Империй. Люструм. Диктатор

Когда наконец главному обвинителю Лентулу Крусу разрешили задавать вопросы свидетелю, толпа замерла в ожидании. Он подошел к Цицерону:

— Хотя все тебя хорошо знают, назови, пожалуйста, свое имя.

— Марк Туллий Цицерон.

— Ты клянешься богами говорить только правду?

— Клянусь.

— Ты знаком с обвиняемым?

— Да.

— Где он находился между шестью и семью часами утра в прошлом году, в день праздника Благой Богини? Ты можешь сообщить суду об этом?

— Да. Я прекрасно помню. — Цицерон повернулся к присяжным. — Он был у меня дома.

Волна удивления прокатилась по присяжным и толпе зрителей. Клавдий очень громко сказал: «Лгун!» — и его шайка опять закричала и замяукала. Претор, которого звали Воконий, призвал всех к порядку и знаком велел обвинителю продолжать.

— Ты хорошо помнишь? — спросил Крус.

— Отлично. Другие мои домочадцы тоже видели его.

— С какой целью он приходил?

— Ни с какой — просто пришел в гости.

— Как ты считаешь, мог ли обвиняемый, побывав у тебя дома, к вечеру оказаться в Интерамне?

— Ни в коем случае. Если только он не отращивает крылья так же легко, как переодевается в женские одежды.

Здесь раздался смех. Даже Клавдий улыбнулся.

— Фульвия, жена обвиняемого, которая сегодня находится здесь, утверждает, что вместе с мужем была тем вечером в Интерамне. Что ты на это скажешь?

— Скажу, что счастливые часов не наблюдают. Поэтому молодожены иногда путают часы и дни недели.

Смех стал еще сильнее, и Клавдий опять присоединился к нему, а Фульвия смотрела только перед собой, и лицо ее было похоже на детский кулачок — маленький, белый и крепко сжатый; уже тогда она была очень уродливой.

У Круса больше не осталось вопросов, и он вернулся на свою скамью, освобождая место для Куриона, защитника Клавдия. Тот наверняка был храбрецом на поле битвы, но в суде чувствовал себя неуютно и подошел к великому оратору с опаской, как мальчик, который хочет палкой дотронуться до змеи.

— Мой клиент долгое время был твоим врагом, не правда ли?

— Неправда. До того как он совершил святотатство, мы были хорошими друзьями.

— А потом его обвинили в этом преступлении — и ты покинул его?

— Нет, сначала его покинул разум, а потом он совершил преступление.

Опять раздался смех. Защитник выглядел растерянным.

— Ты говоришь, что четвертого декабря прошлого года мой клиент пришел навестить тебя?

— Именно.

— Удивительно вовремя ты вспомнил, не правда ли, что Клавдий пришел к тебе именно в этот день?

— По-моему, удивления достойно то, что произошло с твоим клиентом.

— Что ты имеешь в виду?

— Думаю, он не так часто бывает в Интерамне в течение года. Поразительно, что в тот день, когда он якобы пребывал в этом отдаленном городе, около десяти свидетелей видели его в Риме, переодетым в женское платье.

Так продолжалась эта забава, и Клавдий перестал улыбаться. Судя по всему, ему надоело, что его защитника возят носом по полу, и Клавдий знаком подозвал его к своей скамье. Однако Курион, почти шестидесятилетний и не привыкший к подобным издевательствам, вспылил и начал размахивать руками:

— Некоторые глупцы, без сомнения, подумают, что это очень остроумная игра слов, но я хочу сказать, что ты ошибаешься и мой клиент приходил к тебе в совсем другой день.

— Я совершенно уверен в дне, и на то есть веская причина. Прошел ровно год с той поры, когда я спас республику. Поверь мне, до конца жизни у меня будет особая причина, чтобы помнить четвертое декабря.

— Так же, как у жен и детей людей, которых ты убил! — выкрикнул Клавдий, вскочив на ноги. Воконий немедленно потребовал порядка, но Клавдий отказался сесть и продолжал выкрикивать оскорбления: — Тогда ты вел себя как тиран, и сейчас тоже!

Повернувшись к своим сторонникам, он жестом показал, что ждет их поддержки. Вторично их просить не пришлось. Как один, они бросились вперед, и в воздухе замелькали новые снаряды. Второй раз за день присяжные пришли Цицерону на помощь: окружили и постарались прикрыть его голову. Городской претор кричал, пытаясь выяснить у Куриона, есть ли у защиты еще вопросы. Курион, по виду совершенно потрясенный поведением присяжных, сделал знак — «я закончил», и разбирательство поспешно прекратили. Присяжные, телохранители и клиенты расчистили Цицерону путь по форуму и далее на Палатинский холм.

Я думал, что случившееся произведет на хозяина тяжелое впечатление, и на первый взгляд так и было. Его волосы торчали в разные стороны, а тога запачкалась. Однако хозяин сохранил присутствие духа. Объятый волнением, он ходил по библиотеке, вновь и вновь возвращаясь к основным положениям своих показаний. Цицерон ощущал себя так, будто вторично победил Катилину.

— Видел, как присяжные сомкнули ряды вокруг меня? Сегодня, Тирон, тебе довелось увидеть все лучшее, что есть в римском правосудии.

Однако хозяин решил не возвращаться в суд, чтобы выслушать заключительные слова обвинителя и защитника. Еще через два дня был готов вердикт, и он отправился к храму Кастора, чтобы услышать, как приговорят Клавдия.

В тот день присяжные потребовали вооруженной защиты, и помост, на котором расположился суд, окружала центурия легионеров. Когда Цицерон проходил к своему месту на одной из сенаторских скамей, он поприветствовал присяжных. Некоторые ответили ему, но многие отводили глаза и старались смотреть в другую сторону.

— Полагаю, они боятся обнаруживать свои настроения перед шайкой Клавдия, — сказал мне Цицерон. — Может, после того, как они проголосуют, мне пойти и встать рядом с ними, чтобы выразить им свою поддержку? Как думаешь?

Мне казалось, что это небезопасно, но ответить я не успел: претор уже выходил из храма. Я оставил Цицерона и присоединился к толпе, встав неподалеку от него.

Обвинитель и защитник уже сказали свое последнее слово; городскому претору оставалось только подвести итог и просветить присяжных насчет законодательства. Клавдий опять сидел рядом с женой. Иногда он наклонялся и что-то говорил ей, а она пристально смотрела на мужчин, которые через несколько минут должны были решить судьбу ее мужа. В суде все занимает больше времени, чем предполагалось изначально: следует дать ответы на вопросы, зачитать законы, найти записи. Поэтому только через час присяжным стали раздавать восковые жетоны для голосования. На одной стороне жетона было нацарапано «В» — виновен, а на другой «Н» — невиновен. Все было рассчитано на сохранение тайны — хватало нескольких секунд, чтобы пальцем стереть одну из букв и опустить жетон в урну, которую пускали по кругу. Когда все жетоны были опущены, урну принесли к столу претора, на который высыпали жетоны. Все вокруг меня стояли на цыпочках, стараясь рассмотреть, что происходит. Некоторым тишина казалась слишком напряженной, и они нарушали ее криками «Давай, Клавдий!», «Да здравствует Клавдий!». Эти крики вызывали рукоплескания в толпе, ожидавшей приговора. Над помостом на случай дождя была натянута парусина. Я помню, как она хлопала на ветру, точно парус. Наконец подсчет завершился, и жетоны передали претору. Он встал, и судьи тоже. Фульвия схватила Клавдия за руку. Я зажмурил глаза и вознес молитву бессмертным богам. Нам надо тридцать четыре голоса, чтобы Клавдий отправился в изгнание до конца своей жизни.

— За наказание обвиняемого проголосовали тридцать человек, за его оправдание — тридцать четыре. Согласно приговору суда, Публий Клавдий Пульхр оправдывается по выдвинутым против него обвинениям, и это дело…

Последние слова претора потонули в криках одобрения. Земля ушла у меня из-под ног. Я почувствовал, как у меня закружилась голова, а когда открыл глаза, мигая от блеска солнца, Клавдий шел по помосту, обмениваясь рукопожатиями с членами суда. Легионеры сцепили руки, чтобы не позволить толпе занять помост. Все кричали и танцевали. По обеим сторонам от меня сторонники Клавдия хотели пожать мне руку, а я старался выдавить из себя улыбку — иначе они могли избить меня или сделать что-нибудь похуже. Среди этого беснования скамьи сенаторов были неподвижны, как поляна, засыпанная свежевыпавшим снегом. Я смог рассмотреть лица некоторых: у Гортензия — ошарашенное, у Лукулла — непонимающее, Катул поджал губы от страха. Цицерон надел свою маску и смотрел вдаль с выражением, подобающим государственному мужу.

Через несколько минут Клавдий подошел к краю помоста. Он не обращал внимание на крики претора: «это суд, а не народное собрание!» — и поднял руки, призывая толпу к тишине. Шум сразу же прекратился.

— Друзья мои, горожане, — сказал он. — Это не моя победа. Это ваша победа, народная победа!

Раздался еще один вал рукоплесканий, который разбился о стены храма, а Клавдий повернул лицо к его источнику — Нарцисс перед своим зеркалом. На этот раз он позволил людям сполна выказать свое восхищение.

— Я был рожден патрицием, но мое сословие ополчилось на меня. А вы меня поддержали. Вам я обязан своей жизнью. Я хочу быть одним из вас. И поэтому я посвящу свою жизнь вам, — продолжил оправданный после паузы. — Пусть все узнают в этот день великой победы, что я намерен отречься от своего патрицианства и стать плебеем! — (Я взглянул на Цицерона. Весь его вид государственного мужа куда-то исчез, и он смотрел на Клавдия с изумлением.) — И если мне это удастся, я буду удовлетворять свое честолюбие не в сенате, который наполнен распухшими от денег взяточниками, а как ваш представитель, как один из вас — как трибун! — Послышались новые, еще более громкие рукоплескания, которые он опять пресек, подняв руку. — И если вы, жители Рима, выберете меня вашим трибуном, я даю вам обет и торжественно клянусь, что те, кто отнял жизни римлян без справедливого суда, очень скоро почувствуют вкус народной справедливости!

Позже Цицерон вместе с Гортензием, Лукуллом и Катулом уединились в библиотеке, чтобы обдумать приговор, а Квинт отправился разузнать, что же все-таки произошло. Когда потрясенные сенаторы уселись, Цицерон попросил меня подать вина.

— Четыре голоса, — не переставал бормотать он. — Всего четыре голоса — и все бы изменилось, и сейчас этот безответственный нечестивец уже ехал бы к границам Италии. Четыре голоса.

Он повторял это снова и снова.

— Что же, граждане, для меня все кончено, — объявил Лукулл. — Я оставляю общественные дела.

Со стороны казалось, что Лукулл ведет себя как прежде, но, когда я подошел ближе, чтобы передать ему чашу с вином, я увидел, что он безостановочно мигает. Он был оскорблен до глубины души и не мог этого перенести. Быстро осушив чашу, Лукулл потребовал еще вина.

— Наши собратья-сенаторы будут страшно перепуганы, — предположил Гортензий.

— Я очень ослабел, — сказал Катул.

— Четыре голоса!

— Я буду ухаживать за своими рыбками, изучать философию и готовить себя к смерти. Для меня больше нет места в этой республике.

Появился Квинт с новостями из суда. Он переговорил с обвинителями и тремя присяжными, которые поддержали обвинение.

— Мне кажется, что история римского правосудия еще не знала такого подкупа. Ходят слухи, будто некоторым влиятельным лицам предлагали по четыреста тысяч сестерциев за то, чтобы решение вынесли в пользу Клавдия.