Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств

И радость, и беда

1917 год в семье Толстых начался с ожидания события радостного. Наталья Васильевна ждала ребенка. Истекали последние месяцы. Рождение его предполагалось в конце февраля – начале марта.

В начале года еще далеко не все предчувствовали, что истекают последние дни существования самодержавной государственной власти, а следовательно, и последние дни пока еще поддерживаемого этой властью порядка, поскольку не изъят еще был из среды, говоря языком церковным, удерживающий в лице русского царя.

Ничто не предвещало беды. Еще в середине декабря 1916 года Алексей Толстой был направлен в Минск по вызову председателя комитета Западного фронта при Всероссийском земском союзе Василия Васильевича Вырубова, который заведовал земскими делами при Ставке главнокомандующего Западным фронтом генерала Алексеева.

Наталье Васильевне Алексей Николаевич писал: «Сегодня выяснилось, моя должность будет состоять в следующем. В Земгоре работает 19 дружин, то есть приблизительно 50 тысяч человек, и Земский союз хочет обставить условия жизни рабочих наилучшим образом, чтобы дружины имели бани, прачечные, помещения с достаточным количеством воздуха. Инженеры, начальники дружин пренебрегают многими необходимыми удобствами для рабочих, и моя обязанность будет ревизовать дружины, улучшать условия жизни рабочих. Завтра еду знакомиться с первым учреждением под Минском».

Вот так. Никто даже представить себе не мог, что все эти задачи уже практически невыполнимы. Но все работали или по крайней мере изображали бурную деятельность, о чем упоминал в письме Толстой, сообщая, что «все здесь заняты по горло, говорят о делах, строят проекты, разъезжают, а по вечерам, часов до трех, пьют глинтвейн, который называется “горячее довольство”, и ведут холостые разговоры».

Впрочем, вскоре Толстому уже поручили новое задание: «Сейчас я нахожусь в неизвестности. Дело в том, что у нас организуется новое дело: передвижные по фронту мастерские для починки аэропланов. Меня хотят послать к Дуксу (Меллеру) для изучения деревянных частей аэропланов. На днях это должно решиться. Затем весной меня хотят послать в Киргизские степи для изучения быта киргизов. Киргизы работают здесь, на фронте, и ими очень интересуются. Я, разумеется, ни от чего не отказываюсь, пока же в неизвестности и безделье, если не считать несколько поездок. Нервы у меня приходят понемногу в порядок, и думаю, что за все время войны хорошо отдохну и наберусь впечатлений. Их здесь сколько угодно, – семейные драмы, сложности и пр. Военные впечатления меня, представь, интересуют гораздо меньше. Самое же интересное – это Земский союз, вся организация и работа. Это не случайное и не преходящее с войной, а новая формировка общества в стройную и творческую организацию».

Весной в Киргизию… Да, планов было много. Беспокоило и то, что вряд ли мог попасть на премьеру своей пьесы «Ракета», писал, что «у нас не так легко получить отпуск и нужно приноровить поездку к делу. Все-таки я гну к тому, чтобы числа 17-го, 18-го попасть в Москву. “Ракета” провалится, я уверен. Ты только не огорчайся и не волнуйся. Бог с ней…»

И Алексей Николаевич действительно не смог попасть на премьеру. Наталья Васильевна вспоминала:

«Премьера состоялась в январе в Москве, в Малом театре, с Жихаревой в главной роли. На премьере присутствовала я одна, Толстой был в Минске. Помню, сидя в ложе, маскируя меховой накидкой свой девятый месяц, я мучительно переживала и за себя, и за автора этот на редкость сумбурный и фальшивый спектакль… видимо, самой природой предназначено было нашей “Ракете” не взлететь. Я так и протелеграфировала в Минск: “Ракета не взлетела, не огорчайся, подробности письмом”. Но письмо послать не пришлось. Толстой вернулся в Москву неожиданно и раньше времени. В Минск он больше не ездил, ревизия земгоровских дружин на этом для него и закончилась. А киргизы и деревянные части аэропланов так и остались неизученными».

Малый театр в Москве. Старинная открытка

А между тем организованная преступная группировка, состоящая из клятвопреступников и вероотступников, готовила операцию по свержению с престола императора Николая II, принадлежащего к династии, поставленной на трон не какими-то заморскими кукловодами, подобными тем, что ставили на президентство пропойцу и предателя Ельцина, а народом через Земский собор 1613 года.

Император, окруженный предателями-министрами, не подозревал о масштабах заговора. Он готовил Россию и ее единственных союзников – армию и флот – к весенней кампании 1917 года, которая должна была положить конец долгой, страшной и кровопролитной войне. Все было готово для решительного удара.

Близость благих перемен в войне чувствовали все. Даже балерина Матильда Кшесинская обронила в своих мемуарах такую фразу: «18 января, Андрей (великий князь, ее будущий муж. – Н.Ш.) уехал в Кисловодск, куда доктора его послали лечиться. Он предполагал пробыть там около шести недель и к 1 марта вернуться на фронт, где ожидались крупные военные события».

В конце 1916 года состоялся так называемый Брусиловский прорыв, победная фронтовая операция, которая вывела из войны Австро-Венгрию. Русская армия была хорошо подготовлена к весенней кампании, начало которой планировалось на апрель. Германия уже – по оценке специалистов – никак не могла противостоять могущественной России.

Именно то, что Германия оказалась на грани поражения вслед за потерпевшей в 1916 году крупные неудачи Австрией, и заставляло спешить слуг темных сил зла. Бесов, как метко назвал Федор Михайлович Достоевский то отродье, что выросло на Русской земле, было вскормлено трудами русского народа и спешило расплатиться за добро черной неблагодарностью, предательством, подлостью.

И вот этому отродью, этим, по точной оценке, данной выдающимся мыслителем русского зарубежья Иваном Лукьяновичем Солоневичем «ублюдкам и питекантропам», удалось путем опять же подлости и предательства создать революционную ситуацию в столице. На подходе к городу были остановлены и загнаны в тупики десятки эшелонов с продовольствием, и прежде всего с хлебом. Необходимая обстановка для бунта была создана. Теперь дело за главным – убрать с престола царя.

Питекантропы из думы все продумали. Они понимали, почему не удался бунт декабристов. Все очень просто. Тогда предатели России выступили открыто, публично, на глазах народа, а народ видел в государе своего батюшку, видел в нем спасителя от произвола чиновников и крепостников. Народ верил царю. Точнее, конечно, императору, хотя долгие годы после провозглашения империи в обиходе говорилось – царство, царь…

Нужно было все делать тайно. Как говорится в духовных книгах – изъять из среды удерживающего. Изъять удерживающего от хаоса, от свободы в творении беспредела и преступлений.

Наталья Васильевна вспоминала: «В больнице узнала о событиях, перевернувших государственный строй России. Как и все вокруг, мы с Толстым были подхвачены головокружительным вихрем свободы. Жизнь развертывалась по новым спиралям и неслась с лихорадочным темпом к целям, еще неясным. У всех оказалось уйма новых обязанностей, деловой суеты, заседаний, митингов и банкетов».

Алексей Толстой приветствовал переворот, поскольку не разобрался в истинных целях предателей России. Он даже пошел на службу, и 29 марта Толстой был назначен комиссаром по регистрации печати.

А жизнь продолжалась… Наконец Наталья Васильевна получила развод, и 7 мая они наконец обвенчались с Алексеем Николаевичем, а спустя три недели крестили сына Никиту.

Страна летела в пропасть, но в литературном мире, напротив, все относительно, конечно, налаживалось.

Наталья Васильевна рассказала в своих мемуарах: «Открылось первое литературное кафе на Кузнецком мосту – “Трилистник”. Здесь, на помосте между столиками, выступали московские поэты и писатели с чтением последних своих произведений, причем каждые три дня программа менялась. Выступали: Эренбург, Вера Инбер, Владислав Ходасевич, Марина Цветаева, Амари (Цетлин), Борис Зайцев, Андрей Соболь, Осоргин, Шмелев, мы с Толстым и многие другие. Заново организовывалось книгоиздательство писателей. Толстой был выбран в состав правления».

А летом даже выехали на дачу в подмосковное Иваньково.

И все же постепенно Толстой начинал понимать, что рано радовался перевороту. «Бесформенно-восторженное настроение первых недель постепенно спадало, – вспоминала Наталья Васильевна. – Вести с фронта были тревожны, усилилось дезертирство. Все больше накалялась атмосфера митингов. Растерянность в интеллигентских кругах росла с каждым днем. Новое, труднопонимаемое, неуютное и даже зловещее лезло изо всех щелей. Видя это, кое-кто приуныл, кое-кто струсил, кое-кто уже подумывал, не пора ли загнать обратно в бутылку выпущенного из нее “злого духа свободы” и как это сделать».

Илья Эренбург в молодости

Но было поздно. Самодержавную власть восстановить было невозможно, да ведь никто из тех, что прорвался в верхние эшелоны, опирался на помощь извне, и не позволил бы «загнать джина в бутылку».

Иван Алексеевич Бунин в очерке «Третий Толстой» писал:

«Лично я не раз бывал свидетелем того, как мучили его вопросы и загадки, где бы, у кого бы сорвать еще что-нибудь “в долг” на портного, на обед в ресторане, на плату за квартиру; но иных что-то не помню».

А ведь нужно было содержать семью. А революция – это разруха, а разруха – это голод.

Наталья Васильевна вспоминала:

«Весной 1918 года в Москве начался продовольственный кризис. Назревал он постепенно, возвещали о нем очереди возле магазинов, спекулянты и первые мешочники. Но все же обывателей, еще не искушенных голодом, он застал врасплох. Я помню день, когда прислуга, вернувшись с рынка, объявила, что провизии нет и обеда не будет.

– То есть как это не будет? Что за чепуха? – возмутился Толстой, которому доложили об этом. – Пошлите к Елисееву за сосисками и не устраивайте паники.

Но выяснилось, что двери “жратвенного храма” – магазина Елисеева – закрыты наглухо и висит на них лаконичная надпись: “Продуктов нет”. (“И не будет”, – приписал кто-то сбоку мелом.) Надпись эта, а в особенности приписка выглядели зловеще. Пищевой аврал, объявленный в тот день в нашем доме, выразился в блинчиках с вареньем и черным кофе. Он никак не разрешил общего недоумения – что же будет завтра.

Москва в 1918 г.

В это время антрепренер Левидов вел переговоры с Толстым, предлагая концертное турне по Украине (Харьков, Киев, Одесса). На Украине было сытно, в Одессе соблазняло морское купанье и виноград. Толстой уговаривал меня ехать с ним и забрать детей – использовать поездку как летний отдых».

Появилась возможность вырваться из Москвы и перебраться в те края, где, как казалось, можно было пересидеть смуту, обрушившуюся на Россию.

Наталья Васильевна вспоминала:

«В июле мы выехали всей семьей (исключая Марьяны, оставшейся с матерью) на Курск, где проходила в то время пограничная линия. С нами ехала семья Цейтлиных, возвращавшаяся в Париж. Позднее в своей повести “Ибикус” Толстой описал это путешествие с фотографической точностью и так ярко, что мне прибавить к этому нечего».