Империй. Люструм. Диктатор

Я стоял у дверей, когда Целер сделал это заявление, и увидел на лице Клавдия удивление и ужас.

— Может быть, я и родился патрицием, — запротестовал он, — но не хочу им умереть.

— И все-таки ты непременно умрешь патрицием, — ответил Целер. — Правда, если ты будешь продолжать в том же духе, это случится скорее, чем ты предполагаешь.

Услышав эту угрозу, сенаторы в изумлении зашевелились, и, хотя Клавдий пытался что-то возразить, он, видимо, понял, что его надежды стать плебеем — и таким образом трибуном — в ту минуту обратились в прах.

Цицерон был очень доволен. Он совсем перестал бояться Клавдия, который по глупости не упускал возможности уколоть хозяина. Мне хорошо запомнился один случай, который произошел вскоре после этого заседания. Цицерон и Клавдий оказались рядом по дороге на форум, где они должны были назвать кандидатам сроки выборов. И хотя вокруг было очень много народа, Клавдий стал громко хвастаться, что теперь он стал покровителем Сицилии вместо Цицерона. Поэтому он будет предоставлять сицилийцам места на играх.

— Думаю, ты никогда этого не делал, — издевался он.

— Нет, не делал, — согласился Цицерон.

— Хочу сказать, что места очень трудно найти. Даже моя сестра, жена консула, смогла выделить мне лишь место размером с одну ее ногу.

— В случае с твоей сестрой я бы не расстраивался. Ведь она очень легко поднимает вверх другую, — ответил ему Цицерон.

До этого я никогда не слышал, чтобы хозяин произносил двусмысленные шутки, и позже он сожалел, что повел себя так «не по-консульски». Однако тогда шутка показалась удачной, судя по хохоту всех присутствовавших и лицу Клавдия, приобретшему цвет пурпурной полосы на сенаторской тоге. Острота разлетелась по всему Риму, хотя, к счастью, никто не решился пересказать ее Целеру.

А потом все изменилось в один миг, и, как всегда, виноват оказался Цезарь, — хотя он находился вдали от Рима уже год, Цицерон не забывал о нем.

Однажды в конце мая Цицерон сидел рядом с Помпеем в сенате, на первой скамье. По какой-то причине он припозднился — иначе, я уверен, он сразу понял бы, откуда дует ветер. А так он услышал новость вместе со всеми. После того как были истолкованы знамения, Целер встал и объявил, что получено послание от Цезаря из Дальней Испании, которое он предлагает зачитать.

«Сенату и народу Рима от Гая Юлия Цезаря, императора… — При слове „император“ по сенату прокатился удивленный шум; Цицерон выпрямился и что-то сказал Помпею. — …от Гая Юлия Цезаря, императора, — повторил Целер, выделив голосом слово „император“, — привет. С войском все в порядке. Я перешел с легионом и тремя когортами через горы, называемые Герминий, и принудил к миру население по обоим берегам реки Дурий. Из Гадеса я направил флотилию на север и завоевал Бриганций. Я покорил племена, населяющие Каллецию и Лузитанию, и войско провозгласило меня императором на поле битвы. Я заключил соглашения, которые принесут казне дополнительный ежегодный доход в двадцать миллионов сестерциев. Власть Рима теперь распростерлась до самых дальних берегов Атлантического моря. Да здравствует наша республика!»

Цезарь всегда писал очень кратко, и сенаторам понадобилось несколько минут, чтобы понять, как величественны события, о которых они только что услышали. Цезарь был послан править Дальней Испанией, более-менее мирной провинцией, но каким-то образом умудрился завоевать соседнюю страну! Красс, его казначей, немедленно вскочил и предложил отметить достижение Цезаря трехдневными благодарственными молебствиями. На этот раз даже Катон был слишком потрясен, чтобы возражать, и предложение приняли единогласно. После этого сенаторы вышли на яркое солнце. Большинство с восторгом обсуждало этот блестящий подвиг. Но не Цицерон: среди радостного шума он шел медленно, как на похоронах, с глазами, опущенными в землю.

— После всех его выходок и банкротств я думал, что с ним покончено, — прошептал он мне, когда подошел к двери, — по крайней мере, на несколько ближайших лет.

Сенатор знаком велел мне идти за ним, и мы расположились в тенистом уголке сенакулума, где к нам вскоре присоединились Гортензий, Лукулл и Катон, — все трое тоже выглядели печальными.

— Чего же еще ждать от Цезаря? — мрачно спросил Гортензий. — Теперь он будет избираться в консулы?

— Думаю, что это обязательно. Вы согласны? — ответил Цицерон. — Цезарь легко может оплатить подготовку к выборам, — если он отдает двадцать миллионов казне, можете представить, сколько он кладет в свой карман.

Мимо нас с задумчивым видом прошел Помпей. Все замолчали и подождали, пока он не отойдет на изрядное расстояние.

— А вот идет Фараон. Думаю, сейчас он усиленно обдумывает произошедшее, — тихо проговорил Цицерон. — Знаете, к какому выводу пришел бы я на его месте?

— И к какому же? — спросил Катон.

— Я бы договорился с Цезарем.

Остальные покачали головами в знак несогласия.

— Этого никогда не случится, — сказал Гортензий. — Помпей не выносит, когда кто-то другой получает хоть чуточку славы.

— А вот сейчас он с этим смирится, — заметил Цицерон. — Вы, граждане, не помогли ему провести нужные законы, а Цезарь пообещает все, что угодно, и всю землю в придачу, за поддержку на выборах.

— По крайней мере, не этим летом, — твердо произнес Лукулл. — Между Римом и Атлантикой лежит слишком много гор и водных преград. Цезарь не успеет прибыть до того времени, когда надо будет заявить о своих намерениях.

— И не забывайте еще об одной вещи, — добавил Катон. — Цезарь потребует триумфа и будет вынужден оставаться за пределами города, пока не получит его.

— А мы сможем держать его там долгие годы, — заметил Лукулл, — так же, как он заставил меня ждать целых пять лет. Месть за эту обиду будет слаще любого, даже самого изысканного, блюда.

Однако Цицерона все это не убедило.

— Может, вы и правы, но я знаю из предыдущего опыта, что никогда не следует недооценивать нашего друга Гая.

Это было мудрое замечание, потому что через неделю из Испании прибыл новый гонец. И опять Целер громко зачитал сенаторам письмо: поскольку вновь завоеванные страны полностью подчинились власти Рима, Цезарь объявлял о своем возвращении.

— Наместники должны находиться в своих провинциях, пока это собрание не разрешит их покинуть. Предлагаю повелеть Цезарю остаться на своем месте, — высказался Катон.

— Поздно уже! — крикнул человек, стоявший у двери рядом со мной. — Я только что видел его на Марсовом поле.

— Это невозможно, — настаивал возбужденный Катон. — Последний раз, когда мы о нем слышали, он хвастал, что находится на берегу Атлантики.

Целер все-таки послал раба на Марсово поле, чтобы проверить слух. Час спустя тот возвратился и объявил, что все оказалось правдой: Цезарь обогнал собственного гонца и остановился в доме своего друга, за городской чертой.

Узнав об этом, Рим принялся лихорадочно восхвалять героя. На следующий день Цезарь направил в сенат своего посланца с просьбой предоставить ему триумф в сентябре, а до этого времени позволить участвовать в выборах заочно. Многие были готовы согласиться с его требованиями, понимая, что этого нового Цезаря, с его новоприобретенным богатством, почти невозможно остановить. Если бы выборы прошли в те дни, приверженцы Цезаря выиграли бы их. Однако каждый раз, когда вносилось предложение о триумфе, вставал Катон и забалтывал его. Он говорил об освобождении Рима от владычества царей. Он беспокоился о древних законах. Он докучал всем, требуя подчинить легионы сенату. Он не уставал повторять об опасности, возникавшей, если в выборах примет участие обладатель военного империя, — сегодня Цезарь просит о консульстве, завтра потребует его.

Сам Цицерон не принимал участия в спорах, но показывал, что поддерживает Катона, появляясь в сенате каждый раз, когда тот выступал, и усаживаясь на ближайшую к нему скамью. Время стремительно уходило, и казалось, что Цезарь не успеет вовремя заявить о своем желании избираться. Естественно, все ожидали, что он предпочтет триумф выборам: так поступил Помпей, так поступал каждый победоносный полководец в истории Рима — ничто в мире не могло сравниться со славой триумфатора. Но Цезарь был не тем человеком, который мог перепутать показную сторону власти с ее сущностью. Поздно днем, на четвертый день разглагольствований Катона, когда скамьи были почти пусты и на них лежали зеленые тени, в сенат вошел Цезарь. Сенаторы, которые находились в зале, числом около двадцати, не поверили своим глазам. Он снял военную одежду и надел тогу.

Цезарь поклонился председательствующему и занял свое место на первой скамье, напротив Цицерона. Он вежливо кивнул моему хозяину и стал слушать Катона. Но великий нравоучитель мгновенно растерял все свои слова. Потеряв желание говорить, он резко прервал свое выступление и сел.

А в следующем месяце Цезарь был единогласно избран консулом всеми центуриями — первый из кандидатов после Цицерона, достигший этого.