Империй. Люструм. Диктатор

— Слон?

— Вот именно. Не только потому, что наши предки победили карфагенян, но и потому, что слон очень похож на нашу семью — большой, двигается не торопясь, ничего не забывает и всегда одерживает верх над врагами.

— А еще он очень глуп, и его легко заманить в ловушку.

— Может быть, — согласился Целер, слегка обиженный. — Но мне кажется, что ты уделяешь Помпею слишком много внимания.

Он встал, показывая, что беседа окончена, и провел нас в атриум, где были выставлены маски его предков. Проходя мимо, Целер указал на них, точно это собрание слепых, мертвых лиц выражало его мысль лучше всяких слов. Мы подошли ко входу, и тут появилась Клавдия со своими служанками. Не знаю, было ли это случайно или преднамеренно, — подозреваю последнее, поскольку она была безукоризненно причесана и тщательно накрашена для такого раннего часа. Позже Цицерон сказал: «В полном ночном вооружении». Он поклонился ей.

— Цицерон, — ответила она, — ты стал меня избегать.

— Да, увы, но не по своей воле.

— Мне сказали, что вы очень подружились, пока меня не было. Рад, что вы опять встретились, — вмешался Целер.

Эти слова были произнесены до крайности небрежно, и я понял: ему неизвестно, что говорят о его жене. Мир гражданских людей был совсем неведом ему — черта, которая часто встречается у военных.

— Надеюсь, Клавдия, у тебя все в порядке? — вежливо поинтересовался Цицерон.

— Все прекрасно, — ответила она, посмотрев на него из-под длинных ресниц. — Как и у моего брата в Сицилии, несмотря на все твои старания.

Она одарила его улыбкой, такой же мягкой, как обнаженный клинок, и прошла мимо, оставив за собой почти неуловимый аромат духов. Целер пожал плечами и сказал:

— Вот так. Я бы хотел, чтобы она поговорила с тобой подольше, как с этим дурацким поэтом, который постоянно увивается вокруг нее. Но она непоколебимо верна Клавдию.

— А он все еще хочет стать плебеем? — спросил Цицерон. — Не думаю, что твои знаменитые предки захотели бы иметь плебея в своем роду.

— Этого никогда не случится. — Целер оглянулся, убеждаясь, что Клавдия ушла. — Между нами, я думаю, что этот парень — позор для семьи.

Это немного порадовало Цицерона, однако все его усилия ни к чему не привели, и на следующий день он направился к Катону: то была его последняя надежда. Стоик жил на Авентинском холме, в прекрасном, но донельзя запущенном доме, где пахло испортившейся пищей и грязной одеждой. Сидеть можно было только на деревянных стульях. Ни украшений на стенах, ни ковров на полу. Через открытую дверь я увидел двух серьезных, неприбранных девушек-подростков и подумал: что, если это те дочери или племянницы Катона, на которых хотел жениться Помпей? Насколько изменился бы Рим, если бы Катон согласился на этот брак!

Хромоногий слуга провел нас в небольшую, мрачную комнату. Катон занимался делами под бюстом Зенона. Цицерон еще раз объяснил, почему надо договариваться с Помпеем, но Катон, как и все остальные до него, не согласился с ним.

— У него и так слишком много власти, — повторил он свой всегдашний довод. — Если мы позволим его ветеранам создавать колонии на территории Италии, он постоянно будет иметь под рукой войско. И почему он ожидает, что мы утвердим все его договоры, даже не изучив их? Мы верховная власть в стране или маленькие девочки, которым говорят, когда вставать, а когда садиться?

— Все верно, — ответил Цицерон, — но надо трезво смотреть на происходящее. Когда я был у него, он высказался недвусмысленно: если мы не будем с ним работать, он найдет трибуна, который вынесет его законы на обсуждение народного собрания, а это повлечет бесконечные препирательства. Или, что еще хуже, он объединится с Цезарем, когда тот вернется из Испании.

— А чего ты боишься? Препирательства тоже иногда полезны. Все лучшее рождается в борьбе.

— Поверь мне, в борьбе народа с сенатом нет ничего хорошего. Это как на суде над Клавдием, только еще хуже.

— А-а, — фанатичные глаза Катона расширились, — ты путаешь две разные вещи. Клавдия оправдали не из-за толпы, а потому, что присяжные были подкуплены. Для борьбы с подкупом присяжных есть простое средство, и я намерен применить его.

— Что ты имеешь в виду?

— Я собираюсь предложить сенату новый закон. Согласно ему, все присяжные, не являющиеся сенаторами, отныне могут преследоваться за подкуп.

Цицерон схватился за голову.

— Ты не сделаешь этого!

— Почему нет?

— Это будет выглядеть как поход сената против народа.

— Ничего подобного. Это поход сената против нечестности и мздоимства.

— Может быть, ты и прав, но в государственных делах подчас важнее то, как выглядит то или иное предложение, а не то, что оно значит.

— Тогда надо вести их по-другому.

— Умоляю тебя, не делай этого хотя бы сейчас — хватит нам и всего остального.

— Никогда не поздно исправлять плохое.

— Послушай меня, Катон. Твоя твердость ни с чем не сравнима, однако она лишает тебя способности разумно мыслить, и, если ты будешь продолжать в том же духе, твои благородные намерения уничтожат страну.

— Пусть лучше она будет уничтожена, чем превратится в развращенную монархию.

— Но Помпей не желает быть монархом. Он распустил войско. Все, чего он хочет, — это совместная работа с сенатом, а все, что он получает, — это постоянные отказы. И он сделал больше для установления римского владычества в мире, чем любой другой человек, живущий на земле, а отнюдь не развратил этот город.

— Нет, — сказал Катон, покачав головой, — ты ошибаешься. Помпей порабощал страны, с которыми мы никогда не ссорились, шел в земли, которые нам не нужны, и принес домой богатство, которое нам не принадлежит. Он уничтожит нас. И мой долг — помешать ему.

Даже Цицерон с его изворотливым умом не смог ничего возразить. Позже, в тот же день, он отправился к Помпею, чтобы сообщить о своем провале; полководец сидел в полутьме и с наслаждением разглядывал деревянный театр. Встреча оказалась слишком короткой, записывать было нечего. Помпей выслушал новости, крякнул и, когда мы уходили, крикнул в спину Цицерону:

— Я хочу, чтобы Гибриду немедленно отозвали из Македонии.

Это грозило Цицерону большими злоключениями, потому что на него сильно давили ростовщики. Он не только не выплатил полностью долг за дом на Палатинском холме, но и приобрел новую недвижимость; если бы Гибрида прекратил посылать Цицерону его часть доходов от Македонии — что он стал наконец делать, — тот оказался бы в трудном положении. Выходом могло стать продление срока наместничества Квинта в Азии еще на один год. Цицерон смог получить в казначействе все деньги, предназначенные для покрытия расходов брата (тот выдал ему доверенность на любые сделки), и отдал их ростовщикам, чтобы те угомонились.

— И не смотри на меня с такой укоризной, Тирон, — предупредил он меня, когда мы вышли из храма Сатурна с поручением выдать полмиллиона сестерциев, спрятанным в моей сумке для свитков. — Если бы не я, он никогда не стал бы наместником. И, кроме того, я верну ему эти деньги.

Тем не менее я очень жалел Квинта, который никак не мог привыкнуть к далекой, громадной, чужой ему провинции и очень тосковал по дому.

В следующие несколько месяцев все происходило именно так, как предсказал Цицерон. Красс, Лукулл, Катон и Целер, вступившие в союз, не дали принять законы Помпея, и тот обратился к знакомому трибуну по имени Фульвий, который предложил народному собранию рассмотреть новый закон о земле. Целер с такой яростью набросился на это предложение, что Фульвий посадил его в тюрьму. Тогда консул разобрал заднюю стену камеры и оттуда продолжил нападать на закон. Подобное сопротивление настолько понравилось горожанам и подорвало доверие к Фульвию, что Помпей отказался от закона. Потом Катон решительно поссорил сенат и всадников, лишив последних судебной неприкосновенности и отказавшись обнулить долги, которые появились у многих из-за неудачных денежных спекуляций на Востоке. С точки зрения нравственности он был совершенно прав в обоих случаях, но как государственный муж допустил очень серьезные ошибки.

Все это время Цицерон почти не выступал, сосредоточившись на своих судебных делах. Ему было очень одиноко без Квинта и Аттика, и я часто слышал, как хозяин вздыхает и разговаривает сам с собой, думая, что вокруг никого нет. Он плохо спал, просыпаясь в середине ночи, и долго лежал, размышляя, не в силах вновь заснуть — до самого рассвета. Сенатор признался мне, что в эти часы к нему впервые стали приходить мысли о смерти, как часто бывает с мужчинами его возраста (в то время Цицерону было сорок шесть лет).

«Я так покинут всеми, — писал он Аттику, — что отдыхаю только в обществе жены, дочки и милейшего Марка. Ведь эта льстивая, притворная дружба создает некоторый блеск на форуме, но дома радости не доставляет. Поэтому, когда в утреннее время мой дом переполнен, когда я схожу на форум, окруженный толпами друзей, то я не могу найти в этом множестве людей никого, с кем я мог бы свободно пошутить или откровенно повздыхать»[74].

Хотя он был слишком горд, чтобы признаться в этом, мысли о Клавдии неотступно преследовали его. В начале нового заседания трибун Геренний предложил закон, согласно которому жители Рима должны были прийти на Марсовом поле и голосованием решить, может ли Клавдий стать плебеем. Это не насторожило Цицерона: он знал, что другие трибуны наложат вето. Насторожило его другое: Целер выступил в поддержку этого закона, и после завершения заседания хозяин перехватил консула:

— Я думал, ты против того, чтобы Клавдий превращался в плебея.

— Ты прав, но Клавдия пилит меня день и ночь. Закон в любом случае не пройдет, и я надеялся, что мое выступление даст мне хоть несколько недель покоя. Не беспокойся, — добавил он, — если дело дойдет до серьезной драки, я выскажу все, что думаю по этому поводу.

Этот ответ не полностью удовлетворил Цицерона, и он стал думать, как покрепче привязать к себе Целера.

Между тем положение в Дальней Галлии стало неблагополучным: германцы в большом числе — говорили о ста двадцати тысячах — перешли Ренус и расположились на землях гельветов, воинственного племени, которое, в свою очередь, двинулось на запад, вглубь Галлии, ища, где поселиться. Это сильно обеспокоило сенат, и было решено, что консулы должны тянуть жребий: кто станет управлять провинцией, если потребуется военное вмешательство. То была превосходная должность, дававшая возможность прославиться и заработать. За нее боролись оба консула — одним был Целер, другим Афраний, шут Помпея, — и Цицерону выпала честь провести жеребьевку. Я не могу наверняка сказать, что он подправил ее итоги, как сделал это для Целера, — но выигравшим снова оказался Целер. Он очень быстро возвратил долг. Через несколько недель, когда Клавдий вернулся из Сицилии после окончания своего квесторства и выступил в сенате, требуя предоставить ему право стать плебеем, Целер возглавил его противников.

— Ты был рожден патрицием, — заявил он, — и если ты откажешься от преимуществ, положенных тебе по праву рождения, то разрушишь самую суть понятий семьи, крови, наследования и всего, что является основой нашей республики.