Империй. Люструм. Диктатор

XVII

Несмотря на свое возмущение, Цицерон не принимал участия в общественной жизни весь следующий месяц — что было не так уж сложно, так как сенат не собирался на заседания. Бибул заперся у себя в доме и отказывался выходить, а Цезарь объявил, что он будет управлять страной через народное собрание, которое Ватиний, как трибун, собирал от его имени. Бибул в ответ на это дал знать, что он, как консул, постоянно изучает знамения у себя на крыше и они по-прежнему неблагоприятны — поэтому любая государственная деятельность остается незаконной. В ответ Цезарь приказал устроить перед домом Бибула несколько шумных выходок и продолжил принимать законы посредством народного собрания, не обращая внимания на то, что говорил второй консул (Цицерон остроумно заметил, что Рим живет при совместном консульстве Юлия и Цезаря). Вообще-то, управление через народ было совершенно правомерным — есть ли что-нибудь более честное? — но этот «народ» был толпой, которой руководил Ватиний, и все, кто выступал против желаний Цезаря, быстро замолкали. Римская республика стала диктатурой во всем, кроме названия, и многие уважаемые сенаторы возмущались этим. Но так как Цезаря поддерживали Помпей и Красс, мало кто решался высказываться вслух. Цицерон предпочитал оставаться в своей библиотеке и не принимать во всем этом участия. Однако в конце марта он был вынужден появиться на форуме, чтобы защищать Гибриду от обвинения в государственной измене. К его неудовольствию, слушания должны были происходить на самом комиции, прямо перед зданием сената. Полукруглые ступени ростр, похожие на амфитеатр, были отгорожены для размещения судей и присяжных, и перед ними уже собралась большая толпа зевак, жаждавших услышать, как великий оратор будет защищать своего клиента, чья вина была очевидна для всех.

— Ну что же, Тирон, — тихо сказал мне Цицерон, когда я открыл свой футляр для свитков и достал его заметки, — вот доказательство, что и у богов есть чувство юмора: именно здесь мне приходится защищать этого негодяя! — Он повернулся и улыбнулся Гибриде, который с трудом взбирался на помост. — Доброе утро, Гибрида. Надеюсь, ты сдержал свое обещание и не пил вина за завтраком? Сегодня нам надо мыслить ясно и трезво!

— Конечно, — ответил Гибрида, однако по тому, как он взбирался на ступени, и по его неразборчивой речи было видно, что полностью воздержаться ему не удалось.

Кроме меня и всегдашних писцов, Цицерон привел на суд в помощь себе своего зятя Фруги. В отличие от Цицерона, Руф появился один, и, когда я увидел его идущим к нам через комиций в сопровождении одного письмоводителя, у меня исчезла последняя слабая надежда на благоприятный исход дела. Руфу не было еще и двадцати трех лет, и он только что вернулся из Африки, где провел год на службе у наместника. Уехал он туда мальчиком, а вернулся мужчиной, и я понял, что резкое различие между этим загорелым, высоким обвинителем и толстым, опухшим Гибридой стоило последнему десятка голосов присяжных еще до того, как начался суд. Цицерон также проигрывал от сравнения с ним. Он был в два раза старше Руфа, подошедшего, чтобы пожать руку своему противнику и пожелать ему удачи, и выглядел сутулым и потасканным. На стене бань можно было бы поместить объявление об этом суде: «Молодость против Старости». Далее полукругом расположились шестьдесят присяжных, а претор, высокомерный Корнелий Лентул Клодиан, уселся в судейское кресло между обвинителем и защитником.

Первым выступал Руф. Как мы скоро поняли, он был гораздо более внимательным учеником Цицерона, чем можно было предположить. Свое обвинение Руф разделил на пять частей: первое — Гибрида сосредоточил все свои усилия на выкачивании из Македонии денег для собственных нужд; второе — деньги, которые должны были идти его солдатам, были присвоены им; третье — он не исполнил свой начальнический долг во время похода к берегам Черного моря для замирения взбунтовавшихся племен; четвертое — он показал себя трусом на поле битвы, сбежав от врага; пятое — из-за его неумелых действий империя потеряла земли вокруг Гистрии, в нижнем течении Данубия.

Руф вещал со смесью священного негодования и убийственной насмешки, достойной самого мастера в его лучшие годы. Особенно хорошо я запомнил яркое описание того, как Гибрида нарушил свой долг утром перед битвой с бунтовщиками.

— Этого человека нашли пьяным до бесчувствия, — рассказывал Руф, прохаживаясь за спиной Гибриды и указывая на него пальцем, словно тот был выставленной напоказ диковиной, — храпящим во всю силу своих легких и временами икающим, а уважаемые женщины, проживавшие вместе с ним, раскинулись в вольных позах на кушетках или на полу. Полумертвые от ужаса, знавшие, что враг близко, они тормошили Гибриду, звали его по имени и пытались усадить, но тщетно; некоторые шептали ему на ухо непристойности; одна или две залепили пару звонких пощечин. Он узнал их голоса и почувствовал прикосновения, поэтому попытался обнять ближайшую к себе. Наместник был слишком возбужден, чтобы спать, и слишком пьян, чтобы бодрствовать: хмельной, едва проснувшийся, он попал в руки своих центурионов и любовниц.

Обращаю ваше внимание на то, что Руф говорил без каких-либо записей, по памяти. Одного этого случая было достаточно для приговора. Но главные свидетели обвинения — несколько начальников Гибриды, пара его любовниц и заведующий войсковым хозяйством — подлили масла в огонь. В конце дня Цицерон поздравил Руфа с блестящим выступлением, а вечером честно предложил своему помрачневшему клиенту продать недвижимость в Риме за любые деньги и купить на них драгоценности, которые легко взять с собой в изгнание.

— Ты должен приготовиться к худшему.

Я не буду описывать все подробности. Скажу только, что, хотя Цицерон использовал все свое умение, стараясь разрушить обвинения Руфа, у него ничего не вышло, а свидетели, которых представил Гибрида, были очень ненадежными — в основном его старые собутыльники или чиновники, которых он подкупил. К концу четвертого дня неясным остался только один вопрос: должен ли Цицерон вызвать Гибриду для дачи показаний, в слабой надежде разжалобить присяжных, или Гибриде надо смириться с поражением и тихо покинуть Рим до вынесения приговора, избежав позора быть вышвырнутым из города? Цицерон пригласил Гибриду в библиотеку, чтобы принять совместное решение.

— Как ты считаешь, что я должен сделать? — спросил Гибрида.

— На твоем месте я бы уехал, — ответил Цицерон, жаждавший положить конец собственным мучениям. — Боюсь, твои показания только ухудшат положение. Зачем доставлять Руфу такое удовольствие?

При этих словах Гибрида сломался.

— Что я сделал этому молодому человеку, почему он хочет уничтожить меня таким способом?

И он залился слезами жалости к самому себе.

— Послушай, Гибрида, возьми себя в руки и вспомни своих великих предков. — Цицерон похлопал его по колену. — Здесь нет ничего личного. Это просто умный молодой человек из провинции, весьма честолюбивый. Он во многом похож на меня в его возрасте. К сожалению, ты дал ему прекрасную возможность прославиться, так же как Веррес дал ее мне.

— Будь он проклят! — неожиданно произнес Гибрида, выпрямляясь. — Я дам показания.

— Ты уверен в этом? Перекрестный допрос — не шутка.

— Ты согласился меня защищать, — сказал Гибрида, демонстрируя свой былой боевой дух. — Так давай же выстраивать защиту.

— Очень хорошо, — сказал Цицерон, с трудом скрывая разочарование. — В этом случае мы должны отрепетировать твои показания, а это займет время. Тирон, принеси-ка сенатору вина.

— Нет, — твердо отказался Гибрида. — Сегодня обойдемся без вина. Я пил всю свою публичную жизнь и хочу закончить ее трезвым.

Мы работали до поздней ночи, репетируя вопросы Цицерона и ответы Гибриды. После этого Цицерон взял на себя роль Руфа: он задавал бывшему сотоварищу самые неприятные вопросы, которые приходили ему в голову, и помогал тому находить наилучшие для него ответы. Я был удивлен, как быстро Гибрида все схватывал. Оба легли в полночь — Гибрида остался ночевать у нас — и встали на рассвете, чтобы продолжить свое занятие. Позже, когда мы вместе шли на суд — Гибрида со слугами впереди, — Цицерон сказал мне:

— Я начинаю понимать, почему он достиг таких высот. Если бы он показал свою хватку раньше, ему бы не пришлось думать сейчас об изгнании.

Когда мы пришли на комиций, Гибрида весело сказал:

— Все как раньше, Цицерон! Как во времена нашего консульства, когда мы плечом к плечу защищали республику!

Они вдвоем поднялись на помост, и, когда Цицерон объявил о том, что он вызывает Гибриду, по рядам присяжных пронесся шум любопытства. Я увидел, как Руф что-то сказал своему письмоводителю и тот достал стилус.

Гибриду быстро привели к присяге, и Цицерон задал ему все те вопросы, которые они отрепетировали накануне, начиная с военного опыта, полученного Гибридой у Суллы четверть века назад, и кончая его ролью в раскрытии заговора Катилины.

— Ведь в то время ты отбросил мысли о былой дружбе, — спросил Цезарь, — и возглавил войско сената, чтобы раздавить предателя, не так ли?

— Именно так.

— И ты прислал голову этого чудовища в сенат как доказательство твоей победы?

— Да.

— Запомните это хорошенько, — сказал Цицерон, обращаясь к присяжным. — Разве это похоже на действия предателя? Молодой Руф, сидящий здесь, поддерживал Катилину — пусть он попытается это опровергнуть, — а потому тихо сбежал из Рима, чтобы не разделить его судьбу. А сейчас он рискнул вернуться в Рим и имеет наглость обвинять в измене того самого человека, который спас всех нас! — Он опять повернулся к Гибриде. — А после того как ты покончил с Катилиной, ты освободил меня от необходимости править Македонией, с тем чтобы я мог выкорчевать все корни этого заговора?

— Так точно.

Допрос продолжался довольно долго — Цицерон вел Гибриду по его показаниям, как отец, который за ручку ведет своего сына по опасной тропе. Он попросил рассказать, как ему удалось законными способами повысить доходы от Македонии, как он отчитывался за каждую драхму, как набрал и вооружил два легиона и повел их через горы в опасный поход на восток, к Черному морю. Он поведал о том, как ужасные, воинственные племена — геты, бастарны и гистрийцы — нападали на колонну римлян, двигавшуюся по долине Дуная.

— Обвинение утверждает, что, услышав о больших силах противника, ты разделил свое войско на две части, забрав с собой конницу для собственной охраны и оставив пехоту беззащитной. Это правда?

— Нет, неправда.

— Ведь ты же отважно преследовал гистрийцев.

— Именно так.

— А пока тебя не было, бастарны переправились через Дунай и напали на пехоту с тыла?

— Правильно.

— И ты ничего не мог поделать?

— Боюсь, что ничего.

Гибрида наклонил голову и вытер глаза, как велел ему Цицерон.

— Должно быть, от рук варваров погибло много твоих друзей и товарищей по оружию.

— Да, очень много.

После долгого молчания — в суде стояла полнейшая тишина — Цицерон повернулся к присяжным:

— Война, граждане, иногда бывает жестокой и коварной, но при чем же здесь измена?