рима не будет зависеть от крючкотворства и древних обычаев. Этот закон предложат народу, хотите вы этого или нет. И голосование по нему состоится в конце месяца!

Консул вернулся к своему креслу и осмотрел зал в поисках смельчаков, которые пойдут против его воли.

Цицерон остался сидеть на своем месте. После заседания к нему подошел Гортензий и с упреком спросил, почему Отец Отечества не вышел вместе со всеми остальными.

— Не надо сваливать на меня вину за то, что вы все натворили, — ответил Цицерон. — Я предупреждал вас, что произойдет, если вы не захотите пойти навстречу Помпею.

Однако я видел, что он смущен, и, как только представилась возможность, Цицерон отправился домой.

— Я попал в ужасное положение, — пожаловался он, пока мы взбирались на холм. — Я ничего не получил, поддержав Цезаря, а его противники теперь считают меня перебежчиком. Похоже, я перехитрил сам себя!

В любое другое время Цезарь проиграл бы или был бы вынужден искать соглашения. Ведь против его предложения в первую очередь выступил второй консул, Бибул, гордый и вспыльчивый патриций. Главным несчастьем в его жизни стало то, что он был консулом одновременно с Цезарем, затмившим своего сотоварища настолько, что люди часто забывали его имя.

— Я устал быть Поллуксом при этом Касторе, — злобно заявил Бибул и объявил, что теперь, когда он председательствует в сенате, все изменится.

Кроме того, против Цезаря выступили ни много ни мало трое трибунов: Анхарий, Кальвин и Фанний — каждый наложил вето. Но Цезарь был готов добиваться своего, чего бы это ни стоило, и начал целенаправленно подрывать устои римского государства — дело, за которое, я в этом уверен, его будут проклинать до скончания века.

Сначала он включил в закон статью, согласно которой каждый сенатор должен был принести клятву, что он под страхом смерти не будет пытаться изменить закон после того, как тот будет занесен в кодекс. Затем Цезарь созвал народное собрание, на котором появились Красс и Помпей. Цицерон вместе с другими сенаторами наблюдал, как Помпей впервые выступил с прямым запугиванием.

— Это справедливый закон, — объявил он. — Мои люди проливали кровь за земли Рима, и будет справедливо, если они, вернувшись с войны, получат в награду их часть.

— А вдруг, — задал Цезарь заранее подготовленный вопрос, — противники закона перейдут к насильственным действиям?

— Если кто-то достанет меч, у меня есть щит, — ответил Помпей и, помедлив, добавил с подчеркнутой угрозой: — И я тоже достану свой меч.

Толпа заревела от восторга. Цицерон больше не мог выносить этого. Он повернулся, протолкался через сенаторов и покинул народное собрание.

Слова Помпея были открытым призывом к оружию. Через несколько дней Рим стал наполняться ветеранами Помпея. Тот заплатил им, чтобы они собрались со всей Италии, и разместил их в палатках за городской чертой или в дешевых римских гостиницах. С собой они привезли запрещенное оружие, которое скрывали до поры до времени, ожидая последнего дня января, на который назначили голосование. Тех сенаторов, которые выступали против закона, освистывали на улицах, а их дома забрасывали камнями.

Все эти безобразия по поручению триумвирата устраивал трибун Публий Ватиний, известный всем как самый уродливый человек в Риме. В детстве он переболел золотухой, так что его лицо и шею покрывали свисающие наросты сине-пурпурного цвета. У Ватиния были жидкие волосы и рахитичные ноги, поэтому при ходьбе его коленки расходились далеко в стороны, будто он только что слез с лошади или обмочился. При всем том он обладал определенной привлекательностью и совершенно не обращал внимания на то, что о нем говорили: на каждую шутку относительно его уродства он отвечал своей собственной, еще более смешной. Люди Помпея, как и плебеи, были чрезвычайно преданы ему. Он созвал множество собраний в поддержку закона Цезаря, а однажды даже заставил второго консула Бибула пройти через перекрестный допрос на помосте трибунов. Бибул постоянно пребывал в раздражении, и Ватиний, зная об этом, приказал своим сторонникам связать между собой несколько скамеек и довести эту дорожку от трибунского помоста до Карцера. Когда, будучи спрошен, Бибул резко осудил закон — «В этом году вы ни за что не получите этого закона, даже если вы все хотите его», — Ватиний задержал консула и заставил пройти по этим скамейкам прямо до тюрьмы, как захваченных пиратов заставляли идти по корабельному планширю.

Цицерон наблюдал за происходящим из своего сада, закутавшись в плащ из-за январского холода. Он чувствовал себя отвратительно и старался держаться подальше от всего этого. Кроме того, очень скоро на него свалились неприятности личного свойства.

Однажды утром, в самый разгар этих ужасных событий, я открыл дверь и увидел на нашем пороге Антония Гибриду. Я не видел Гибриду три с лишним года и поначалу не узнал его. Он очень растолстел от мясных блюд и вин Македонии и еще больше покраснел, словно его завернули в толстый слой красного жира. Когда я привел его в библиотеку, Цицерон вскочил, будто увидел призрак, что, в общем-то, было недалеко от истины: его прошлое явилось, чтобы получить по счетам. В начале своего консульства, когда они заключили сделку, Цицерон дал письменное согласие стать защитником Гибриды, если того когда-нибудь отдадут под суд: теперь его бывший сотоварищ пришел, чтобы получить обещанное. Вместе с ним был раб, который нес обвинительный приговор, и, когда Гибрида протянул свиток Цицерону, рука хозяина тряслась так, что я испугался: не хватит ли его удар? Цицерон поднес свиток к свету, чтобы прочитать.

— И когда тебе это вручили?

— Сегодня.

— Ты понимаешь, что это такое, да?

— Нет. Именно поэтому я принес этот чертов свиток прямо тебе. Никогда не мог разобраться в этой судебной чепухе.

— Это предписание явиться в суд по обвинению в государственной измене. — Цицерон читал свиток со все возрастающим удивлением. — Странно. Я думал, что тебя прихватят за мздоимство.

— Послушай, Цицерон, у тебя вина не найдется?

— Подожди минуту. Давай потерпим, чтобы решить все на трезвую голову. Здесь говорится, что ты потерял войско в Истрии.

— Только пехоту.

— Только пехоту! — рассмеялся Цицерон. — И когда же это произошло?

— Год назад.

— И кто обвинитель? Его уже назначили?

— Да, вчера он принес клятву. Это молодой Целий Руф, которому ты покровительствуешь.

Цицерон был потрясен. Ни для кого не было тайной, что Руф полностью отошел от своего бывшего наставника. Но он решил начать общественную жизнь с обвинения бывшего соконсула Цицерона — настоящее предательство. Хозяин даже сел, так он был подавлен.

— А я думал, что это Помпей хочет непременно засудить тебя, — сказал он.

— Именно так.

— Тогда почему он позволяет Руфу участвовать в столь важном деле?

— Не знаю. Так как насчет вина?

— Да забудь ты об этом проклятом вине хоть на минуту! — Цицерон скатал свиток и теперь похлопывал им по ладони. — Мне это не нравится. Руф слишком много обо мне знает. Он может вспомнить что угодно. — Хозяин бросил свиток на колени Гибриде. — Тебе надо найти другого защитника.

— Но я хочу, чтобы меня защищал именно ты! Ведь ты самый лучший! И потом, ты не забыл, что у нас есть договоренность? Я передаю тебе часть денег, а ты прикрываешь меня от обвинений.

— Я согласился защищать тебя против обвинений во взяточничестве, но ничего не говорил о государственной измене.

— Это нечестно. Ты нарушаешь наши договоренности.

— Послушай, Гибрида, я готов выступить в твою защиту как свидетель, но это может быть ловушкой, устроенной Крассом или Цезарем, и я буду последним глупцом, если попадусь в нее.

Глаза Гибриды, глубоко спрятанные в складках жира, все еще были синими-синими, как сапфиры, воткнутые в кусок красной глины.

— Люди говорят, что ты здорово преуспел за это время. Везде собственные дома…

Цицерон устало отмахнулся:

— Не пытайся угрожать мне.

— Все это, — Гибрида обвел рукой вокруг, — очень красиво. А люди знают, откуда ты взял деньги?

— Предупреждаю: я могу так же легко стать свидетелем обвинения, как и защиты.

Но угроза звучала очень слабо, и Цицерон, видимо, сам понял это, потому что провел руками по лицу, как бы отгоняя неприятное видение.

— Думаю, нам надо выпить, — сказал Гибрида с глубоким удовлетворением. — После выпивки жизнь всегда кажется веселее.

Вечером, перед голосованием по закону Цезаря, мы слышали громкий шум, поднимавшийся с форума, — стук молотков, визжание пил, пьяное пение, приветствия, ор и звуки бьющейся посуды. Наутро за храмом Кастора, где должно было проходить голосование, поднялся коричневый дым.

Цицерон тщательно оделся и спустился на форум в сопровождении двух телохранителей, двух домочадцев — меня и младшего письмоводителя — и полудесятка клиентов, которые хотели, чтобы их увидели рядом с ним. Все дороги и проулки, что вели к месту голосования, были забиты жителями города. Многие из них, узнав Цицерона, расступались, давая ему пройти. Но почти столько же горожан намеренно встали у него на пути, и телохранителям Цицерона приходилось расчищать нам дорогу. Мы с трудом продвигались вперед, и, когда наконец подошли достаточно близко, чтобы видеть ступени храма, Цезарь уже начал свое выступление. С такого расстояния почти ничего не было слышно. Между нами и храмом стояла плотно сбитая многотысячная толпа. Большинство людей, похоже, были ветеранами Помпея: они провели на площади ночь, разжигая костры для обогрева и приготовления пищи.

— Эти люди не пришли на собрание, — заметил Цицерон, — а полностью завладели им.

Через некоторое время от Священной дороги, с другой стороны толпы, донесся шум, и распространился слух, что там появился Бибул с тремя трибунами, готовыми наложить вето. С их стороны это был очень смелый поступок. Стоявшие вокруг нас люди стали вытаскивать из-под одежды ножи и даже мечи. Было понятно, что Бибул и его сторонники не смогут пробиться к ступеням храма. Мы не видели их самих и могли следить за тем, как они продвигаются, только по гомону и мелькавшим в воздухе кулакам. Трибунов отсекли на дальних подступах к храму, однако Бибулу, а за ним и Катону, которого освободили из тюрьмы, удалось достичь своей цели.