Империй. Люструм. Диктатор

Отбиваясь от людей, пытавшихся его остановить, второй консул взобрался на помост. Его тога была разорвана, одно плечо оголено, а по лицу текла кровь. Цезарь мельком взглянул на него, но своей речи не прервал. Охваченная яростью толпа оглушительно шумела. Бибул показал на небеса и провел ребром ладони по шее. Ему пришлось повторить это несколько раз, пока не стало ясно, что он, как консул, изучил знамения и те оказались неблагоприятными, поэтому ничего нельзя предпринимать. И все-таки Цезарь не обращал на него внимания. А потом на помосте появились два крепких молодчика, несших большую открытую бочку вроде тех, в которые собирают дождевую воду. Они подняли ее над головой Бибула и опрокинули содержимое на него. Должно быть, люди испражнялись в эту бочку всю ночь: она почти до краев была заполнена вонючей коричневой жидкостью, которая мгновенно залила Бибула. Он попытался отступить, поскользнулся и упал на спину, ударившись так сильно, что на мгновение замер, не шевелясь. Однако, увидев, что на помост поднимают еще одну бочку, он предпочел уползти с помоста на четвереньках под оглушительный хохот тысяч горожан. Бибул и его сторонники исчезли с форума и нашли убежище в храме Юпитера-охранителя, из которого Цицерон своей речью изгнал Сергия Катилину.

Именно в этих невероятных условиях был принят земельный закон Цезаря, даровавший участки двадцати тысячам ветеранов Помпея и, после них, тем городским беднякам, которые смогли доказать, что у них больше трех детей. Цицерон не стал дожидаться подсчетов — все было очевидно — и вернулся домой, не став общаться ни с кем, даже с Теренцией.

На следующий день ветераны Помпея вновь вышли на улицы. Они провели всю ночь в празднованиях, а теперь переключили внимание на сенат, столпившись на форуме и ожидая, посмеют ли сенаторы поставить под сомнение законность вчерашнего голосования. Ветераны оставили узкий проход, по которому могло пройти не больше трех-четырех человек в ряд, и я чувствовал себя очень неуютно, когда шел по нему вслед за Цицероном, хотя его провожали вполне дружелюбными выкриками: «Давай, Цицерон!», «Не забудь о нас, Цицерон!». Внутри здания я увидел удручающую картину. Было первое число месяца, и Бибул с забинтованной головой занял кресло председательствующего. Он сразу же встал и потребовал осудить отвратительную жестокость, имевшую место накануне, подчеркнув, что принятый закон не имеет силы, потому что знамения были неблагоприятны. Но никто не хотел брать на себя такую ответственность — за стенами стояло несколько сотен хорошо вооруженных людей. Столкнувшись с молчанием, Бибул взорвался.

— Правительство республики превратилось в карикатуру на само себя! — выкрикнул он. — Я не хочу принимать в этом участия! Вы показали себя недостойными имени римских сенаторов! Я не буду собирать вас на заседания в те дни, когда председательствую в сенате. Оставайтесь дома, граждане, как сделаю я, загляните себе в душу и задайтесь вопросом, с честью ли вы вышли из этого испытания.

Многие склонили головы, пряча глаза от стыда. Но Цезарь, который сидел между Помпеем и Крассом и слушал все это с легкой усмешкой на губах, немедленно встал и сказал:

— Прежде чем Марк Бибул и его душа покинут это помещение и заседания прервутся на месяц, хочу напомнить, что согласно принятому закону мы должны поклясться не изменять его. Поэтому предлагаю всем пройти на Капитолийскую площадь и произнести слова клятвы, а заодно показать гражданам Рима, что мы едины.

Катон, с рукой на перевязи, тут же вскочил на ноги.

— Это возмутительно! — запротестовал он, недовольный тем, что духовным вождем противников триумвирата на какое-то время стал Бибул. — Я не подпишусь под вашим неправедным законом!

— И я тоже, — откликнулся Целер, который отложил ради борьбы с Цезарем свой отъезд в Дальнюю Галлию. Еще несколько сенаторов сказали то же самое. Среди них я заметил молодого Марка Фавония, приверженца Катона, и бывшего консула Луция Геллия, которому было уже за семьдесят.

— Тогда пусть это останется на вашей совести, — пожал плечами Цезарь. — Но помните — за отказ выполнять закон полагается смертная казнь.

Я не думал, что Цицерон захочет говорить, но он очень медленно поднялся на ноги, и все, из уважения к нему, замолчали.

— Я не против этого закона, — заявил он, глядя прямо в глаза Цезарю, — однако я полностью осуждаю способы, с помощью которых он был принят. И тем не менее, — продолжил он, повернувшись лицом к сенату, — это закон, который хотят простые люди, и согласно ему мы должны дать клятву. Поэтому я говорю Катону, и Целеру, и другим моим друзьям, которые ныне предпочитают играть в героев: народ не поймет вас, потому что нельзя бороться с нарушением закона, продолжая его нарушать, и при этом ожидать, что вас будут уважать за это. Граждане, нас ждут тяжелые времена. Может быть, сейчас вы думаете, что Рим уже не нужен вам; но поверьте, что вы еще нужны Риму. Сохраните себя для будущих сражений, не жертвуйте собой в том, которое уже проиграно.

Его речь произвела впечатление, и, когда сенаторы вышли из здания, почти все направились на Капитолий вслед за Отцом Отечества, где и произнесли слова клятвы.

Когда ветераны Помпея увидели, что́ собираются сделать сенаторы, они приветствовали их громкими криками (Бибул, Катон и Целер вышли из здания позже). Священный камень Юпитера, упавший с небес много веков назад, вынесли из храма, и сенаторы выстроились в очередь, чтобы положить на него руку и поклясться соблюдать закон. И хотя они делали то, чего добивался Цезарь, тот выглядел обеспокоенным. Я видел, как он подошел к Цицерону, отвел его в сторону и стал что-то объяснять с очень серьезным видом. Позже я спросил Цицерона, что говорил ему Цезарь.

— Он поблагодарил меня за сказанное в сенате, — ответил хозяин. — Однако отметил, что ему не понравился дух моего выступления и он надеется, что я не собираюсь чинить препятствия ему, Помпею или Крассу. Если же это произойдет, ему придется принять меры, а это сильно его расстроит. Он сказал, что предложил мне присоединиться к их совету, но я отказался и теперь должен пожинать плоды своего отказа. Как тебе все это нравится? — Хозяин грязно выругался, что было совсем не похоже на него, и добавил: — Катул был прав: эту змею следовало раздавить, когда у меня имелась такая возможность.